Что читаешь, Бердичевлянин ?

Рассказ, который достоин премии любого достоинства
               
               Ион Деген
               
               Солнечный луч весело ворвался в спальню, отразился в перламутровой
               поверхности шестистворчатого шкафа во всю стену и коснулся лица спящей
               женщины. Она открыла глаза и улыбнулась. Точно так же двадцать шесть
               лет назад солнечный луч разбудил её в комнате-клетушке
               университетского общежития. В то утро, в отличие от этого, она никуда
               не спешила. В пять часов начнётся церемония вручения дипломов. Потом
               банкет. А потом - вся жизнь. Завтра на несколько дней она поедет к
               маме и вернётся в Варшаву, чтобы приступить к работе врача в
               университетской клинике педиатрии. Вот только с жильём ещё нет
               ясности. Но не было сомнений в том, что всё устроится.

               Вчера Адам пригласил её в кино. Потом проводил до общежития. Они
               стояли у входа в красивое здание, отличный образец барокко. Фасад
               восстановленного здания не отличался от того, который был до взрыва
               бомбы. Немецкой? Советской? Кто знает? Сейчас фасад был точно таким,
               как до первого сентября 1939 года. Но внутри вместо просторных уютных
               квартир на всех трёх этажах были комнатки-клетушки по обе стороны
               длинного коридора с туалетом и двумя душевыми кабинами в торце.

               Адам в сотый раз предлагал Кристине жениться. Завтра они получат
               дипломы. Нет никаких препятствий для создания нормальной счастливой
               семьи. Кристина деликатно объясняла ему, что хотя бы в течение одного
               года, ну, хотя бы только одного года она обязана специализироваться по
               педиатрии. А специализация, которая по интенсивности даже превзойдёт
               студенческие нагрузки, не совместима с семейной жизнью. К его
               огорчению она уже привыкла. Компенсировала это разрешением при
               расставании поцеловать её в щеку.

               В комнате она подумала об их отношениях. В чувствах Адама Кристина не
               сомневалась ни минуты. Он любил её с первого курса. Да и ей Адам
               нравился. Видный, интеллигентный, горожанин, образованней её. Но, по
               существу, сельская девочка, воспитанная строгой католичкой, понимала,
               что никакой близости не может быть до тех пор, пока не выйдет из
               костёла с единственным до самой смерти мужчиной. Кто знает? Может
               быть, Адам согласится подождать ещё год?

               День, который начался с того, что солнечный луч разбудил её в комнатке
               общежития, мог стать одним из самых счастливых в жизни. Вручение
               дипломов было таким торжественным, таким праздничным, что пришлось
               сдерживать предательски подступающие слёзы. Её назвали в числе самых
               лучших студентов с первого курса до последнего экзамена. Не это её
               растрогало. Она привыкла быть лучшей ученицей в школе. Там, правда,
               это почему-то оставляло её одинокой, без подруг. В школе она вообще
               чувствовала себя неприкасаемой. В старших классах поняла значение
               косых взглядов одноклассников по поводу её безотцовства. А в
               университете Кристина с первого курса осознавала себя лидером, в
               центре внимания парней, не обжигаемая ревностью девушек. Во время
               банкета к ней, разрываемой кавалерами, приглашавшими на танцы, подошёл
               старенький профессор, заведующий кафедрой педиатрии, и сказал, что
               согласован вопрос о её работе в руководимой им клинике. Адам, как
               обычно, проводил до общежития. Снова предложение. Снова те же
               возражения. Снова то же прощание с разрешённым поцелуем в щеку.

               А дальше начался ужас. Он был ещё невыносимей потому, что начался не
               на фоне будней, а после такого неповторимо, такого радостного дня.

               На прикроватной тумбочке ждала телеграмма: <<Умерла мама приезжай>>.
               Мама... Единственное родное существо. Никого, кроме мамы, у неё не было.
               Сколько помнит себя, только она и мама. Красивая мама, несмотря на то,
               что лицо её обезображено оспой, такой редкой в Польше. Мама, с которой
               она прожила на крошечном хуторке у опушки леса всего в нескольких
               километрах от Варшавы всю жизнь от рождения до поступления в
               университет. Жалкий домик. Маленький огород, Коза и несколько кур.
               Когда Кристина пошла в школу, мама начала работать санитаркой в
               ближайшей больнице. В ближайшей! Девять километров туда и девять
               километров обратно после суточного дежурства. В слякоть и в снег, в
               жару и в стужу. Мама. Она никогда ни на что не жаловалась. Никогда не
               болела. И вдруг <<Умерла мама приезжай>>. Понятно, что телеграмму
               послала мамина подруга, Зося, живущая почти в таком же хуторке метрах
               в трёхстах от них. Что же случилось? Ещё неделю назад письмо от мамы.
               И никаких жалоб. Никакой тревоги.

               Кристина подсчитала деньги. Хватит ли на такси? Она вышла из общежития
               в июньскую ночь и меньше чем через час оказалась в пустом доме. Утром
               у Зоси узнала, что мама накануне умерла в больнице от рака
               поджелудочной железы. Узнала у Зоси, что мама почти в течение месяца
               страдала от невыносимых болей, но не хотела потревожить дочку, не
               хотела, чтобы дочка ради неё отвлеклась от таких важных
               государственных экзаменов.

               После незаметных похорон, - она, Зося, несколько сотрудников больницы,
               незнакомая супружеская пара из ближайшего села, - после скромнейших
               поминок Зося осталась с ней, и долго колеблясь и не решаясь, в конце
               концов, спросила:

               - Крыстя, Ванда тебе ничего не говорила о твоём рождении?

               - Нет. Ты имеешь в виду об отце?

               - Ну, об отце ты, наверно, знаешь, что Ванду изнасиловал не то
               немецкий солдат, не то кто-то из Армии Крайовой. Так знай. Никто Ванду
               не насиловал. Не было у неё никогда никакого мужчины. - Зося умолкла,
               задумалась. - Ты знаешь, где у Ванды хранятся документы и там всякое?
               Посмотри.

               Кристина, до которой медленно доходил смысл сказанного, подняла тощий
               матрас вандыной постели. Небольшой пакет в плотной коричневой бумаге.
               Маленькая картонная коробочка. В таких обычно лекарственные таблетки.
               Пакет этот Кристина видела. Знала о его содержимом. Коробочку увидела
               впервые. Она положила её на стол. Открыла. Небольшая изящная тонкая
               золотая цепочка с удивительно красивым маленьким кулоном в виде
               раскрытой кисти руки. На ней две возможно какие-то буквы непонятного
               алфавита, а между ними не то чуть удлинённая точка, не то запятая.
               Иероглифы эти - микроскопические алмазы, впрессованные в ладонь. Зося
               взяла цепочку и сказала:

               - Вот эта цепочка была на тебе, когда Ванда на рассвете того майского
               дня нашла тебя.

               Кристина, ещё не пришедшая в себя после похорон, почувствовала, что
               теряет сознание. Зося обняла её голову и приложила ко рту чашку с
               холодной водой. Села рядом с Кристиной и подвинула к ней коробочку с
               цепочкой. Долгое молчание воцарилось в убогом жилище.

               - Ну? - Спросила Кристина.

               - Что ну? Ночью была стрельба рядом с нами. К отдалённой стрельбе в
               Варшаве в течение почти месяца мы уже привыкли. А тут у нас под носом.
               Утром было всё тихо. Я пришла к Ванде в тот момент, когда она купала
               тебя. Каким же красивым младенцем ты была! Ангелочек. Месяца
               полтора-два. И на шее твоей была эта самая цепочка. А кулон доставал
               чуть ли не до пупа. С детства у нас с Вандой не было тайн. Ванда
               показала мне каракулевую шубу, в которой она тебя нашла почти у самого
               дома. Шубе не было бы цены, если бы она не была вся в грязи. Боже мой!
               Грязи на ней было больше, чем шубы. Ванда потом её постепенно
               отстирала. Шубе действительно не было цены. Продать её не без труда
               удалось уже через два года, уже после войны. А ещё в кармане шубы было
               несколько дорогих колец. Одно из них и мне спасло жизнь от голода чуть
               ли не перед самым приходом советов. Ну, и Ванде с тобой... Да. Днём
               стало известно, что из гетто по канализации выбралось несколько жидов.
               Вроде бы их проводили до Кабацкого леса. Ну, тут их застукали не то
               немцы, не то наши, не то украинцы из СС. Уже в лесу за моим домом
               нашли убитую жидовку. Говорили, очень красивую. Возможно, это именно
               она подкинула тебя около вандыной хаты.

               Солнце уже залило всю спальню. Зазвонил будильник. Она завела его в
               половине третьего, когда телефон разбудил мужа. Второго профессора,
               заместителя заведующего отделением срочно вызвали в больницу. Дежурная
               бригада хирургов беспомощно застряла посреди сложной операции. Муж
               выехал. По привычке, зная, что долго не уснёт, чтобы не опоздать на
               работу, завела будильник. Действительно, уснула, когда начало светать.

               Сейчас, стоя под почти холодным душем, она вспоминала своё возвращение
               в Варшаву, любимую работу в клинике, поиски неизвестно чего неизвестно
               где. У неё не было сомнения в том, что убитая красивая жидовка,
               которую нашли в лесу, её биологическая мама. Жидовка... Следовательно, и
               она жидовка. Что это значит? Кто такие жиды? Что значит гетто? Где
               оно? В десятках путеводителей по Варшаве, в которых описывались даже
               какие-то малозначащие, за уши притянутые дома, о гетто не было ни
               слова.

               Она искала жидов. Говорили, что их почти нет в Варшаве. Говорили, что
               считанные польские жиды покидают Польшу и уезжают в Израиль. Говорили,
               что в Варшаве функционирует синагога. Не без труда она даже нашла её.
               Несколько раз приходила, но почему-то всегда натыкалась на закрытую
               дверь. Наконец ей повезло. Дверь была открыта. В просторном сумраке
               она нашла двух старых жидов. Показала им цепочку. Да, это еврейские
               буквы. Аин, йод и хетт. Но у стариков нет ни малейшего представления,
               что они значат. Кристина рассказала им о себе. Они долго думали,
               переговаривались между собой. Затем один из них сказал:

               - Мы думаем, что пани следовало бы обратиться к Любавичскому раби. Он
               просто пророк. К тому же, он очень образованный человек. Возможно, он
               ухватится за конец цепочки.

               Предложение Кристине показалось заманчивым. Но, узнав, что этот самый
               раби не житель Варшавы, ни даже Польши, она постаралась забыть о
               совете.

               К этому времени, как ей показалось, у неё уже окончательно
               определилось отношение к Адаму. Через три дня после получения диплома,
               не воспользовавшись отпуском, он уехал в Шцецин, где ему нашлась
               должность хирурга. Письма он присылал чуть ли не ежедневно. Следует
               отдать ему должное, письма были интересными и содержательными.
               Кристина не представляла себе, что он обладает таким эпистолярным
               талантом. Следует ли говорить о том, что каждая страница светилась
               любовью. Кристина, отвечавшая нерегулярно, уже собиралась описать своё
               новое состояние, чтобы не было между ними недомолвок и
               неопределённости. Но, прочитав трилогию Фейхтвангера, она написала ему
               о впечатлении, оставленном этими книгами, о том, с каким пиететом
               сейчас относится к истории евреев, этого древнего, необычного народа.
               Ответ Адама её не просто огорчил. Ещё до смерти мамы, ещё не имея
               представления о том, что узнала потом, всегда испытывала явное
               отвращение к любому проявлению ксенофобии. А тут письмо отъявленного
               антисемита, утверждавшего, что еврей Фейхтвангер не мог объективно и
               честно написать о своем чудовищно подлом народе, который многие народы
               не напрасно истребляли в течение многих веков. Безответные письма
               Адама приходи ещё примерно два месяца. Сперва, читая эти письма, она
               испытывала некоторую вину, некоторое огорчение, вызванное потерей.
               Потом задала себе вопрос: любила ли она Адама? Собственно говоря, что
               оно такое - любовь? Какой у неё вкус, какой запах, какой цвет? С чем
               её сравнить, если у неё нет точки отсчёта?

               В конце ноября произошло чудо. В медицинской школе Гарвардского
               университета на конференции по теме, которой занималась кафедра
               педиатрии Варшавского университета, профессор должен был прочитать
               свой доклад. Но старик опасался полёта в Америку. Один из доцентов
               болел. Второй торопился окончить диссертацию, чтобы, не дай Бог, не
               упустить возможности занять место профессора. К талантливой Кристине,
               к начинающему врачу, с таким пониманием вникшей в тему, старик
               испытывал отцовские чувства. Поэтому именно ей он предложил в Гарварде
               прочитать его доклад. Кристина восприняла это как знак свыше.

               В Бостон она летела через Нью-Йорк. На обратном пути, остановившись в
               Нью-Йорке, приехала в Бруклин, и, отстояв в очереди несколько часов,
               попала к Любавичскому раби.

               В самолёте, возвращаясь в Варшаву, она не переставала удивляться
               состоянию во время этого визита, удивительной душевной лёгкости,
               желанию раскрыться до основания, терпению этого старого мудрого
               человека, рассматривавшего цепочку. Его польский язык был совершенным
               - богатым и красивым. Но не это главное. Казалось, речь струится не
               изо рта между усами и бородой, а из глаз, добрых, всепроникающих. Что
               это было, гипноз? Нет, нет, определённо не гипноз! И всё-таки что-то
               необъяснимое, трансцендентальное. Он рассказал, что три буквы - это
               аббревиатура фразы ам Исраэль хай, народ Израиля жив. Ей не хотелось
               уходить. Но он деликатно намекнул на очередь, которую и она отстояла,
               подарил ей доллар и сказал:

               - Нет ни малейшего сомненья в том, что вы еврейка. В этом определении
               нет ничего мистического. Но мне очевидно и то, что ваше место в
               Израиле. При первой же возможности уезжайте туда.

               Вечером в гостиницу неожиданно позвонил представитель еврейского
               агентства. Долго говорил с ней по-польски. Спросил адрес в Варшаве.
               Пообещал, что там с ней свяжется их представитель.

               События покатились с невероятной быстротой. Кристина узнала, что
               жалкие остатки польских евреев, гонимые антисемитизмом, покидают
               страну. А летом 1968 года и она уже была в Израиле.

               Симпатичная квартирка в центре абсорбции в Иерусалиме. Курсы иврита.
               Начало работы в больнице, чтобы подтвердить свою врачебную профессию и
               войти в курс израильской медицины. Не обошлось без трудностей. И
               бюрократических. И материальных. Но обошлось. Уже не Кристина, а Лея
               желанная гостья на вечеринках у израильтян. А главное - тот
               незабываемый вечер, который определить можно только одним словом -
               чудо. Вот он доллар Любавичского раби!

               Милая коллега-сабра, ставшая доброй проводницей в её новой жизни,
               пригласила Лею на ужин. За столом собралось человек пятнадцать.
               Напротив оказался мужчина лет тридцати, или чуть меньше. Что это было?
               Лея не могла объяснить. Просто оказалось, что любовь не абстрактное
               понятие. Пусть нет у неё ни вкуса, ни запаха, ни цвета. Оказывается,
               почувствовать её можно мгновенно. Лея понятия не имела об этом
               человеке, но впервые в жизни ощутила, что это именно тот мужчина, за
               которым она, ни о чём не размышляя, ничему не сопротивляясь, может
               пойти на край света. Несколько секунд, или минут они смотрели друг на
               друга. Он встал и, слегка прихрамывая, подошёл к её соседу, улыбаясь,
               поднял его и сел рядом с ней. Представился: Гиора, студент второго
               курса медицинского факультета, инвалид Армии Обороны Израиля, бывший
               военный лётчик. На своём бедном иврите она ответила, что около
               полугода назад репатриировалась из Польши и работает врачом. Ни он ни
               она не спросили друг друга о семейном положении. Он встал, взял её
               руку. Она немедленно поднялась. Они ушли, даже не попрощавшись с
               хозяйкой. У подъезда он усадил её в автомобиль и повёз к себе.

               Она отлично помнит его квартиру в новом районе Иерусалима, её первое
               постоянное жилище в новой стране. Свет, войдя, он не зажёг. Большой
               салон скудно освещался уличными фонарями. На полголовы выше Леи, он
               нежно обнимал и целовал её. Нет, не в щёчку. Она неумело, но страстно
               впилась в его губы. Она не представляла себе, что это может доставить
               такую радость, такое удовольствие. Он ещё не знал, что она
               девственница. Но каким-то необъяснимым образом понимал, что должен
               относиться к этой женщине, к этому чуду, как ювелир относится к
               невероятно драгоценному камню. А дальше его удивлению не было предела.
               Ей двадцать пять лет! Красавица! Такая страстная! И девственница!
               Непонятно. А дальше это был фантастический сплав нежности и просто
               неистовой страсти. Кажется, в течение ночи они не уснули ни разу. В
               какой-то момент совершено обессиленная, выжатая, как лимон, она
               лежала, положив голову на его широкую волосатую грудь, и подумала: как
               мудр Любавичский раби, Только для этого ни с чем не сравнимого
               удовольствия, для этой неописуемой радости она должна была приехать в
               Израиль. А потом весь день субботы не отличался от ночи. А потом была
               ночь на воскресенье, и утро, когда следовало с небес спуститься на
               землю и пойти на работу. Нет, этот спуск был невозможен.

               Гиора позвонил хозяйке дома, в котором увидел Лею, дорогую Лею,
               драгоценную Лею, и сказал, что Лея слегка нездорова и не может поехать
               в больницу. Попечительница-коллега Леи рассмеялась:

               - Всё в порядке. Наслаждайтесь друг другом.

               И они наслаждались. Лея не помнит, что они ели в течение двух дней, и
               ели ли вообще. И нужно ли было есть и терять на это драгоценное время.

               Свадьбу сыграли ровно через месяц. Это было нечто грандиозное.
               Казалось, на свадьбе присутствовала вся военная авиация Израиля, и вся
               больница, и весь медицинский факультет Иерусалимского университета, и
               половина университета Бар-Илана, в котором отец Гиоры, профессор в
               чёрной кипе, преподавал биологию. Кстати, Гиора тоже носил кипу, но
               вязанную. Надо ли упоминать, что Лея стала хозяйкой кошерного
               еврейского дома? Ровно через год родился сын. Сейчас Авраам лётчик,
               капитан Армии Обороны Израиля. А ещё через три года, как раз в тот
               день, когда Гиора получил диплом врача, родилась Рахель. Господи!
               Какой это был красивый младенец! Авраам был обычным новорожденным,
               нормальным, а такого красивого младенца педиатр ещё не видела. Лея
               подумала, не так ли выглядела я, когда меня нашла мама? Не это ли
               имела в виду Зося, рассказывая о том, как мама купала её? В тот же
               день она надела на девочку ту самую цепочку. Два года Рахель отслужила
               в армии. А сегодня у студентки первого курса медицинского факультета
               Иерусалимского университета очередной экзамен.

               Это был обычный рабочий день. Больница уже давно размещалась в новом
               огромном здании. Лея осматривала очередного ребёнка, когда в палату
               ворвалась сестра и сказала, что только что террорист-самоубийца
               взорвал автобус. Много убитых. Кареты скорой помощи доставляют в
               больницу раненых. А через несколько минут её вызвали в приёмный покой.
               У входа творилось нечто невероятное. Ещё привозили раненых. Начали
               появляться родственники. Обычная картина дня террора, к ужасу которой
               нельзя привыкнуть.

               У входа Лея наткнулась на старика в чёрной шляпе и в чёрной одежде
               хасида. В такую жару! К этому она уже привыкла. Старик преградил Лее
               дорогу:

               - Доктор, как моя внученька, моя родная внученька, как она?

               - Сейчас посмотрю. - Раздвинулись двери, и она скрылась в приёмном
               покое. Появилась она минут через десять. На ней не было лица. Старик
               понял это по-своему и тоже чуть не потерял сознание.

               - Жива?

               Лея, на лице которой не было кровинки, выдавила из себя:

               - Жива, жива. Ничего опасного. Даже не контузия, а травматический шок.
               Думаю, вечером сможете забрать её домой.

               - Доктор, так в чём же дело? Что с вами?

               - Цепочка...

               - Что цепочка?

               - Откуда у неё такая цепочка?

               - Как откуда? Я сделал две такие цепочки. Абсолютно одинаковые. Хоть
               мне ещё не было тридцати лет, я уже был в Варшаве знаменитым ювелиром.
               И не только в Варшаве. Может быть, потому, что я был таким ювелиром и
               немцы нуждались во мне, мы и просуществовали, когда в гетто
               проводились сплошные акции, просуществовали почти три с половиной
               года. Мы с моей дорогой Двойрой любили друг друга ещё будучи малыми
               детьми. А поженились мы уже в гетто. Доктор, вам плохо? Давайте сядем.
               Я вам принесу воды.

               - Спасибо. Не нужно воды. Сядем.

               - В декабре 1941 года у нас родилась Сареле. И я сделал для неё
               цепочку, которую вы увидели. А первого марта 1943 года у нас родилась
               Блюмеле. И я сделал ещё одну точно такую цепочку. А потом началось
               восстание. Я не знаю, что вы знаете об этом восстании. Но сейчас о нём
               говорят очень много неправды. Основная военная сила евреев была у нас,
               у ревизионистов. Именно мы наносили нацистам самые большие потери. А
               коммунисты были против социалистов, а бундовцы были против
               коммунистов, а все они были против ортодоксов. И вообще все были
               против всех, вместо того, чтобы всем вместе быть против немцев.
               Шестнадцатого мая несколько евреев по канализации мы выбирались из
               гетто. У меня на руках была Сареле, а у Двойры - Блюмеле. Вы
               представляете себе, май месяц, канализация, а на Двойреле её дорогая
               каракулевая шуба. Она ни за что не хотела её оставить. В кармане шубы
               были некоторые драгоценности. Но большинство было у меня вместе с
               инструментами. Эта канализация! Что вам говорить? Только это, только
               поход в дерьме по самый пояс, а иногда и выше, когда нечем дышать,
               может искупить все самые страшные грехи, в течение жизни совершённые
               самым плохим человеком. Как мы дошли до выхода? Это просто невероятно.
               А Двойреле в своей шубе.

               Лея заплакала. Старик посмотрел на неё:

               - Доктор, может быть хватит слушать глупого старика?

               - Продолжай, отец, продолжай.

               Старик с непониманием посмотрел на врача. Может быть,
               расчувствовавшись, она так назвала старого человека? Бывает.

               - На выходе нас ждали поляки. Они должны были проводить нас до
               Кабацкого леса. На опушке нас обстреляли. Когда мы уже были в лесу... -
               Старик заплакал. - Ни Двойреле, ни Блюмеле. Потом поляки, когда я
               служил у них в Армии Крайовой, сказали, что Двойреле убили. А о
               Блюмеле ничего не сказали. Я был нужен полякам. Ведь я не только
               хороший ювелир, но ещё отличный гравер. Поэтому они берегли такого
               еврея. Как раньше немцы в гетто. Я приехал с Сареле в Палестину в 1946
               году. Как мы страдали! Хуже, чем гетто. Англичане нас выбросили на
               Кипр в концентрационный лагерь. Когда возникло государство Израиль, мы
               приехали в Иерушалаим. Я так и остался один. Я очень любил Двойреле.
               Для меня не могло быть другой жены, хотя я религиозный еврей и должен
               был выполнить завет, должен был жениться. Сареле выросла, вышла замуж
               за очень хорошего человека. Сейчас он полковник в запасе. Бригадного
               генерала ему не дали. Может быть потому, что он носит чёрную кипу. Не
               знаю. У них четверо замечательных сыновей, моих дорогих внуков. А они
               так мечтали о дочке. И Господь услышал их просьбу. В сорок один год
               она родила мне внучку, которую вы видели. А о Блюмеле так ничего и не
               известно.

               Лея обняла совершенно обалдевшего старика. Целовала его, натыкаясь на
               седую бороду. Плакала.

               - Отец, дорогой мой отец, я расскажу тебе о Блюмеле. Я Блюмеле. Только
               до смерти моей дорогой польской мамы я не знала, что я Блюмеле. Я
               знала, что я Кристина. А когда репатриировалась в Израиль, стала Леей.
               Сегодня, когда твоя внучка, моя дочка Рахель придёт из университета,
               ты увидишь вторую цепочку.

Великий, маленький, смешной Ролан Быков

1336679163_beveledrolan (431x288, 34Kb)

Покуда пролетарии всех стран
К объединенью странному стремились,
Бездарности всех стран объединились
В сплоченный мир бандитов и мещан.
Бездарность лютая идет по белу свету —
Спасенья нету!

Р.Быков

Талантливейший из талантливых! Гениальный Ролан Быков!. При первой встрече с ним М.Ромм выдал: "он или полный идиот, или гений". Похоже, что всё-таки гений...
Впервые на сцену он вышел в 4 года и, с его слов, уже никогда не сходил с неё. Он рассказывал историю, как в 4 года более взрослая соседская девочка привела его в театр, заманив тем, что там можно бесплатно и сколько угодно смотреть кино. На вопрос дамы, которая просто набирала детей в самодеятельность, а что он умеет, он ответил: " смотреть бесплатно кино". Предложили почитать стишок и тут-же разучили с ним " ходят волны кругом вот такие, вот такие большие. Ходят по морю волки морские.." Он вышел на сцену и стал показывать огромные волны, а при слове волки завыл. Зал ревел. Из-за кулис подсказывали: "кланяйся", а мальчик видел только бабушкины молитвы и поклоны...Он стал на колени и начал бить головой поклоны. Зал стонал. Тут уж он на всю жизнь получил прозвище "Артист".
В его активе 115 ролей и 10 режиссерских работ. Но не столь известна другая сторона его талантов - он был поэтом. Стихи писал с раннего детства и к 10 годам уже знал, что станет поэтом. Он издал сборник "Стихи Ролана Быкова" и объяснял, что это не "Стихи. Ролан Быков", ибо он не посягает на лавры Мандельштама, Ахматовой...Он- любитель. Но стихи у него замечательные. Мы, наверное, ещё не до конца ощутили, что ОН ушёл, ибо живём тем, что он оставил после себя.

1336679397_16789 (700x311, 35Kb)

Ролан Быков и Олег Янковский в фильме "Служили два товарища"

Он считал себя счастливым человеком. При его неказистой внешности, маленьком росте, он пользовался большой популярностью у женщин. Первый брак с Лидией Князевой распался: "В нашем пулемётном расчёте два первых номера. Некому подносить патроны".
Лена Санаева : "Я сразу поняла, что я буду не только подносить патроны, но и стрелять"...Она стала Ангелом-хранителем для Мастера на всю жизнь.Любила, прощала и терпела. Он тяжело переносил неудачи, семь лет пил по-черному, а потом вдруг завязал в один день. Сидел, прячась, в ипподромовском ресторане, и увидел, как вошла Лена - такая юная, красивая и такая испуганная и понял - хватит. Елена Санаева говорит о годах, прожитых вместе с Роланом, с огромной любовью. Он любил устраивать праздники, дарить подарки, баловать свою Леночку.

1336679590_45115_or (350x362, 44Kb)
А он так много ещё не успел - сыграть Пушкина (мечтал и вынашивал идею), снять ещё фильмы, написать книгу. Но того, что он успел, с лихвой хватит на две жизни.

1336679651_8728 (600x400, 33Kb)

Елена Санаева и Ролан Быков в фильме "Приключения Буратино"

Я Бога моего прошу
Простить меня за то,
Что радость я свою ношу
Отдельно, как пальто,
Ее приходится снимать
На время иногда,
Чтоб не испачкать и не смять,
Когда придет беда.
Но чтоб не стать мне дураком,
Пусть даже счастье, пусть,
Ношу под радостью тайком,
Как душегрейку - грусть

В предисловии к сборнику своих стихотворений Ролан Быков писал:
"Стихи пишу с раннего детства - лет в десять я был уверен, что стану поэтом, и это вовсе не мешало мечте скакать на лошади с развевающейся сзади буркой и, совершив подвиг, умереть героем. Втайне горько плакал, когда представлял себя распростертым на земле со смертельной раной на груди, просто рыдал - и тогда чудом все-таки оставался в живых. Мечтал стать артистом, педагогом, ученым и музыкантом (меня однажды поразил звук флейты - я его до сих пор слышу). Как это ни странно, но все мои мечты так или иначе сбылись - не все в виде профессии, но это не важно. Очевидно, немного задержался в детстве - люблю все, особенно все вместе.

Смотрел я телевизор.

Я заболел ангиною.
Какою-то кошмарною,
Лежал с температурою,
Как маленький, стонал.
Пришло выздоровление,
Как жизни откровение,
Я сел у телевизора,
И вдруг в него упал!
Про физику и лазеры
Мне Капица рассказывал,
Потом я два часа смотрел
Про то, что нет дорог,
Потом я слышал пение
И видел вдохновение,
Все в цвете, все в движении,
Все до изнеможения...
И я подумал - может быть,
Вот так все видит Бог!
Войну ведет Британия,
Израиль и Танзания,
И льется в мире кровь.
И рвутся черепа людей
От знаний и незнания,
А песни, главным образом,
Про счастье и любовь.
Мгновения эфирные
Совсем не эфемерные -
Всё временем измерено
И спутано притом:
"Уехал милый надолго",
Стоят на поле надолбы,
Где строить что-то кончили,
Где трудно со скотом!
Там к супу важны специи,
А там проблемы Греции,
А там стихии, бедствия, -
Всё в кашу, всё гуртом.
Я думал о столетиях,
Потом тысячелетиях,
Когда такого из людей
Никто видать не мог,
И в центре мироздания,
Несчастное создание, -
Глядел на это он один -
Один лишь в мире Бог!

Стихи с годами вошли в жизнь, стали необходимостью. Пишу везде: на съемках, в поезде, в ресторане, в письмах, на салфетках, иногда импровизирую, не записывая. Они помогают в трудную минуту подняться над суетой, сохранить в себе себя. Поэт - конечно, тот, кто открыл свой язык, создал свою художественную материю - это возможно лишь ценой всей жизни без остатка. Там, где звучат Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Давид Самойлов, Иосиф Бродский - я влюбленный поклонник.
Поэтому я и не написал "Ролан Быков. Стихи", а "Стихи Ролана Быкова" - это совсем другое. Просто многие люди - поэты, и живут в стихах, независимо от того, пишут они или нет - я один из них. Может быть, я и мог стать поэтом, но я все-таки лицедей - мне это нравится больше, хотя стихи играют огромную роль в моей жизни.
1336680200_188509586 (468x323, 89Kb)

Ролан Быков с Еленой Санаевой и музыкантом Стасом Наминым


Мы знаем...


Мы знаем все - луч света в темном царстве
Светил на утлом школьном берегу,
Пред нами океан родного государства
И чьи-то капли крови на снегу.

Мы знаем все, что коммунизм есть фаза,
А дале общество гармонии грядет,
И то, что всяких там троцкистов фраза
Нас лишь заводит,
Но не приведет.

Мы знаем, что все штаты и не штаты
Загнили там, на дальнем берегу,
Все мы - потенциальные солдаты
И в вечном перед Родиной долгу.

Мы знаем все, что обыватель злобный
Из подворотни нашу жизнь чернит,
И что-то там такое камень пробный,
И что-то там еще на их пути гранит.

Мы знаем, что проклятые китайцы,
Гегемонисты сбилися с пути,
И все мы - турки, русские, нанайцы -
В конце концов должны им подмогти.

Мы знаем, что культ личности - ошибка,
Но это не меняет ничего,
Наш паровоз и все такое шибко
Летит вперед под знаменем его.

Мы знаем, знаем - все мы акселераты,
Поэтому мы знаем наперед,
Что даже если мы дегенераты,
История нас к цели приведет.

Мы знаем, что себя мы водкой губим
И что с судьбой играем, как с огнем,
А Родину, а Родину мы любим
И за нее действительно умрем.

* * *


Спаси меня, великий Боже,
От доброты.
Она меня дробит и множит
До срамоты.
Она давно уж не подходит
Под времена
И, как коня, меня подводит
Под стремена.
Вокруг друзья с большой дороги,
Как в страшном сне,
И редко кто не вытрет ноги
О душу мне.

* * *

Если б не стихи, я не смог бы, например, снять и защитить фильм "Чучело". Меня обвиняли Бог весть в чем, предлагали посадить, требовали запрещения фильма. Каждый день возвращался я домой раздавленным, убитым, желая только одного - чтобы все это кончилось. По старой привычке к дневнику я писал стихи, и они спасли меня - я выдержал."

Е.Санаевой

Опять в дороге, вновь в "стреле",
Как старый черт на помеле,
Несусь сквозь тьму и ночь,
Пишу стихи, хлебаю чай,
Стихи приходят невзначай
Больной душе помочь.

И мысли снова в даль влекут,
Они проходят сквозь строку,
И только боль острей.
Стучат колеса мерно в такт,
Передо мной за фактом факт,
И все быстрей, быстрей.

Через пробоины в душе
Я вижу детство в шалаше,
Как плакал, всех любя.
Глядел на небо из дыры
И видел дальние миры
И глубину себя.

Как пахла прелая трава!
Как больно ранили слова!
И как был сладок сон!
Смешное было так смешно,
Грешное вовсе не грешно,
И жизнь со всех сторон.

Рос ясень и ловился язь,
Меж всем была простая связь,
Как птица и полет.
Обиды были горячи,
И били из земли ключи
Холодные, как лед.

Стучат колеса, бьют в висок,
Струится подо мной песок,
Я у воды лежу.
Она в купальнике, в очках,
Вся в золотистых волосках,
Я на нее гляжу...

Как этот день сейчас далек,
Он вдруг явился между строк
И летом обдал вдруг.
Как я люблю вас, облака,
Как я люблю тебя, строка,
Мой добрый, нежный друг.

* * *

B 1990 году Ролан Быков снял десятиминутную картину "Я сюда больше никогда не вернусь" ("Люба") по заказу ЮНЕСКО.
Шокирующий фильм о повседневности - о родителях и детях; насилии и невежестве; о том, как наше безразличие, ограниченность и тупость калечит жизнь детей.
О десятиминутной ленте Ролана Быкова "Люба", или "Я больше сюда никогда не вернусь", почти никто не знал. 20 лет назад его купили кинопрокатчики многих стран. Но к отечественному зрителю этот коротенький киношедевр пришел лишь благодаря интернету, где ссылка на ролик передается "из рук в руки"









http://www.liveinternet.ru/community/3299606/post219491082/

ИЕХИЕЛЬ-ЛЕЙБ АРЬЕВИЧ ФАЙНЗИЛЬБЕРГ ОН ЖЕ ИЛЬФ ИЛЬЯ АРНОЛЬДОВИЧ

http://www.liveinternet.ru/community/3299606/post295447326/

“Aftermath”


1 ноября на экраны Нью-Йорка выходит грандиозный польский фильм AFTERMATH о том, как в годы войны в польской деревне католики перебили всех евреев, и списали преступление на немцев. Сегодняшние не очень молодые люди - второе поколение - расследуют, что же произошло на самом деле и натыкаются на неожиданные подробности... Я старательно подбирала слова, делая текст о фильме. А напечатать негде. Попробую прикрепить тут весь целиком, но не знаю, что получится...

“Aftermath”

Что следует иметь в виду, просматривая фильм

Такое случается редко, когда я говорю сыну и близким: брось все, и посмотри этот фильм. Поляки сняли невероятный фильм, название которого все будут переводить, кто во что горазд. «Последствия» - напрашивается первым, но я перевожу «Стерня». Имею право: авторы оставили мне много намеков на то, что это может быть так. Я помню, как это больно – идти по стерне. Это гвозди, сделанные из соломы – плотной и прочной, у основания стебля. Они неизбежно остаются после любой жатвы – серпом ли жал, махал косой или прошелся по полю комбайном. Грубая золотая щетина покрывает лицо земли, если смотреть издали, а если ступать босиком – идешь по гвоздям. До крови. И если душа у тебя от чего-то уходит в пятки, то стерня – через пятку – втыкается прямо в душу. Но чтобы получить стерню, следует что-то посеять, а потом сжать урожай. В этом месте название отсылает к вечному - «Что посеешь – то и пожнешь». С одной разницей: сеяли отцы, а пойдут по стерне их дети.

Сюжет прост до неприличия. Целиком почерпнут из жизни, но упрощен.
В жизни было так: 10 июля 1941 года половина жителей польского городка Едвабне, что в 85 милях от Варшавы уничтожила вторую половину. Убийцы, во главе с мэром, были католиками. Их жертвы – одна тысяча шестьсот душ – евреями. Поляки убивали их несколько часов в короткой июльской ночи. Руками.
Вооружившись чем попало – ножами, топорами, молотками. У кого были ружья - стреляли. Те, кто уцелел в мясорубке, спрятались в амбаре неподалеку, но ненадолго: амбар подожгли и недобитые евреи сгорели заживо.
После победы погибшим поставили памятник – как павшим от рук нацистов. И пол-века жители Едвабне ходили мимо памятной таблички, прекрасно зная правду, но никто и словом не обмолвился.
Страшный секрет Едвабне предал огласке в книге «Соседи» мой добрый знакомый поляк - историк Принстона - Ян Гросс. Книга вышла в начале нового века и вызвала шквал протестов. Не было поляка-патриота, кто не плюнул в автора. Но нашлись и другие поляки, - те, кто задумался над историей Едбавне. В 2004 известный режиссер Владислав Пасиковский принес независимому продюсеру, некогда бывшему режиссером, Дариушу Яблонскому сценарий...
Описывать, как никто не давал деньги на «антипольский» фильм не буду, но семь лет спустя деньги все же собрали фильм сняли. И теперь Польша бурлит – после выхода фильма осенью 2012-го года в ряде городов фильм запрещен к показу, как анти-польская пропаганда, и нет кинотеатра, который бы согласился дать хоть один просмотр. Режиссеру поступают угрозы, а исполнителя главной роли – Матея Штура - поляка, сыгравшего поляка, - атакуют антисемиты в прессе, а по телефону и в интернете обещают убить. Говорят, что он занесен в черный список национальной киноакадемии – чтоб не снимал его больше никто.
Такое вот кино.

Премьера в Америке – 1 ноября в Нью-Йорке, а чуть погодя – в Лос-Анжелесе. Бросьте все – идите и смотрите. Это не про Польшу, не про поляков, и не про Едвабне, хотя в кадре Польша. Это про убийство людей людьми. Соседей – соседями.
«Я знаю такие деревни, я знаю таких людей», - во множественном числе ответил Дариуш Яблонский на обвинения в поклепе на поляков.

В фильме все много проще. Массовое убийство уведено за кадр, а в кадре всего два человека, два брата. Один прилетел из Америки повидать другого, живущего в отцовском доме на хуторе. Подтянутый чисто выбритый мужчина лет сорока с небольшим с легкой кожаной сумкой прибывает в некий город в Польше. Его никто не встречает. Он садится в такси и только таксисту скажет, что 20 лет, как уехал, живет в Чикаго. Уточнит, что уехал в первую стычку властей с «Солидарностью». Так устанавливается время: уехал в 1981-ом, приехал – в 2001-ом.
Машина в сумерках тормозит у тропинки в поле – дальше пешком до дому. Меж сжатых полей, покрытых той самой колючей щеткой стерни. Хрустнет ветка в жидком кустарнике, разделяющем луг на «твое-мое» и Франтишек – так зовут мужчину – поставит сумку на свою стерню и бесстрашно ринется по своей земле в кусты: - Эй, кто там?
Нет никого. Только сумка исчезла. Значит, был кто-то... Кто?
Он войдет в старый дом налегке – даже без сумки. Встретит его хмурый младший брат Юзеф, грязный после рабочего дня в поле. И только погаснет свет, как со звоном разлетится оконное стекло от брошенного с улицы камня...
Такое начало.

Из скудных реплик выяснится, что младший старшему многого не прощает, хоть и помнит его не очень хорошо. Был брат – и не стало, сбежал, оставил семью и даже на похороны отца и матери не приехал. Жалкие оправдания эмигранта, что паспорта не было, для Юзека пустое.
- Ты им это расскажи.
- Они уже не живые.
- Для тебя, - отрежет брат с укором.
Так авторы обозначат, что для младшего ушедшие – живы. Это важная точка противостояния.
Дальше – больше: из незначительных реплик откроется, что от Юзека ушла жена, уехала с ребенком в Америку и там рассказала старшему, что младший сошел с ума и она не может дить с ним в аду, который он устроил. И медленно приоткрывается ад.
Франтишек пойдет по центру села, а ему со всех сторон станут нашептывать, чтоб забрал брата с собой в Америку.
Его узнают, а он – никого. Все помнят отца, укоряют, что хоронить не приехал... И объясняют, что младший – мерзавец: сломал единственную хорошую дорогу в селе. Зачем – не понятно. Подтянутый строгий старший решительно идет в банк – просить ссуду на то, чтоб починить полуразрушенный дом, а ему скажут, что дом вовсе не его... Что отец его незаконно землей завладел. И старший почувствует, что все тут сошли с ума.

А младший поведет его в чисто поле – на отцову землю и покажет свое богатство: стоят на стерне рядами надгробные плиты евреев... Со старинными надписями, с магендовидами... Именно этими камнями была выстлана в селе единственная хорошая дорога. Нынче ее решено асфальтировать. И не останется следа от людей, что когда-то лежали под этими камнями...
И это только пол-дела, так как из ничейной дороги Юзек камни просто выворотил и увез, а много камней разбросано по частным подворьям. И он их выкупает у односельчан...
Франтишек подсчитывает убыток: 700 тысяч злотых за триста надгробий.
- Да это ж жиды! – взрывается старший.
- Люди, - поправляет его младший.
И говорит, что знает, что деревня считает, что он свихнулся. Но это пустяк. Обидно, что жена была на их стороне.
- Особенно когда я начал камни эти покупать... Что ж – лучше красть? – недоуменно спрашивает Юзек. И перечисляет, где еще остались камни, которые нужно перетащить сюда - на свою землю...
Он склоняется к камню, любовно погладив его, и читает на хибру надпись.
- Откуда? – дивится старший.
- Выучил, - пожимает младший плечом. – Узнать хотел, что написано...
И объясняет, что он не безумец, а просто...
- Немцы сожгли синагогу и уничтожили кладбище. Это я не могу поправить – я даже не родился тогда еще. Выстелили дорогу надгробьями, и я об этом не знал. Но когда сказали, что дорогу покроют асфальтом, я понял, что этого не должно быть.
- Но почему? У нас с жидками ничего общего! – взрывается старший.
- Не знаю, - честно отвечает Юзек. – Я плохо себя чувствую, когда думаю о том, что это неправильно и я ничего не делаю. А если кто возьмет надгробье наших родителей и положит у своего порога, чтоб вытирали ноги? ..
- Но эти люди нам никто! Они не наши! И вообще умерли сто лет назад, а твоя семья жива, и почему она должна страдать от того, что ты заботишься о мертвых жидах?! – кричит Франтишек.
- Я знаю, что это неправильно, но я должен делать это. Я не могу иначе...
Невероятная сцена.

Прекрасный молодой актер Матей Штур играет сомнамбулу – героя, который ведом неведомой силой. И старший – Ирениуш Чоп – отшатнется. От протеста, непонимания, отчаяния, невозможности что-либо изменить. Единственный правильный выбор для него теперь – встать на сторону брата и помочь ему дособирать оставшиеся камни...
- Почему из всех людей ты выбрал заботиться о мертвецах? – только и спросит он.
- Не знаю. У них не осталось живых, кто бы заботился об их могилах...

Братья пойдут за очередным камнем. Село выйдет против них. И спасет их старый ксендз, который встанет между братьями и разгневанными селянами. Отдаст камень, что подле костела, а потом замертво упадет в своей светелке. Успев сказать старшему, что он полагает, что Юзек исполняет Божью волю.
- Я думаю сказать об этом на службе... – будут его последние слова.

Старший роется в архиве, чтобы найти документы на усадьбу отца, а находит имена настоящих владельцев – и все они совпадают с именами на надгробьях.
- Значит, они взяли себе землю убитых евреев, - потрясен Франтишек.
- А что вы хотели? Немцы не могли забрать землю с собой, - парирует архивист.

А в доме тем часом все перевернуто, изрисовано магендовидами, исписано вечным словом «жид» по стенам.
- И собаку убили, - добавляет растерзанный младший.
- Застрелили? – неизвестно зачем, уточняет Франтишек.
- Тут тебе не Америка, - язвит Юзек. – ОТРУБИЛИ голову.

Процесс накопления деталей и подробностей противостояния достигает апогея. Мир фильма окончательно обретает полюса добра и зла. Братья становятся страдальцами, остальные – чудовища, не пощадившие невинную добрую псину. Тут-то и выплывает неожиданный вопрос, куда делись сами евреи?
Ветер и шепоты приносят ответ, что тут они и остались... И старики знают, где. Роняют слова, намеки. И, наконец, советуют братьям поискать... у себя в старом доме.
Страшный момент.

Братья идут в старый отцовский дом где-то на отшибе, куда выбирались в детстве, как на дачу. Берут лопаты и начинают копать... В черную грозовую ночь в плотной стене библейского дождя они стоят по пояс в яме, похожей на могилу и натыкаются на черепа...
Великая сцена. Младший бьется в истерике и блюет, а старший упорно продолжает копать и истово выкрикивать слова молитвы...

На утро братья выбирают самого злобного и отвратного Деда Малиновского, два сына которого с лицами убийц противостоят им в каждой стычке, и идут к нему – требовать объяснений.
- Я не убивал, - говорит Дед. – Закопай их обратно. Им все равно, где лежать.
- Но их детям... – возражает Юзек.
- Нет у них детей – они вместе с ними лежат.
- Это ты их поджег!
- Я? Сто двадцать человек убил я один? Нет! – кричит старик. – Правды хочешь? Это ваш отец зажег свой дом с двух сторон.
- Врешь! – орет Юзек, как раненый зверь. – Сдохни! – и бросается на старика.
- Ну, убей. И кто тогда убийца – я или ты?! – не дрогнув, орет старик в ответ. – Твой отец их убил. А Хаське голову раскроил на дороге. Она до войны ему нравилась, но к себе не подпускала. Он схватил ее за волосы и бил головой об землю, а она кричала «мама, мама»... Эту правду ты хотел узнать, выблядок?..

Дышать в этом месте нечем.

Братья приходят в свой разоренный дом, моются после страшной ночи.
- Что будем делать? – спрашивает Юзек.
- А что тут поделаешь? Похороним их на кладбище, - кивает Франтишек на поле, уставленное надгробьями.
- Нет, - твердо и решительно возражает Юзек. – Если мы начнем перетаскивать кости, тут-то все и откроется.

Он больше не сомнамбула. Он очнулся, он трезв и решителен: тайну нужно хранить.
- Мы зароем их там, где нашли. Никто не узнает.
- Но мы знаем! – потрясенно возражает Франтишек. – Наш мир – говно, и мы не можем сделать его лучше, но мы можем не делать хуже. Наша семья уже натворила дьявольщины...
- Хватит, - обрывает брат брата. - Вали в свою Америку! Ты мне не брат!..

Словесная перепалка перерастает в драку, где мирный холодный Франтишек хватается за топор. Тот самый, которым уже отрубили голову любимой собаке. Он замирает, бросает топор, хватает пиджак и бежит прочь со двора.
Младший умывает в шайке лицо.
Слышит сзади шаги... Улыбается вновато и успевает сказать: - Я знал...
«... что ты вернешься» - хочется добавить.
Но – увы – никто не вернулся...
Франтишек стоит на автобусной остановке. Подходит автобус, он запрыгивает в него и едва успевает отъехать, как легковушка соседей загораживает ему дорогу... Его снимают с автобуса и везут назад.
Юзек мертв – прибит гвоздями в позе Христа на дверях амбара.
- Он повесился, как Иуда, - говорит молодой ксендз-антисемит, отводя тему убийства в сторону – по традиции этой деревни.

- Конец. -

Фильм невероятный.
При том, что нет в фильме прорыва в собственно кинематографическом поле. Нет ни одного незабываемого плана, ни одного новаторского режиссерского решения, ни одной захватывающей операторской точки, откуда открывались бы бескрайние поля и луга. Ни одного ОБРАЗА, в который бы выкристализовалась реальность. Напротив – есть расщепление всех стандартных ходов и приемов, свойственных послевоенному кино, работающему с темой войны.
Каждый кадр претендует только на реалистичность – даже когда в полной темноте в черной жиже братья копают подпол собственного дома, стоя по грудь в яме, словно в могиле, покуда не натыкаются на черепа и яма действительно становится могилой.
Могилой, в которой погребены евреи, могилой, в которой покоится общая грязная тайна всего села. Могилой, которую своими руками вырыл их отец – убийца.
Юзек с черепом в руке неожиданно рифмуется с принцем датским, но рифма ломается, тк Гамлет с нежность обращаеться к пустым глазницам: - Мой бедный Йорик! – а Юзек кричит от ужаса и отвращения.

Первая реакция – после ужаса – пугает: впервые в жизни, перекрикивая все свое сиротство, я внятно произношу: какое счастье, что у меня в семье всех убили! Какое счастье, что я из семьи убитых, а не убийц! Третьего, оказывается, не дано в этом «танго смерти», где кружатся, - неразрывны и неслиянны, - прижатые друг к другу жертва и палач, еврей и антисемит.

Вторая – чуть погодя, - особая. Рациональная: зависть к полякам, которым удалось прорваться на другой уровень сознания, о-сознания, о-сознавания собственной истории – государственной, личной.
Объясню, почему.

Двадцатый век ознаменован на самом деле одним по-настоящему важным для всех живущих на шаре событием: на Запад пришел Восток. И Восток принес много новых слов и понятий, с которыми мы за сто лет уже обжились, не очень проникаясь их недюжинным смыслом.
Восток научил нас знать, что смерти нет, а есть бесконечная цепь рождений, воплощений в другом теле, с другим именем , но со все той же СВОЕЙ судьбой. Со своей КАРМОЙ. Кармой, которая работает по единственному закону: «Что посеял – то и пожнешь». И если искровянил ноги, ступая по своей земле, то так и должно быть: идешь по своей стерне. И пока не искупишь то, что сотворил, не будет тебе другой стерни, другой земли и другой судьбы. Сколько ни рождайся – даже смерть не даст избавления.

Завидую полякам, дожившим до этого дня – когда ТАКОЕ довелось им снять. Это грандиозный прорыв на другой уровень сознания. И то, что страна от фильма встает на дыбы – лишее свидетельство того, что авторы попали в точку.
И польского поляка актера Штура угрожают убить за роль польского поляка! Это оно и есть – о чем в фильме кричит Дед Малиновский: «Убей. И будешь ТЫ убийца».

Тяжкий труд предстоит полякам – принять эту картину, принять правду о том, что отцы и деды – убийцы. Перебили «жидков», поселились в их домах, на их земле, присыпав их обгорелые кости землей, вымостив дороги плитами их кладбищ, и вырастили своих детей на этих костях и плитах. А тонкокожие дети услышали... К ним достучался пепел «жидков».

Принять, что отцы – убийцы – это только начало. Главное отмолить грех отцов, покаяться, выпросить прощения и сделать следующий шаг - следить за тем, чтобы не повторить то, что сделали отцы. И история сдвинется с мертвого круга, по которому идет веками и, глядишь, пойдет другим путем.

Тяжкий труд души – взять вину на себя, а не открещиваться – «это сделал не я».

Кто автор - к сожалению, мне не известно.

В дополнение к предыдущему посту. Автор - Александра Свиридова, фильм можно увидеть здесь http://www.liveinternet.ru/users/rinarozen/post298126988/

СВЕЧА ГОРЕЛА...
Рассказ о нашем будущем без книг и любви к чтению.

Скажите, какую книгу вы прочитали недавно? А когда это было? Нам некогда читать, некогда думать, некогда давать волю своему воображению, некогда наслаждаться языком, слогом, историей. Все откладываем и откладываем. А что если попробовать представить себе, что будет, когда суматошный ритм жизни и прогресс приведет к тому, что литература перестанет быть нужной, отомрет и останется только в сердцах преданных анахроничных людей?

Майк Гелприн написал рассказ «Свеча горела», в котором описал подобную ситуацию. Прочитайте его, пожалуйста. А когда будет время — подойдите к книжному стеллажу, выберите себе что-нибудь интересное.

***
Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно... — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то...
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век... Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем... Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак... Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он... Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно... С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты... — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете... Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела...

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот... Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература — это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий...
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения... По факту утилизирован.... Общественность обеспокоена проявлением... Выпускающая фирма готова понести... Специально созданный комитет постановил...».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От... От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он... как его...

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Майк Гелприн, Нью-Йорк (Seagull Magazine от 16/09/2011
Взято из www.adme.ru

Маленькие рассказы маленькой страны


Рассказ о человеке, у которого был любимый тост: “За то, чтобы у нас всё было и нам за это ничего не было”, и у него ничего не было, но за это ему всё время что-то было.




Рассказ о том, как безымянный начальник маленькой сибирской железнодорожной станции, сам того не предполагая, стал автором крылатой фразы, которую так и тянет произносить в родном Израиле по многу раз в день, а случилось это в начале августа 1941 года, когда на его станции остановился какой-то бесхозный поезд и из этого поезда вывалили сотни чего-то кричащих, просящих, требующих людей, и делали они это все одновременно и сразу на нескольких языках; он спросил их, кто они, и из ответных криков понял, что это беженцы из Латвии и большинство из них евреи, тогда он схватил рупор и что было мочи заорал: “Евреи, говорите по трое!”.




Рассказ о том, что если вы спросите программиста из Риги, что такое политическая прозорливость, он тут же приведёт пример из своего далёкого детства, когда он жил со своими родителями в общей квартире, и был у них сосед – старый еврей, парикмахер, горький пьяница, который однажды в какой-то забегаловке так напился, что сорвал со стены портрет Никиты Хрущёва, растоптал его и описал, после чего был доставлен в милицию и жестоко избит в КПЗ, но под утро был разбужен лёгким поглаживанием ладони начальника участка, который шептал: “Мы сейчас отвезём вас домой, и простите нас, если сможете, только скажите, откуда у вас были сведения, что этой ночью его снимут со всех постов”.




[more]
Рассказ о том, что израильское правительство должно было бы присвоить звание “Праведника Мира” знаменитому советскому кулинару, историку, этнографу Вильяму Васильевичу Похлёбкину, который по праву может считаться одним из инициаторов массовой репатриации советских евреев в Израиль, потому что его книга “Национальные кухни наших народов” (изд-во “Пищевая промышленность”,1981), выпущенная тиражом 600.000 экземпляров, любому прочитавшему её еврею могла показаться сигналом надвигающейся беды, так как автор включил еврейскую кухню в главу “Кухни народов Заполярья и Крайнего Севера”.




Рассказ о том, как новый репатриант, программист из Риги, впервые стоит посреди рынка в Петах-Тикве, голова его с непривычки раскалывается от криков “Ночью воруем – днём продаём! Хозяин сошёл с ума! Морковка без косточек!”, а хозяин овощной лавки в полуспущенных трусах, слегка прикрывающих попную извилину, говорит ему: “Ты вообще понимаешь, что находишься теперь в западном мире?”.




Рассказ о том, как на рынке в Петах-Тикве религиозная покупательница, с сомнением рассматривая пачку печенья, спрашивает арабского продавца: “Кошерное?” и после положительного кивка продолжает расследование: “А кто дал подтверждение кошерности?”, на что получает немедленный ответ: “Как кто? Главный раввин Джальджулии!”.




Рассказ о новой репатриантке – музыкальном работнике в детском саду, которая успешно провела свой первый открытый урок, доставивший удовольствие и детям, и родителям, и местной инспекторше, сказавшей после урока героине рассказа: “Всё было замечательно, но в следующий раз скажите, что композитора зовут Бах, а то израильским детям трудно выговорить Римский-Корсаков”.




Рассказ об одном коллекционере, который собирал в Израиле оригинальные объявления, и одним из шедевров его коллекции было объявление из рекламного бюллетеня на русском языке: “Прерывание беременности на любом сроке, плюс подарок”.




Рассказ о том, что население Израиля по его отношению к новым репатриантам делится на две равные части, одна из которых говорит: “Я ел дерьмо, пусть и они его поедят”, а вторая: “Я ел дерьмо и не хочу, чтобы они его ели” – и не нужно быть великим математиком, чтобы вывести из вышесказанного аксиому: “Дерьмо здесь ели все”.




Рассказ о том, как опасно думать, что окружающие не понимают твой родной язык, и примером тому служит случай на шоссе Тель-Авив–Хайфа, когда один водитель взял попутчицей смуглую темноглазую кудрявую солдатку, голосовавшую на дороге, а у жены водителя, сидевшей рядом с ним, был довольно сварливый характер, и она всю дорогу его пилила и требовала, чтобы он выкинул солдатку на ближайшем перекрёстке, и делала она это по-литовски в полной уверенности, что девушка с явно сефардскими корнями её не понимает, и можете представить себе её шок, когда девушка вдруг сказала: “Не нужно меня выкидывать, я могу и сама выйти”, и сказала она это на чистейшем литовском языке.




Рассказ о том, как опасно думать, что окружающие не понимают твой родной язык, и примером тому служит случай на кипрском пляже, когда два российских парня делились между собой самыми пикантными подробностями последней ночи, думая, что сидящие напротив и говорящие между собой на иврите мама с дочкой их не понимают, но когда степень пикантности зашкалила, ивритоговорящая мама достала из сумочки книгу на русском языке и демонстративно раскрыла её обложкой в сторону парней, что заставило их густо покраснеть, сказать: “Да, надо быть поосторожней” и быстренько ретироваться.




Рассказ о том, как программист из Риги с женой в городском музее маленького провинциального города Падуя увидели настоящую итальянскую мадонну – на входе в музей стояла симпатичная светловолосая голубоглазая женщина лет сорока, которая, оторвав корешки билетов, спросила их с милой улыбкой: “Вы сегодня первые посетители, откуда вы?” и, когда услышала, что они израильтяне, воскликнула, сложив молитвенно руки на груди: “Господь послал мне вас, с самого утра по телевизору показывают интифаду, и я думаю о вас, дай вам Бог мира и покоя, я так люблю Израиль” – и прекраснее мадонны, чем эта, они больше не встречали ни в одном итальянском музее – ни на входе, ни на полотне.




Виктор Лозинский
(c) http://magazines.russ.ru/ier/2008/29/lo13.html

   

О Шаляпине и не только.

Воскресенье, 01 Сентября 2013 г. 08:32
Шаляпин (194x259, 40Kb)

В паспорте великого русского певца Федора Ивановича Шаляпина было написано «вятский крестьянин». Он был дружен с дирижером Мордехаем Голинкиным, уроженцем земледельческой колонии в Херсонской области. У Голинкина обнаружили музыкальный дар и способного мальчика приняли в синагогальный хор кантора Пинхаса Миньковского в Херсоне, у которого он и выучился нотной грамоте. В 15 лет Голинкин уезжает учиться в Варшавскую консерваторию, где быстро проявляет себя как лучший ученик по всем теоретическим предметам.

В 1896 году Голинкин окончил консерваторию. Его признали лучшим учеником по гармонии и композиции. С Шаляпиным Голинкин познакомился в 1912 году. Шаляпин был очень требовательным исполнителем и постоянно скандалил с дирижерами, однако от работы Мордехая Голинкина пришел в восторг. «Замечательный дирижер, исключительный», - так отозвался певец о Голинкине.

Их дружба продолжалась долгие годы. Шаляпину никто перечить не мог. Но когда он порекомендовал администрации Императорского Мариинского оперного театра взять Голинкина дирижером оркестра на постоянной основе, то получил жесткий отказ. «Никакие рекомендации помочь не могут, евреи в Императорских театрах работать не могут по закону», - говорилось в ответе дирекции.
Шаляпин смертельно обиделся за друга. «Ты должен немедленно уехать за границу, здесь тебе нечего делать», - сказал Шаляпин Голинкину. Именно тогда Голинкин принял окончательное решение ехать в Эрец-Исраэль.
После революции по настоянию и рекомендации Шаляпина Голинкин становится главным дирижером Мариинского театра. Но именно тогда Мордехай Голинкин, всю жизнь мечтавший о создании еврейского оперного театра в Эрец-Исраэль, должен был решить: Мариинский театр или Палестина.
Он сам написал потом: «В этой борьбе во мне взял верх еврей-палестинец. Бог с ним, с этим блеском, еду в Палестину. Решено окончательно». Голинкин начал сбор средств на создание оперного театра в Палестине. Он обратился к Шаляпину с просьбой, чтобы тот дал в пользу будущего еврейского театра благотворительный концерт.
Шаляпин не любил благотворительные концерты. Он говорил, что «бесплатно только птички поют». Но другу Шаляпин отказать не смог.
В Петрограде появились афиши: «21-28 апреля 1918 года концерты в пользу Фонда образования театра в Палестине при благосклонном участии Ф.И. Шаляпина». Билеты стоили очень дорого. Большой зал Петроградского Народного дома был переполнен. 2,5 тысячи мест, но люди стояли в проходах между рядами партера. Вышел Шаляпин. Язык песни был непонятен большинству зрителей. Это была «Ха-Тиква» на иврите. По свидетельству очевидцев, песня в исполнении Шаляпина произвела на слушателей, не понимавших слов, ошеломляющее впечатление.
Напомним, что «Ха-Тиква» – гимн современного Израиля. Слова были написаны Нафтали Цви Имбером. За 30 лет до создания независимого Израиля Федор Шаляпин пел «Ха-Тикву» на иврите в Петрограде.
На том концерте Шаляпин исполнял и песни на идиш. Доход от концерта составил 90 тысяч. Деньги были переданы в Фонд создания оперного театра в Палестине.
Собрать нужную для строительства оперного театра сумму Голинкину так и не удалось. Он уехал в Палестину и создал в Тель-Авиве оперную группу. 28 июля 1923 года в Тель-Авиве в кинотеатре «Эден» был дан концерт Израильской оперы. Этот день стал днем рождения оперы в Палестине. Молодой коллектив под управлением Голинкина поставил около 20 спектаклей: «Аида», «Гугеноты», «Риголетто», «Кармен» и другие.
Голинкин приглашал Шаляпина стать художественным руководителем Палестинской оперы. Он готовил гастрольную поездку Шаляпина в Палестину. Однако Шаляпин заболел, и гастроли были отменены. В письме Голинкину Шаляпин писал: «Дорогой Марк Маркович! Спасибо, друг, за чудесное письмо. Мне приятно, что Палестина и все тамошние евреи помнят меня и мои порывы, которые я делал искренне, от всей души. К сожалению, я очень серьезно захворал – расширение сердца».
Отметим и участие Шаляпина в спасении театра «Габима» от преследований завистливых недоброжелателей, которые добивались закрытия первого ивритского театра. Шаляпин обратился к Председателю Моссовета Льву Каменеву с ходатайством сохранить театр. Он привел основателя Габимы Нахума Цемаха к Каменеву на прием. На спектакль «Диббук» в «Габиме» Шаляпин пришел вместе с К. С. Станиславским. На этом же спектакле «Габимы» присутствовал и Лев Каменев. Спектакль поразил гостей.
Шаляпин тогда написал: «Прекрасному театру «Габима». Бросайте, бросайте в священный огонь вашего алтаря сердца, честные актеры! Знайте, что светом пламени вы озаряете мысль и открываете путь слепцам».
В январе 1926 года театр «Габима» выехал в Ригу на заграничные гастроли по разрешению советских властей. Любопытно, что это произошло после 300-го спектакля «Диббук», который был представлен в Москве 30 января.
Умер Мордехай Голинкин в 1963 году в Израиле. Федор Шаляпин скончался в Париже в 1938 году.

http://www.liveinternet.ru/tags/%F4%B8%E4%EE%F0+%F8%E0%EB%FF%EF%E8%ED++%EC%EE%F0%E4%E5%F5%E0%E9+%E3%EE%EB%E5%ED%EA%E8%ED/

"Развод по - одесски...".

http://www.liveinternet.ru/users/4768613/post296632423/

ЗАВЕЩАНИЕ КОМЕДИАНТА. Жан-Поль Бельмондо

http://www.liveinternet.ru/users/bo4kameda/post213348455/

2014 » Январь » 7
Интервью *с профессором-арабистом,* сотрудником кафедры востоковедения Моше Шароном, Еврейский Университет в Иерусалиме



Когда я спросил своего ученика Азми Абу Сауд, студента кафедры нашего университета, где изучают ислам, кстати, племянника Арафата:
«Какого мира вы хотите?», - рассказывает Моше Шарон, - он, не задумываясь,
ответил:: «Разве речь идет о мире?.. Речь - лишь о временном прекращении огня». Такова логика величайшего недопонимания смысла «договоров Осло» и всего, что из них следует...
Их терминология совершенно не похожа на общепринятую, - продолжает профессор, - характерную для европейцев. В арабском языке много нюансов.

Чтобы правильно понять смысл арабской фразы, надо учитывать контекст, внимательно следить за интонациями. Не все, что вы слышите, следует воспринимать буквально. Большинство ведущих израильских политиков, совершенно невежественны в трактовке мировоззрения наших врагов, и, тем более - мировоззрения палестинцев. Когда политика страны строится на невежестве, она оказывается на курьих ножках. Это - вполне точный образ израильской политики во взаимоотношениях с палестинцами...

Так, с шокирующего монолога профессора Моше Шарона, начался этот разговор.

- Неужели мусульмане действительно хотят править миром? - спросил корреспондент. - Пугающая перспектива...

Профессор Моше Шарон:

- Если не понимать основы культурного мира мусульман, не понимать, чем их мир отличается от нашего, подобная идея вызывает, как минимум, недоумение.

Но нам следовало бы знать: это - фундамент ислама.

Считать, что сегодня арабы изменились - глубокое заблуждение. Даже если нашим ближайшим соседом станет «светское» палестинское государство, нам от этого будет не легче. И светские арабы, и мусульмане-фундаменталисты преследуют одни и те же цели, произрастающие из одного корня, который называется - ислам.

Законы ислама построены на двух незыблемых основах - Коран и «прецеденты».

Под словом «прецеденты» подразумевается жизнь Мухаммеда.

Все, что сделал Мухаммед, в глазах мусульман - директива для исполнения. Он, согласно идеям ислама, не мог ошибаться, поэтому во всех поколениях подчиняются законам ислама (по-арабски - шариа), у которых два источника: с одной стороны, - Коран, с другой стороны - суна, своего рода комментарии, разъясняющие указания. Это распространяется на гражданские, государственные законы. На этом основано уголовное право. На этом зиждется арабское мировоззрение, законы арабских стран, законы войны и мира.

Корреспондент:

- Но израильские политики считают, что Коран и суна - далеки от современной реальности...

Профессор Моше Шарон:

Это - ошибка. И самое страшное, что она породила беспочвенную идею «построить новый Ближний Восток»... Мы, евреи, ведем диалог сами с собой.

Наши представления о Ближнем Востоке - плод нашего воображения.

Они совершенно не связаны с реальностью и не учитывают устремления окружения, в котором мы живем. Вот вам пример. Шимон Перес написал книгу «Новый Ближний Восток» и верит в собственное «послание потомкам»... В арабском мире усмотрели в этой книге доказательство злодейского замысла евреев - распространить свою власть на весь арабский мир.

Корреспондент:

- Действительно, арабы отреагировали на книгу Переса неадекватно.

Рассказывают, что президент Египта Хосни Мубарак, услышав об этой книге,

спросил: «Что же будет со старым Ближним Востоком? Что в нем евреям не нравится»? И в этом его вопросе прозвучало чувство ревности... Но мусульмане все же реалисты, они не пытаются ухватить то, на что у них не достатает сил.

Профессор Моше Шарон:

- Но это не означает, что с них снимается обязанность воевать.

Наоборот, мусульмане должны вести войны до тех пор, пока ислам не покорит весь мир. Арабы, подчеркиваю, не собираются превратить всех людей в фанатичных мусульман, которые молятся в сторону Мекки по пять раз в день. В исламе нет миссионерства. Их цель состоит в том, чтобы весь мир оказался под властью ислама, признал его господство. Они делят мир на две части: «дом войны» и «дом ислама». Современный мусульманский мир они называют «домом ислама». Часть мира, которую они стремятся покорить, пока называется «домом войны».

Правила - ясней некуда. Любая территория, которая в какой-либо исторический период находилась под властью мусульман, навеки считается мусульманской землей. Поэтому образование государства Израиль на территории, которая некогда принадлежала мусульманам, для них - исторический переворот.

Мусульмане в принципе не могут принять этот факт. При этом они остаются политиками-реалистами...

Они не спешат. И действуют, исходя из конкретных ситуаций, учитывая соотношение собственной военной силы с военным потенциалом противника.

Корреспондент:

- И нет никакого просвета, ни малейшей надежды заключить с арабами мир?..

Профессор Моше Шарон:

- Ни малейшей... Длинная рука Ишмаэля (предка всех арабов) не знает иного естественного состояния, кроме состояния непрерывной войны. Это

- джихад (священная война мусульман против «неверных» - не мусульман).

А джихад - обязанность, установленная Кораном.

Корреспондент:

- Но при всем том джихад все-таки прекращен, например, Египтом. С Египтом в Кемп-Дэвиде мы заключили мирный договор.

Профессор Моше Шарон:

- Жаль, что многие в Израиле не понимают, какова цена таким договорам.

В исламе в принципе не существует такого понятия - мирный договор с «неверными». Истинные соглашения возможны только между мусульманами...

Речь идет также о временах, когда фактически война против «неверных» не ведется. Принцип заповеданной войны всегда остается в силе и ждет своего осуществления, как только появится реальная возможность воплотить его в жизнь.

Тот же Анвар Садат, который поставил свою подпись под «мирным договором» с Израилем, прекрасно знал, что подписывает лишь соглашение о временном прекращении огня. Коснитесь его пунктов, и сразу же увидите, с кем мы имеем дело. В договоре Египта с Израилем упомянуты «легитимные права палестинского народа», но с правами евреев это никак не связано... Спрашивается, почему Египет так интересуется правами палестинского народа в чужой стране?

Занимались бы лучше своими делами. Но нет... И в этом реализуется тонкая политика страны ислама в реальных условиях сегодняшнего дня. С перспективой на будущее - когда воплотится идея джихада и мир окажется под властью ислама.

Садат согрешил, нарушил запрет, во всеуслышание, всему миру, заявив:

«Больше не будет войны. Не будет кровопролития». И заплатил за это жизнью...

Корреспондент:

- Скажите, в чем смысл для арабов таких соглашений о временном прекращении огня?

Профессор Моше Шарон:

Ситуация в мире настоятельно требует контактов с «неверными». Под нажимом «неверных» приходится брать на себя какие-то обязательства.

Европейцы ожидают реального мира, но то, что им предлагают арабы - разменная монета, не рассчитанная на долгое хождение.

Корреспондент:

- Откуда следует, что мусульмане обязательно должны разорвать соглашение, которое сами же подписывают?

Профессор Моше Шарон:

- Из «прецедента», разумеется, установленного Мухаммедом.

В 628 году он подписал соглашение с племенем курейша, известное под названием «договор хадивиа». Потому что в тот момент племя курейша было сильнее его. Договор предусматривал перемирие на десять лет. Но не прошло и двух, когда Мухаммед, найдя предлог, развязал войну и на этот раз захватил Мекку.

Люди племени курейша верили в силу клятвы и взаимных обязательств, и чувствовали себя в безопасности. Но в том-то и дело, что временное соглашение о прекращении огня имеет и дополнительную цель - усыпить бдительность врага.

Когда Мухаммед нанес военный удар, жители Мекки приползли к нему на коленях.

Они молили о переговорах, чтобы разрешить противоречия, которые Мухаммед использовал, чтобы возобновить войну. Но Мухаммед приказал охране не допускать к нему делегацию самых знатных людей Мекки...

Мухаммед потратил два года передышки на подготовку к войне и знал, что война неизбежна, уже в тот момент, когда подписывал договор о мире. Он прервал договор в удобное для него время. Так навсегда в исламе было установлено понятие ѓудна - прекращение огня между врагами.

Мусульмане никогда не подписывают перемирие на неограниченное время.

Одно из основных правил - установить время действия этого соглашения.

Когда ислам или его представитель чувствуют, что набрали достаточно сил, чтобы возобновить войну, они обязаны отменить перемирие. Если они еще не чувствуют, что готовы к войне, разрешено автоматически продлить срок соглашения на десять лет. И для этого, подчеркиваю, совсем не обязательно договариваться со второй стороной.

Корреспондент:

- Арафат, насколько я помню, говорит о светском палестинском государстве?

Профессор Моше Шарон:

- Это ничего не меняет. Сразу же после подписания соглашения в Осло он произнес речь в мечети Иоганнесбурга (Южная Африка), где прямо определил направление своей политики.

Он отметил, что понимает мир в духе ислама. И обратился к урокам арабской истории. А нам следует знать: когда арабский руководитель совершает «исторический экскурс», он говорит об, актуальных принципах.

Ибо в исламе не существует понятия «древностей». Ислам - культура жизни, современный жизненный путь. Ислам - прошлое, которое превращается в настоящее и указывает дорогу в будущее.

О соглашении Осло Арафат прямо сказал, что имеет в виду временное прекращение огня (ѓудна). И когда говорил это, знал, что это в порядке вещей. Жаль, что на эти слова тогда мало кто обратил внимание. Они было рассчитано на тех, кто «в курсе дела».

Я и мои друзья пытались тогда объяснить, что Арафат говорит кодом, что мы обязаны понять тайный смысл его речи. Но лидеры государства Израиль слушать нас не захотели. Евреям грезился мир по пророчеству Йешаягу:

«и перекуют мечи на орала»...

Кстати, о мирном договоре с Египтом. По случаю его подписания устроили празднество, и перед публикой выступал американский президент Картер.

Он решил в своей речи использовать цитаты о мире, заимствованные из книг трех религий. Без труда обнаружил такое в Танахе, оттуда же взял то, что могло прозвучать по-христиански. Однако в Коране советникам президента найти призыв к миру не удалось - в Коране призывы к миру отсутствуют.

Корреспондент:

- Получается, все заверения арабов - откровенная ложь?

Профессор Моше Шарон:

- В арабском фольклоре есть пословица: «За слова не платят налог».

Надо учиться у палестинцев, как вести переговоры. Они следуют примеру мусульманского халифа Али, который вел переговоры с восставшим против него правителем Дамаска - ни одна из сторон не могла добиться победы...

Отправили на встречу своих представителя. Халиф - очень хитрого и умного.

Тот предложил противнику высказаться первым. Ему важно было понять планы врага, чтобы принять собственное решение.

Противник постепенно высказал все, что у него на уме, а представитель халифа помалкивал и поддакивал. Когда беседа закончилась, представитель Дамаска собрался сообщить «общее решение»: мол, представитель халифа признает, что Дамаску следует дать самостоятельность. Но представитель халифа остановил его - «Я никогда с этим не соглашался!».

Этот классический пример должен научить нас не делать предложений.

Прежде необходимо дать противной стороне раскрыть свою позицию. Когда противник понимает, в чем вы заинтересованы, цена предмета соглашения моментально возрастает. Когда Бегин начал переговоры, я сказал ему:

«Не выдвигай предложений. Дай им высказаться». Но даже Бегин не был готов понять и принять это.

В 1996 году состоялись переговоры с палестинцами. Перес говорил с Арафатом.

Он был очень доволен переговорами и, когда вышел после беседы, рассказал:

«Они соглашались со всеми планами израильтян.

Всякий раз они согласно кивали головами». В точности, как представитель халифа Али...

Корреспондент:

- Скажите, когда арабы говорят о джихаде, они имеют в виду самую настоящую войну?

Профессор Моше Шарон:

- Защитники мусульман пытаются преподнести понятие джихад в западной обертке. Они говорят - это «борьба» за свои интересы. Неправда!.. Это

- кровопролитная война до победного конца, пока враг не сдастся исламу.

Вот что такое джихад, о котором мечтают и говорят мусульмане всех стран. В книгах мусульманской традиции сказано, что ислам возьмет верх над всем миром только после того, как мусульмане сразятся с евреями и уничтожат их.

Евреи, как обещано в этих книгах, будут прятаться за деревьями и скалами. И в этот «великий день» скалы и деревья заговорят, закричат во весь голос:

«Ой, мусульманин, вот, за мною еврей! Иди и убей его!!». Только одно дерево будет молчать. В исламской традиции его называют «эль осег» (дерево евреев).

Речь идет о - снэ (кусте, в котором Всевышний явился Моше).

Мусульманские книги напоминают об этом дереве, чтобы мусульмане не забыли о том, что надо искать евреев и за деревом снэ. Эти книги изучают во всех арабских школах, а политические деятели в своих речах приводят из них цитаты...

Корреспондент:

- Так что же нам делать?

Профессор Моше Шарон:

- Наша цель - заставить арабов сложить оружие, заключить с ними соглашение о прекращении огня на длительный срок.

Корреспондент:

- Как же этого достичь, если известно, что подобное соглашение для арабов - весьма растяжимое понятие?

Профессор Моше Шарон:

- Исламу нужна причина, чтобы отказаться от войны. Эта причина - военное превосходство врага. Так, например, в 1229 году султан Эль Мелек Эль Камаль из Египта передал Иерусалим, который был в руках мусульман с времен Саладина, христианскому королю Фридриху Великому.

Потому что Фридрих в ту пору нагнал страху на весь мир...

Политика Израиля демонстрирует слабость и не оставляет палестинцам выбора.

Они просто обязаны воевать с нами. Пока у них нет военной силы, способной устоять против Израиля, поэтому они стараются ослабить еврейское государство.

Если мы будем значительно сильнее их, им придется откладывать джихад снова и снова. Они должны ощущать нашу силу, чувствовать, что им нас не победить.

Только тогда они сложат оружие даже на не самых выгодных для них условиях...



Интервью вел специальный корреспондент

еженедельного израильского журнала «Мишпаха» М.Токер



http://newrezume.org/news/2014-01-07-1768

Юлия Латынина об Ариэле Шароне
http://newrezume.org/news/2014-01-13-1897

Умер Ариэль Шарон.
В истории XX века есть масса деятелей, которые называются великими. Сталин, Мао Цзэдун. Большую часть эти деятели сломали жизнь своих стран и направили их по такому пути, на котором их ждала, в общем-то, катастрофа и разрушение.
И в XX веке есть очень небольшое количество, действительно, великих политических деятелей, которые велики не тем, что они сломали жизнь своим странам, а тем, что они создали свои страны, это, конечно, генерал Ариэль Шарон. Это человек другого, может быть, даже не столетия, может быть, тысячелетия. Это человек типа того, которые рождались в Древнем Риме, или те, которые рождались в средневековой Европе. Это человек, который воевал с 14-ти лет. На самом деле, с 10-ти, но будем считать, с 14-ти. Это, кстати, к вопросу о современном мире, где мальчик 14-ти лет – ну что вы, он еще маленький, он еще дитя, с него еще спросу нет. Этот человек с 14 лет воевал. Еще государства Израиль не существовало, он воевал.
Этот человек участвовал во всех войнах Израиля. Собственно, не будет преувеличением сказать, что многие из них он выиграл. И что Израиль обязан ему своим существованием в 1973 году. Причем, всегда, когда Шарон выигрывал войны, он их выигрывал одним и тем же способом – он не слушался своих командиров. Он не слушался своих командиров в 1956 году, когда во время войны на Синайском полуострове ему приказали делать одно, а он ввязался в бой за перевал Митла специально вопреки приказанию начальства. Он не слушался фактически своего начальства в 1973-м, когда именно его движение в тыл наступавшим египетским войскам решило исход войны. И, собственно, только что передо мной Георгий Мирский упоминал о том эпизоде, когда танки, возвращавшиеся с войны, все... На них была надпись «Ариэль Шарон – царь Израиля». Но, ведь, это была надпись не просто потому, что это движение Шарона спасло войну и выиграло войну, которая была очень трудной для Израиля. Но и потому, что он это сделал, вопреки приказам командования фактически.
И, в общем-то, это история... Как раз когда читаешь израильские войны и когда читаешь воспоминания Шарона... Я вам всячески рекомендую эти воспоминания. Я, правда, не знаю, переведены ли они на русский язык, на английском они называются «Warrior» («Воин»), и так это, собственно, и есть. ...то всегда ощущение, что ты имеешь дело с какой-то другой войной и с какой-то другой армией, чем, например, та Красная армия, которая сражалась во Второй мировой. Это касается и самой Второй мировой войны. Когда ты смотришь, как на других фронтах Второй мировой войны велась война, ты вдруг обнаруживаешь, что нигде не было этих бессмысленных мясорубок, в которые Жуков бросал сотни тысяч и даже миллионы, как под Ржевом, людей в мясорубку, и при этом генералы сами не находились на фронтах. Ты вдруг обнаруживаешь, что на всех других фронтах Второй мировой и тех войнах, которые вел Израиль, и прежде всего в тех войнах, которые вел Шарон, генерал всегда был со своей армией и поэтому он отвечал за свои решения. Сколько раз Шарон был ранен, не перечесть. И в 1948 году он был ранен, и многократно он был ранен.
И это, пожалуй, 2 вещи, которые я сейчас очень коротко хочу сказать. Это ощущение, что когда страна борется за свое выживание (а Израиль боролся за свое выживание), то вдруг оказывается, что она ведет совершенно другую войну. Ее генералы воюют и отвечают так же, как ее солдаты.
И вторая вещь, пожалуй, совершенно поразительная (я хочу напомнить про 1973-й год) заключается в том, что это как раз к вопросу о том, когда страна ведет войну, которая необходима ей для выживания.
В 1973 году приказ о мобилизации израильской армии был отдан очень поздно. Если вы помните как в 1941 году разворачивалась мобилизация Красной армии, она заняла недели, она заняла столько времени, что Гитлер успел нанести удар, хотя Сталин тоже готовился нанести удар. Мобилизация израильской армии, хотя, конечно, речь идет о гораздо меньшей территории, заняла меньше дня, потому что каждый израильтянин, каждый военнообязанный, услышав приказ о необходимости явиться на военный пункт сбора, сам приехал на военный пункт сбора на своей машине и еще оставил эту машину армии со словами «Ребята, не нужна ли вам эта машина для снабжения?» И еще привез с собой еду со словами «Ребята, а не нужна ли вам эта еда?»
То есть вот это момент великой самоорганизации общества. И одна из самых страшных вещей, которая для меня во всей этой истории и которая у меня реакция на смерть Шарона, это то, что реакция палестинских террористов, которые теперь называются Хамасом, которые теперь называются почти государством, которые даже признаны кое-где государством, поэтому их послы взрываются в Чехии. Потому что палестинские террористы всегда будут взрываться, даже если они называются «дипломатами».
Это то, что реакция палестинских террористов приравнивается сейчас в мировом общественном мнении на смерть Шарона к реакции нормальных государств. То, что вот это вот злокачественное образование, существующее на ооновские деньги и размножающееся на ооновские деньги, злокачественное образование, в существовании которого мировая бюрократия кровно заинтересована, потому что мировая бюрократия кровно заинтересована в том, чтобы сама себя поддерживать в качестве социального института, снабжающего палестинских террористов деньгами и умножающего их количество. В том, что реакция людей, которые считают, что государство Израиль должно быть уничтожено до единого еврея, и которые считают, что если государство Израиль с этим не согласно, это показывает всю низость евреев и несклонность их к компромиссу. Она приравнивается к реакции нормальных государств.
Мы живем, в общем-то, в сумасшедшем мире, потому что если бы мы жили в нормальном мире, мире XIX века, в мире даже начала XX-го, то, конечно, все те войны, которые выиграл Израиль, в общем, все те войны, которые выиграл Шарон, они бы кончились как раз миром на Ближнем Востоке. Этот мир бы имел очень простой вид. Этот мир бы имел простой вид в виде государства Израиль, существующего в том числе, и Секторе Газа. На всей территории Израиля плюс Сектор Газа. А палестинцы, которые есть, на самом деле, арабы жили бы, извините, в других арабских государствах, тем более, что арабы говорят, что они едины. Значит, у них не было бы никаких проблем с аккомодацией палестинцев. А те палестинцы, которые хотели бы стать гражданами Израиля, продолжали бы существовать на территории государства Израиль, в этом не было бы никакой проблемы так же, как сейчас арабы живут на территории Израиля и с ними ничего плохого не происходит. Происходит плохое только с теми евреями, которые живут на арабских территориях.
И был бы мир, тот самый мир на Ближнем Востоке, которого все добиваются. Потому что, на самом деле, нормальный, настоящий мир можно обеспечить только с помощью военной победы, окончательной военной победы. Но современный мир устроен таким способом, что побеждающая страна за счет того, что она побеждает, за счет того, что она сильнее, за счет того, что она собраннее и мобилизированнее, признается виноватой стороной, потому что надо поддерживать тех, кто проигрывает, тех, кто нищие.
Почему эти люди проигрывают? Почему эти люди взрывают себя? Почему эти люди воюют друг с другом? Почему эти люди устраивают резню в первую очередь между собой? А напомню, что первое, что уничтожали всегда палестинские террористы, они уничтожали других арабов, как христиан, так и не христиан. Что они гораздо меньше убили евреев, чем они убили арабов.
Вот, побеждающая сторона – ее всегда надо поддерживать. Вот, проигрывающая сторона с точки зрения современной мировой бюрократии – ее всегда надо поддерживать, потому что когда ты ее поддерживаешь, ты всегда выдаешь ей субсидии, ты всегда можешь о ней заботиться, ты всегда можешь пролить слезу над тем, какие несчастные палестинские дети, хотя эти палестинские дети с 6-ти лет живут призывами к джихаду, и этим палестинским детям с 6-ти лет показывают мультфильмы о том, как надо убивать неверных. И на этом можно освоить много денег, и на этом можно подняться. А помогая Израилю, на этом нельзя освоить денег. Нельзя помогать несчастным израильским детям, потому что Израиль помогает себе сам. И даже если на территорию Израиля упадет какая-нибудь ракета террористов, то Израиль всё равно не нуждается в помощи, потому что он сам позаботится о жертвах этой ракеты.
Вот это очень страшная история, на мой взгляд, когда человек Ариэль Шарон, который всю жизнь одерживал победы (а он всю жизнь одерживал только Победы, и государство Израиль всю жизнь одерживает только победы)... И каждый раз, когда оно одерживает победу, оно оказывается виновато.

2014 » Январь » 16
Губерман. На сцене Ростовской филармонии
http://newrezume.org/news/2014-01-16-1941



О себе
Любил я книги, выпивку и женщин.
И большего у бога не просил.
Теперь азарт мой возрастом уменьшен.
Теперь уже на книги нету сил.

Теперь я тихий старый мерин.
И только сам себе опасен.
Я даже если в чем уверен,
То с этим тоже несогласен.

Несколько лет назад я неосторожно написал один грустный стишок,
который положил начало новой книжке, она выйдет этим летом.

Нынче грустный вид у Вани.
Зря ходил он мыться в баньку.
Потому что там по пьяни
Оторвали Ваньке встаньку.

И вся книжка вышла грустная. Сейчас я почитаю вам стихи из этой книги,
и вы поймете, как опасно начинать с грустного стиха.

При хорошей душевной погоде
в мире все гармонично вполне.
Я люблю отдыхать на природе,
а она отдохнула на мне.

Доволен я сполна своей судьбой.
И старюсь я красиво, слава богу.
И девушки бросаются гурьбой
Меня перевести через дорогу.

О славе

Я буду рассказывать всякие байки и обязательно буду хвастаться.
Я уже давно установил, что со сцены очень приятно хвастаться.
Свое 70-летие я отмечал в Одессе. Иду я по Дерибасовской, меня обогнал такой невысокий мужчина лысоватый, обернулся несколько раз, потом притормозил и сказал заветные слова: «Я извиняюсь. Вы Губерман или просто гуляете?»

А несколько лет назад я достиг пика своей популярности. Более известным я не стану никогда. В Мадриде в музее Прада в мужском туалете меня опознал русский турист. История немножко физиологичная, но рассказывать ее дико приятно. Стоим мы, тесно прижавшись к нашим писсуарам… Почему тесно, вы знаете, да? В старой Одессе над писсуарами часто бывало объявление: «Не льсти себе, подойди поближе». Так вот, стоим мы, значит, друг на друга не смотрим, и вдруг он наклоняется к моему уху и говорит: «Вы — Губерман, который пишет гарики?» Говорю: «Я». И он, не прерывая процесса, стал говорить мне на ухо немыслимые комплименты. Я слушаю из чистой вежливости, чуточку скосив на него глаза, и с ужасом вижу, что он в это время пытается из правой руки переложить в левую, чтобы пожать мне руку». Я ушел первым.

«Как у вас рождаются стихи? Вы становитесь в позу или ходите? Они льются потоком или вы напрягаетесь?»
Я становлюсь в позу и напрягаюсь.


«Как вы относитесь к своей известности?»
Очень серьезно. Но мне проще на этот вопрос ответить стишками:

Хоть лестна слава бедному еврею,
Но горек упоения экстаз,
Я так неудержимо бронзовею,
Что звякаю, садясь на унитаз.

Об алкоголе

Я только что был в Москве и в Питере. И два моих друга - и москвич и питерец - живы, по счастью, всегда я этому радуюсь. Мы ведь достигли такого возраста, который в некрологах называется цветущим. И поэтому я всегда очень радуюсь… А когда-то москвич питерца не знал, а я знал. Он поехал в Питер, и я ему дал телефон, он позвонил питерцу, пришел к нему в гости, и они так напились, что москвич даже не поехал в гостиницу, где он остановился, а остался в этой семье ночевать. Утром они встают, похмельно пьют кофе. А хозяин дома, питерец — интеллигентный, пижон такой…

И вот он говорит гостю: «Старина, конечно, мы вчера с вами очень здорово набултыхались, но в сущности мы знакомы весьма поверхностно, имею ли я право на интимный и, возможно, даже некорректный вопрос?»
Тот отвечает: «Спрашивайте, конечно».
«Скажите, что бы вы сейчас предпочли? Хорошую девицу или двести грамм водки?»
Москвич подумал и ответил: «Хотя бы сто пятьдесят!»

Три года назад я перенес очень тяжелую операцию...
Нет, начать надо с предоперационной.
Лежу я там, уже немножко уколотый, ожидаю своей очереди.
И тут ко мне подходит мужик в зеленом операционном костюме и говорит: «Игорь Миронович, я из бригады анестезиологов. Я пришел сказать, что мы вас очень любим, постараемся - и все у вас будет хорошо. А вы вообще как себя чувствуете?»

Я говорю: «Старина, я себя чувствую очень плохо, начинайте без меня».
Он засмеялся… Сделали мне операцию, и повалили в мою палату врачи, кто на иврите, кто на русском желают мне здоровья и уходят, а один все не уходит. Такой худенький, совсем молоденький, лет 35 ему.
Он говорит: «А почему вы ничего не едите? Надо бы есть, уже второй день. Может, вам выпить надо?»

Я говорю: «Конечно! А у тебя есть?»
Он говорит: «Ну да, у меня есть немного виски».
«Сгоняй, — говорю. — Только спроси у моего профессора, мне уже можно выпивать-то?»
А он: «Ну что вы меня обижаете. Я и есть ваш профессор».
Принес он полбутылки виски, я сделал несколько глотков, вечером пришел мой приятель, и мы с ним еще добавили, и я стал немедленно поправляться, прямо на глазах. И еще лежа в больнице, снова начал писать стишки.

Ручки-ножки похудели,
Все обвисло в талии,
И болтаются на теле
Микрогениталии.

О евреях

Вы знаете, мы народ необыкновенно поляризованный. На одном полюсе — ум, интеллект, сообразительность, быстрота реакции, смекалка, ну, словом, все то, что одни ненавидят, а другие, наоборот, уважают. Но зато на другом полюсе у нас такое количество дураков и идиотов, что любо-дорого посмотреть. Причем еврейский дурак страшнее любого другого, потому что он полон энергии, апломба и хочет во все вмешаться и все сделать хорошо. Я вам расскажу истории про оба полюса.

История первая.
Если есть в зале меломаны или музыканты, они, возможно, помнят имя знаменитого некогда скрипача Бусика Гольдштейна. В 34-м году ему было 12 лет, и этот мальчик в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, от всесоюзного старосты Калинина получал орден за победу на каком-то международном конкурсе.
Перед началом церемонии его мама говорит: «Буся, когда тебе дедушка Калинин вручит орден, ты громко скажи: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости».
Тот пытается возразить: «Мама, неудобно».

Мама уверенно: «Буся, ты скажешь».
И вот начинается церемония, Калинин ему пришпиливает орден, и послушный еврейский мальчик громко говорит: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости!»
И тут же из зала раздается хорошо отрепетированный дикий крик Бусиной мамы: «Буся, что ты такое говоришь! Мы ведь живем в коммунальной квартире!»
И что вы думаете? На следующий же день им дали ордер на квартиру.

Теперь история с противоположного полюса.
Год, наверное, 96–97-й. В Америку на постоянное жительство въезжает пожилой еврей, в прошлом полковник авиации. Он проходит собеседование через переводчика, который мне это и рассказал.
И на собеседовании чиновник из чистого любопытства спрашивает: «А чего вы уехали из России, вы ведь сделали такую карьеру?!»

Полковник отвечает: «Из-за антисемитизма».
Чиновник допытывается: «А как это вас лично задело? Все-таки вы доросли до полковника».
Еврей говорит: «Смотрите, в 73-м году, когда в Израиле шла война, наша подмосковная эскадрилья готовилась лететь бомбить Тель-Авив. Так вот, представьте, меня не взяли!»

Придя из разных дальних дальностей
В ничью пустынную страну,
Евреи всех национальностей
Создать пытаются одну.

И ведь знаете, евреи из Москвы, Ленинграда, Киева, Минска, - совершенно иные, чем из Семипалатинска, Бухары. Есть еще эфиопы, есть марокканские и так далее. Вот стишок за дружбу народов между евреями.

Здесь мое искомое пространство,
Здесь я гармоничен, как нигде,
Здесь еврей, оставив чужестранство,
Мутит воду в собственной среде.

Что касается отношений нашего крохотного Израиля с гигантским арабским государством, то я на эту тему не пишу. Лет десять назад я написал один стишок, и мне больше нечего сказать. А стишок был такой:

Здесь вечности запах томительный
И цены на овощи клевые,
И климат у нас изумительный,
И только соседи х..евые.

Записок на эту тему приходит много.
В Челябинске, по-моему, одна девушка мне прислала грустную записку: «Игорь Миронович, что вы все читаете про евреев, есть ведь и другие не менее несчастные».
А в Красноярске я получил замечательную хозяйственную записку: «Игорь Миронович, а правда ли это, что евреям после концерта вернут деньги за билеты?»
Очень хорошую записку я как-то получил в Самаре, очень ею горжусь.
Молодая женщина написала: «Игорь Миронович, я пять лет жила с евреем, потом расстались, и я с тех пор была уверена, что я с евреем на одном поле срать не сяду. А на вас посмотрела и подумала — сяду!»

О записках

Очень люблю записки из зала. Те, кто читал книжки с моими воспоминаниями, знают, что в каждой есть глава с записками. … Вот я в городе Харькове получил такую записку от молодой девушки: «Игорь Миронович, можно ли с вами хотя бы выпить, а то я замужем». Или как-то в Казани выступал и получил записку: «Игорь Миронович, заберите нас с собой в Израиль, готовы жить на опасных территориях, уже обрезаны. Группа татар».
Часто в записках спрашивают о переводах. Вы знаете, было много попыток переводить «Гарики» на идиш, английский, немецкий, польский, голландский, литовский... Ничего не получается. Я думаю, что нашу жизнь просто нельзя перевести.

Но у меня есть чем утешаться. Омар Хайям ждал, что его переведут, шестьсот лет. Я готов подождать. И я хочу объяснить эту мою манию величия. Был такой старый драматург Алексей Файко, может быть, кто-то помнит его пьесу «Человек с портфелем», мы очень с ним дружили, несмотря на разницу в возрасте.
Я как-то ему прочитал пять-шесть своих стишков, и он мне сказал: «Старик, да ты Абрам Хайям!»

О неприличной лексике

В моих стишках, как вы знаете, есть ненормативная лексика.
На концертах я все время напоминаю слова великого знатока русской литературы Юрия Михайловича Олеши, который однажды сказал, что он видел много всякого смешного, но никогда не видел ничего смешнее, чем написанное печатными буквами слово «жопа». Вы знаете, светлеют лица даже у пожилых преподавателей марксизма-ленинизма. Одна женщина подарила мне замечательный словарь великого лингвиста Бодуэна де Куртенэ, который сказал так: «Жопа» — не менее красивое слово, чем «генерал».

Все зависит от употребления». Я думаю, он был прав. И потом, вы знаете, ведь наше ухо, привыкшее к классичности русского языка, само с удовольствием ловит любую возможность неприличного искажения слова, понятия, фамилии. Один мой товарищ, с которым мы одновременно сидели, но в разных рекреациях лагеря, старый еврей, хозяйственник, что-то украл у себя на заводе, носил фамилию Райзахер. Так вот у него была кличка Меняла.
Я вас честно предупредил, поэтому желающие могут покинуть зал. А остальным я хочу прочесть стишок, который мы совсем недавно написали «вместе с Пушкиным», когда у нас в Израиле началась:

Зима. Крестьянин, торжествуя,
Наладил санок легкий бег.
Ему кричат: Какого х…?
Еще нигде не выпал снег!

Друзья мои, я вас вижу отсюда не всех, но слышу всех абсолютно. И многие смеются нервно. Я вас очень хорошо понимаю, это такой подсознательный страх за детей, внуков: они будут знать «ненормальную» лексику. Не думайте об этом. Наши дети и внуки обречены на полное познание великого и могучего, потому что русский язык проникает в них не только через посредников, каких-нибудь хулиганов в детском саду, но иногда просто прямо из воздуха.
У меня в Америке есть знакомая семья. Там матриархат: глава семьи - бабушка, закончившая филфак Петербургского университета.

Дети работают, бабушка-филологиня целиком посвятила себя внуку. Он приехал в Америку в возрасте одного года, сейчас ему лет восемь-девять, у него прекрасный русский язык с большим словарным запасом, я знаю много семей, которые завидуют русскому языку этого мальчика. И вот как-то они были в гостях. Внук читал наизусть первую главу «Евгения Онегина», все хвалили его бабушку.
Выходят из гостей, идут к машине, вторая половина декабря, гололед, и внук вдруг говорит: «Однако скользко на дворе, дай, пожалуйста руку, по крайней мере нае…немся вместе».

Меня часто спрашивают, как я отношусь к неформальной лексике из уст женщины. Это зависит от контекста. Так же, как в книге это зависит от вкуса автора, так и здесь - от вкуса произносительницы. Я знаю замечательных женщин, которые виртуозно ругаются матом, и очень вовремя.
И, кстати, именно женщины, а особенно старушки, более всего благосклонны к моим «проказам» на сцене.

Старушки мне легко прощают
все неприличное и пошлое,
Во мне старушки ощущают
их не случившееся прошлое.

Про лагерь

Сразу три российских издательства переиздали мою любимую книжку, которую я написал в лагере. Я очень дружил с блатными, и они так устроили, что, когда из санчасти уходило начальство, это было в десять вечера, они меня туда запускали, и я в таком довольно грязном полуподвальчике или в кабинете врача, где тоже нет особой гигиены, на клочках бумаги, а часто на обрывках газеты, на полях, записывал все, что услышал в лагере, все, что хотел записать. Рукопись каждый день пополнялась и очень надежно пряталась. И я ходил по зоне веселый и бодрый. Наверное, слишком бодрый, потому что как-то замначальника по режиму, молодой лейтенант, с омерзением мне сказал: «Губерман, ну что ты все время лыбишься! Ты отсиди свой срок серьезно, когда вернешься — в партию возьмут».

Вы знаете, я был уверен, что о тайне этой книжки знают всего человек пять. Но однажды меня тормознул пахан нашей зоны, а зона большая, тысячи две с половиной, и пахан был очень солидный, матерый уголовник. Я его и раньше знал, но не общался в обычной лагерной жизни, потому что по иерархии мы были слишком далеко друг от друга.

Остановил он меня, припер: ты, говорит, книжку пишешь? Ну, говорю, пишу. Он: и все про нас напишешь?
— Да.
— И напечатаешь?
—Для этого и пишу.
Он говорит: «Мироныч, я вижу, ты нервничаешь, не нервничай, если ты все про нас напишешь и эту книжку напечатаешь, сразу просись обратно на эту же зону! Потому что второй раз в том же лагере жить гораздо легче».

Когда страна — одна семья,
все по любви живут и ладят;
Скажи мне, кто твой друг, и я
скажу, за что тебя посадят.

«Откуда у вас такой стойкий оптимизм?»
Вы знаете, здесь нет никакой моей заслуги, я думаю, что это у меня гормональное. Может быть, в отца… Он был советский инженер, чудовищно запуганный 37-м годом, 49-м, 52-м. И впал в такой отчаянный оптимизм...
Он шутил так. Например, когда он видел в 70-е годы, с кем я дружу и с кем я пью водку, он очень любил подойти к столу и сказать: «Гаринька, тебя посадят раньше, чем ты этого захочешь».

Несколько лет тому назад в Москве в Бутырской тюрьме с разрешения начальства была организована выставка московских художников и фотографов. Эта выставка была для зеков, была им доступна. А я был в Москве и хотел прийти на открытие.
Устроитель выставки, мой товарищ, попросил начальника тюрьмы: «У нас здесь сейчас проездом Игорь Губерман, хочет прийти, но у него израильский паспорт. Как тут быть?»
Начальник Бутырской тюрьмы сказал: «Губермана я пущу по любому паспорту и на любой срок».

Про власть и про свободу

Я не люблю любую власть,
мы с каждой не в ладу,
Но я, покуда есть что класть,
на каждую кладу.

Свобода очень тяжкая штука. Это твоя собственная ответственность, твой собственный выбор, непонятность куда идти, как поворачиваться... Свобода ужасно тяжкий груз. Насколько он тяжкий, видно по сегодняшней России.

Народа российского горе
С уже незапамятных пор,
Что пишет он *** на заборе,
Еще не построив забор.

Вы помните, как все это начиналось в марте 85-го года. И вы знаете, я целый год, наверное, не верил, что в России будет такое счастье, как свобода. И так я целый год писал стишки недоверчивые. Многие стишки того времени оказались живы.

Вожди России свой народ
Во имя чести и морали
Опять зовут идти вперед,
А где перед, опять соврали.

Я писал стишки, забыв всякую бдительность и осторожность, друзья звонили утром и вечером, стишки уходили в Самиздат. Советская власть, всевидящее око, наглости не выдержала. И в самый разгар прав человека нас с женой вызвали в ОВИР, и дивной красоты чиновница сказала замечательные слова для эпохи законности: «Министерство внутренних дел приняло решение о вашем выезде».

И вот это уже стишки израильские:

О жизни там

Я весь пропитан российским духом, и я на самом деле российский человек, и здесь уже не важно, что я еврей. Я помню, редактор журнала «Знание — сила» сказал мне: «Ты — самый русский автор, старик, куда ты едешь?» А там нас как бы и нет… Я имею в виду гуманитариев, писателей. Израильтяне нас просто не знают, разве что нескольких человек, которых переводили, или музыкантов, которые там выступают. А так мы живем в русской среде, чуть-чуть геттообразной.

«Отчего же вы не вернулись, когда стало можно?»
Я не хотел жить в России. Во-первых, это очень унизительно сегодня. И потом, при своем характере я бы тут же оказался где-нибудь на обочине, в марше несогласных. А так я и в Израиле с ними не согласен. И прекрасно себя чувствую.

Про любовь

Я отдельно прочитаю про любовь и отдельно про семью — это разные вещи.

В душе моей не тускло и не пусто,
И даму если вижу неглиже ,
Я чувствую в себе живое чувство,
Но это чувство юмора уже.

Про семью

Я в семейной жизни счастлив очень, уже 45 лет. Не знаю как жена, она у меня молчаливый человек. Во всяком случае, заполняя анкеты, я в графе «семейное положение» всегда пишу «безвыходное». Жена на меня часто обижается, но она и сама надо мной издевается.
Вот в мае прошлого года такая была история у нас дома.
В окно влетел голубь и затрепыхался по комнате, и жена мне кричит: «Гони! Гони его скорей! А то он на тебя насрет как на литературный памятник!»

О старости

В одной знакомой семье умирал старый еврей, он очень долго болел и однажды сказал своим близким, что сегодня ночью он умрет и хочет спокойно и достойно со всеми проститься. И на закате пришел к нему проститься его пожизненный друг, который на полгода его старше.
Пришел сам, обнялись, поцеловались — «прости, если что не так».
А потом пришедший так помялся и говорит: «А ты точно сегодня умрешь?»
Тот отвечает: «Точно».
Друг говорит: «Тогда у меня к тебе просьба, если ты сегодня умрешь, то почти наверняка ты завтра-послезавтра увидишь Его. И Он тебя может спросить обо мне. Так вот ты меня не видел и не знаешь».

К очкам прилипла переносица,
Во рту протезы как родные,
А после пьянки печень просится,
Уйти в поля на выходные.

Несколько лет назад была замечательная история в Лос-Анджелесе. Я выступал в зале человек на пятьсот, таком круглом, покатом, с хорошей акустикой. И я сказал: «Старость не радость, маразм не оргазм», и вот это очень редко, но бывает в небольших аудиториях, когда смех не только вспыхнул одновременно, но и погас одновременно, и в резко наступившей тишине какая-то женщина грубо и резко сказала своему мужу: «Вот это запомни!»

Время остужает плоть и пыл
И скрипит в суставах воровато;
Я уже о бабах позабыл
Больше, чем я знал о них когда-то.

Уже много лет, освежая программу новыми стишками, я читаю стихи о старости и наших старческих слабостях. И как-то в Питере на сцену падает запоздалая записка, в которой оказались дивные стихи:
«О Гарик, я в своих объятьях
тебя истерла бы в муку.
Как жаль — публично ты признался,
что у тебя уже ку-ку».

Приходит возраст замечательный
И постепенно усыпляющий,
Мужчина я еще старательный,
Но очень мало впечатляющий.

Но у меня есть и бодрые стишки, вы не думайте!

Зря вы мнетесь, девушки,
Грех меня беречь,
Есть еще у дедушки
Чем кого развлечь.

Я дряхлостью нисколько не смущен,
И часто в алкогольном кураже
Я бегаю за девками еще,
Но только очень медленно уже.

О самоиронии

«Игорь Миронович, вы выходите на сцену и смеетесь в первую очередь над собой. Человек, который смеется над собой, выглядит неуязвимым. Это кажущееся ощущение? Вы вообще обижаетесь на что-либо?»

Не обижаюсь я, точно. Да и трудно меня обидеть. Есть замечательная лагерная пословица, очень жестокая, но верная: «Обиженных еб…т». Очень хорошая штука! «На обиженных воду возят» — более приличный вариант, но менее точный. Вы знаете, дружочек, это у меня чисто национальное. Здесь все очень просто. Еврейскому народу веками было свойственно над собой смеяться, в совершенно чудовищных, безвыходных обстоятельствах, и я думаю, что это спасало народ в целом за все тысячелетия длинной истории.

Есть совершенно гениальная еврейская притча, как во время погрома еврея распяли на воротах его дома, как Христа, и, когда ушли погромщики, его сосед, который не смел помочь, потому что боялся, вышел и говорит: «Больно?», а тот отвечает: «Только когда смеюсь».
Это, пожалуй, основополагающая наша черта. Миллионы наблюдательны в отношении соседа, но не в отношении себя. А евреи смеются даже над собой, и я очень многих таких знаю и думаю, это очень целебно.

. Любимый шут Петра Великого


Он помогал Петру I брить бороды боярам, стал королем, побывал в ссылке. Ян Лакоста, потомок испанских евреев, очень нравился русскому царю и очень не нравился его придворным. Ведь мало кто умел так зло и остроумно высмеять каждого из них.
Откуда взялся при петровском дворе Лакоста, доподлинно неизвестно. Появился он там, будучи человеком уже почтенным, отцом семейства с женой и детьми. К моменту судьбоносного знакомства с Петром I наш герой уже объездил всю Европу, но нигде надолго не задержался. Оказался в Гамбурге, где открыл маклерскую контору, но прогорел. Что делать дальше, Лакоста не знал. А тут как раз в город приехал русский царь, который, по слухам, весьма ценил ум и талант. Лакосту представили Петру I.

По одной из версий, еврей придумал весьма остроумный повод для знакомства: решил предложить себя русскому царю в качестве советника по страхованию. Но просто так с царем не познакомишься — вот и воспользовался наш предприимчивый герой посредничеством русского посланника Антипа Гусакова. Вот только оба просителя понятия не имели, что в далекой России ни о каком страховании слыхом не слыхивали. И если Лакосте это было простительно, то Гусаков, конечно, серьезно осрамился. Петр I, посмеявшись, весьма по-разному оценил их старания: Гусакова лишил месячного жалования за пренебрежение отечественными реалиями, а Лакосту взял с собой в Россию.

Это, впрочем, только легенда, хотя и весьма остроумная. Более прозаическую версию знакомства Петра с его будущим любимцем приводит французский посол де Лави, который утверждает, что Лакоста прибыл к царю вместе с янтарным кабинетом — подарком от прусского короля. Образованность и острый ум посланника так понравились государю, что тот взял его вместе с женой и детьми с собой в Россию. Верить французу, впрочем, нелегко: в тех же записках он утверждает, что Лакосте было пятьдесят лет от роду. Тут надо понимать, что в те суровые времена мало кто доживал до сорокалетия.

И человека за сорок (да даже за тридцать) считали уже глубоким стариком. Есть и еще одна деталь в записках француза, которая ставит достоверность изложенных им фактов под сомнение. Он утверждает, что родители Лакосты были испанцами. Между тем, по другим свидетельствам, были они из марранов, а при дворе заморского гостя называли не иначе как «жид Лакоста». При остром языке шута такое прозвище вряд ли осталось бы без отповеди, если бы не соответствовало действительности.

Итак, в 1714 году Лакоста с женой и детьми садится на корабль, отплывающий из Пруссии в Россию.
— Как не боишься ты садиться на корабль, зная, что твой отец, дед и прадед погибли в море? — спросил его провожавший семейство приятель.
— А твои предки от чего умерли? — спросил Лакоста.
— Преставились блаженною кончиною на своих постелях.
— Так как же ты, друг мой, не боишься еженощно ложиться в постель? — улыбнулся Лакоста и отправился в далекое плавание к своей новой родине.

Благодаря прекрасному образованию он становится одним из любимых собеседников царя. Однако Петр определяет его не в советники, а в шуты. Дерзкий язык Лакосты доставляет государю немало удовольствия. В отличие от иных правителей, Петр не держал при себе обычных дурачков, забавляясь их скабрезностями и драками с придворными. Выражаясь современным языком, Лакоста становится придворным сатириком, который позволяет себе весьма острые шутки в адрес царивших в России нравов и бестолковых придворных. Как-то один из состоявших при царе бояр раздраженно спросил еврея, зачем он разыгрывает из себя дурака. «У нас с вами для этого разные причины, — отозвался Лакоста. — У меня недостаток денег, а у вас — ума».
Шут, конечно, сразу нажил себе при дворе массу врагов.

Одним из самых опасных был сподвижник Петра Александр Меншиков, властный и обидчивый человек. На евреев у Александра Даниловича был страшный зуб. Соплеменник Лакосты Антуан Дивьер, который тоже прибыл с Петром из его европейского путешествия, завел интрижку с сестрицею царского фаворита. Меншикова связь эта страшно оскорбила. И он вместе со слугами поколотил еврея, который к тому времени занимал уже весьма значительный пост при Петре. Царь так осерчал, что приказал Меншикову отдать сестрицу Дивьеру в жены. Молодые были счастливы, а царский фаворит всю оставшуюся жизнь скрежетал зубами и выискивал всякие способы навредить зятю. В чем в итоге преуспел, но уже после смерти Петра. Дивьер был дружен с Лакостой. Что, конечно, сделало шута злейшим врагом Меншикова. Он не раз грозился прибить шута в ответ на его дерзкие замечания. Шут испугался и решил пожаловаться царю.

— Ежели он тебя доподлинно убьет, — усмехнулся Петр, — то я велю его повесить.
— Я того не хочу, — возразил шут, — но желаю, чтоб Ваше Царское Величество повелели его повесить прежде, пока я жив.

Петр не уступает шуту в остроумии. После заключения Нейштадтского мира Лакоста просит царя наградить его землями, отвоеванными у Швеции. Царя шутка позабавила: ведь и в самом деле придворные частенько подавали челобитные с просьбами о том, что им было совершенно не положено. В ответ Петр наложил на поданную шутом бумагу резолюцию: «Отдать ежели нет наследников законных против тракта со шведами». Так во владении у шута оказался крошечный необитаемый остров Соммерс в Финском заливе. Вместо печати Петр приложил к грамоте рубль.

Лакоста так удачно раздражал придворных и веселил царя, что даже получил от государя титул «короля» с настоящей коронацией и подданными. Правда, в подданные еврею он определяет ненцев-оленеводов, которые и пришли поклониться шуту-правителю. Ненцы эти были постоянным предметом развлечения Петра: сначала их королем он назначил некоего француза Вимени, устроил пышную церемонию «коронации», отчаянно веселился на пиру. Когда же Вимени помер, организовал не менее пышные похороны, на которые пригласил даже послов иностранных государств. Едва отгремели похороны одного «самоедского короля», как тут же стали собирать пир для «коронации» нового — Лакосты. Шут с удовольствием подыграл царю и уселся на «трон».

Но вражда с царским фаворитом продолжалась. Жестокий интриган Меншиков выискивал способы сгубить «жида Лакосту». И нашел. Во время Прутского похода Лакоста подружился с другим приближенным к трону евреем — вице-канцлером Петром Шафировым. Шафиров служил Петру верой и правдой, но Меншиков изыскал способ извести высокопоставленного инородца: обвинил его в казнокрадстве и сокрытии еврейского происхождения. Шафирова бросили в тюрьму и приговорили к смерти. Перед казнью Лакоста отправился навестить товарища, чтоб развеять его горькие думы. Меншиков, прознав про визит шута в тюрьму, представил дело как государственную измену. Лакосту сослали в Сибирь. Антуан Дивьер попытался спасти соплеменника, но единственное, в чем преуспел, смог выделить шуту карету и охрану из двух человек, которые сопроводили его к месту ссылки.

Вернулся в Петербург Лакоста только при Анне Иоанновне. Императрица хоть и не любила евреев, некоторым из них оказывала особое внимание. Она помиловала Лакосту, пригласила в столицу и вернула его на «должность» шута. Но это уже было шутовство совсем иного порядка. Анна Иоанновна к сатире относилась с подозрением, а от шутов требовала скабрезных шуток и глупых ужимок. Шуты при ней восседали на корзинах с яйцами и отчаянно кудахтали: императрица хохотала до слез.

Лакоста и при Анне Иоанновне считался «самоедским королем». Царицу очень веселило, к примеру, когда шут разбрасывал пригоршнями серебро перед своими подданными, а те дрались и толкались в погоне за монетами. И хотя Лакоста страдал от новой роли, которую приходилось исполнять при дворе, он стал первым шутом, в честь которого Анна Иоанновна приказала выстроить фонтан. Так в Летнем саду появился фонтан «Лакоста».

Сооружение, правда, было разрушено наводнением, но ученые полагают, что на постаменте возвышалась фигура придворного сатирика. Еще один знак внимания, которым одарила императрица Лакосту, — орден Святого Бенедетто, который она учредила специально для своих шутов. Но ни милости царицы, ни покровительство Шафирова, тоже вернувшегося ко двору, не утешали Лакосту. Он был человеком уже почтенного возраста, глупые ужимки и розыгрыши были ему не по душе. Шут устал.

Существуют разные версии о его дальнейшей судьбе. Писали, что Лакоста уехал обратно в Гамбург. По другой версии, избавиться от унизительного положения ему удалось только в 1740 году, когда власть перешла к регентше Анне Леопольдовне. Новая правительница отпустила всех шутов на волю, выдав им щедрое вознаграждение. Не по душе ей было их унизительное положение. Но долго ли наслаждался Лакоста вольной жизнью, неизвестно. О его старости и смерти нет никаких документальных свидетельств. Ходил только анекдот о том, что на смертном одре бывший шут сказал духовнику, что хотел бы попросить Господа продлить его годы до тех пор, пока выплатит долги.

— Желание зело похвальное, — отвечал духовник, — надейся, что Господь его услышит и авось либо исполнит.
— Ежели б Господь и впрямь явил такую милость,— шепнул Лакоста одному из находившихся тут же своих друзей, — то я бы никогда не умер.


Алина Ребель


http://newrezume.org/news/2014-01-27-2139

Hынешние антисемиты уверены в своих "славянских" корнях?
http://www.region-yug.ru/materials/history_end_cultura/2014/History_Russia/3_Iz_evreev_navechno_v_russkie_soldaty.htm

Как идеологический маразм проник и в мою жизнь


Дорогие друзья! Вчера, 24 марта 2014, мне довелось пережить то, о чём я до сих пор только в книжках о 1937 годе читала. Не думала, что это может случиться так скоро. Прошу вас дочитать, потому что это касается каждого – всех, как принято говорить, «обычных» людей. Если совсем лень, просто пробегитесь глазами и прочитайте отдельные моменты, но, пожалуйста, прочитайте.

Меня пригласили на собеседование в РУДН (Российский университет дружбы народов). Я должна была преподавать немецкий для студентов-медиков и студентов аграрного факультета. Руководитель секции немецкого языка, стильная женщина в возрасте, очень радовалась тому, что нашла меня, потому как преподавать некому, большая часть нагрузки – на ней, а молодой преподаватель со степенью – это вообще редкость (мне 27). Вероятность, что меня возьмут >100%. Больше всего она боялась, что зав.кафедрой меня переманит на английский, но я её заверила, что хочу преподавать именно немецкий и на английский не соглашусь. Пообщавшись, мы отправились к заведующей кафедрой иностранных языков.
Пришлось ждать около получаса, т.к. она была на совещании. Затем она пригласила нас к себе в кабинет.

Дальше постараюсь кратко описать наш разговор.

Действующие лица и обстановка: я сижу на стуле у стены, справа от меня по диагонали – стол заведующей. Назовем её Елена Александровна. Слева рядом со мной – небольшой столик её заместителя (или помощницы?) Ирины Александровны. Да-да, они сёстры. У этого столика все 20-30 минут, что шёл разговор, стоит уже упомянутая руководитель секции немецкого языка.

Зав.кафедрой изучает моё резюме.
- А что это за немецкая школа, в которой вы учились?
- В Замоскворечье.
- Замоскворечье большое.
- Садовническая набережная.

-Почему Вы работали именно на кафедре грамматики? Вам так хотелось преподавать грамматику?
- В первую очередь потому, что там работали люди, с которыми мне было интересно.
- Вы сами выбрали тему диссертации?
-Нет, мне её предложил научный руководитель, но на тот момент ни я, ни она, наверное, не представляли себе, что из этого получится.

- Здесь у Вас написано «Самообразование и повышение квалификации», но нигде не написано «72 часа». Международный семинар – это мало, подготовка всероссийской студенческой олимпиады – это мало. Повышение квалификации – это только если написано «72 часа». Остальное не в счет.

Здесь я понимаю, что Елена Александровна просто набивает цену своей кафедре и пытается делать вид, будто бы она еще не решила, брать меня или нет. Напомню, что не я нашла эту вакансию, а меня нашли, и я знаю, что у них просто некому работать.

- В таком случае моя месячная стажировка в Германии – это повышение квалификации.
- Там указано «72 часа»?
-Да. У меня есть сертификат.

Поскольку в моём резюме есть пункт «Интересы, хобби», вопросы ушли в другую сторону.
Скажу сразу, что у меня была мысль не указывать, что я училась в Летней школе «Русского репортёра» и периодически публикую журналистские статьи. Но потом по наивности своей (или это здравый смысл?) я сочла, что умный человек должен оценить, что грамматикой немецкого языка мои интересы в жизни не заканчиваются.

-А что у Вас за журналистские публикации?
-Это просто моё хобби.
- Я понимаю, но о чём Вы пишете?
- Я писала на разные темы: об экологии, о волонтёрском движении, про выборы писала.
- И как Вы оцениваете экологическую ситуацию?
-Я скорее писала не собственно об экологии, а о росте гражданской активности в России в связи с экологией, об экологических волонтерских лагерях писала, сама в них участвовала.
-А куда Вы ездили?
- Это, в общем-то, не имеет значения. Мусора у нас везде хватает. Например, на Финский залив.
- Нет, это имеет значение: одно дело в Подмосковье, другое – Финский залив.
-Здесь я тоже убирала мусор: на озере Бисерово, в районе Южное Бутово, где я живу, да и в других местах.

Дальше, по моим ощущениям, за моей спиной каким-то образом оказался Франц Кафка, и именно он дирижировал всем «процессом».

- Какова Ваша точка зрения по поводу Крыма?
-Это принципиальный вопрос??? (недоумение и постепенное осознание того, с кем я имею дело)
-Да, для меня это принципиальный вопрос.

Здесь стоит напомнить, что я устраивалась на должность преподавателя немецкого языка для студентов медицинского и аграрного факультета и преподавать должна была немецкий с нуля, т.е. падежи, порядок слов, склонение, спряжение – ну, вы понимаете.

-Возможно, я Вас разочарую, но я не поддерживаю политику России по Крыму.
-Почему?
- Я считаю, что Россия ведет агрессивную политику и использует неправильные методы, нарушая международные соглашения.

Дальше я поняла, что передо мной не человек, а функция, агитатор, политработник – кто угодно, но не заведующая кафедрой.

-Вы посмотрите, как нашей молодёжи промыли мозги! Да сколько Вам лет? Что Вы вообще понимаете? Вы, наверное, плохо телевизор смотрите?
-Я стараюсь получать информацию из более надежных источников.
- Вы знаете, кто Крым завоевывал?
-А Вы знаете, что он тысячелетиями был греческим? Вы хотите его на этом основании грекам отдать? http://www.echo.msk.ru/blog/aillar/1282868-echo/
-Я ВСЁ ЗНАЮ! Какой это был для нас удар, когда мы узнали, что Крым – это Украина. Вы видели людей с флагами?
Дальше последовал краткий пересказ новостей федеральных каналов.

Е.А. Я вообще на Украине не была. Даже в Киеве не была.
Я. А я была: и в Киеве, и в Крыму, и на Западной Украине дважды. Я просто не хочу, чтобы между Россией и Украиной началась война!
Е.А. А кто хочет, с чего ей начинаться? Россия свои войска на территорию Украины не вводила, нет, не вводила. Я вообще все народы люблю, главное – чтобы человек был хороший.

Затем в разговор вмешалась (очевидно, младшая и подчиненная) сестра Ирина Александровна:
И.А. Как Вы себя ведете? Вы совершенно не умеете себя вести. Вы не уважаете старших! Кто Вас вообще воспитывал?
Те, кто меня видел хотя бы раз в жизни, должны на этом месте широко раскрыть глаза. «Смех в зале», как говорит моя бабушка.

Я. Я вообще людей уважаю.
И.А. Вы никого не уважаете, потому-то Вас и попросили из Вашего педа!
Я. Да нет, меня просили остаться.
И.А. Нет, Вас явно выгнали!
(В родном МПГУ я проучилась и проработала в общей сложности 10 лет.)
И.А. Вы думаете, Елене Александровне интересна Ваша точка зрения? Что ей больше нечем заняться, кроме как с Вами разговаривать?! Вы еще только начинаете свой путь. Вам ещё учиться и учиться!
Я. Я в курсе, учиться я всегда готова!
И.А. Ничего Вы не готовы!

Потихоньку я поняла, что надо оттуда бежать.
Я. Послушайте, у меня пропало всякое желание работать на Вашей кафедре, поэтому нужно заканчивать разговор. Если Вам здесь нужны в качестве преподавателей забитые девочки, то это не для меня.

Е.А. Да, я тоже думаю, что надо заканчивать. Сначала научитесь уважать старших.
У нас Вам здесь не Ленинский (это МПГУ), где берут всех подряд с любыми взглядами. Мы – передовой ВУЗ (это, напомню, РУДН) Мы работаем с иностранцами! Мы – лицо страны. И я поддерживаю нашу власть, потому что я патриот, а Вы, знаете кто, Вы – антипатриот!
Я. Я считаю себя патриотом, именно поэтому меня беспокоит, что Россия совершает ошибки.
Е.А. Вы можете считать себя кем угодно. Вдруг она (это то есть я) мне здесь будет агитацию развешивать, а я потом отвечать за это должна?! Такие, как Вы, потом нам тут террористические акты организуют (сказано на полном серьезе, без доли иронии). Я поддерживаю нашу власть и поддерживаю нашего президента Владимира Владимировича Путина, и я за него голосовала (поднимает руку, как в школе).
Я. Ну хорошо, это Ваша точка зрения.

Тут опять вступает младшая сестра:
И.А. Вам с такой позицией надо уезжать из России!
Я . Может, это Вам нужно уезжать из России?
И.А. Вы вообще какой национальности? (это, как Вы понимаете, явное нарушение закона, как, впрочем, и выяснение моих политических взглядов)
Я. Во мне много разных национальностей (что правда: во мне и немцы, и поляки, и русские казаки, и евреи, и армяне, и еще наверняка много кто)
И.А. Оно и видно.
Я. Что Вам видно? Это разве плохо?

Е.А. как старший товарищ: Нет, это наоборот хорошо.

В какой-то момент я подумала, что не надо было высказывать своего мнения. Но тут же осознала, что высказывать его надо, и это счастье для меня, что эти безликие существа показали своё нутро так быстро и мне не придется работать с ними бок о бок, да еще и под их руководством.

И.А. (обращаясь к заведующей немецким отделением) Где Вы ТАКУЮ вообще нашли? Вы вообще разговаривали?
-Мы не обсуждали такие темы… (явно в шоке от происходящего)
Старшая сестра, Е.А.: Она же будет со студентами работать! У нас и газета есть. Мы не можем этого допустить, чтобы у нас работал кто попало! Знайте, что я собиралась Вас принять на 100% (будто бы мне это неизвестно)

Я. Я привыкла разделять идеологию и профессиональную деятельность.

Зав. немецким отделением: Может, мы всё-таки вернемся к профессиональным вопросам?
Е.А. Нет, уже поздно, уже никуда не вернемся.

Я. Я очень рада, что мы всё выяснили, на моё счастье мне с Вами работать не придётся. Попробуйте более спокойно воспринимать людей, чьё мнение отличается от Вашего.
Е.А. До свидания, эколог Вы наш.
Я. Я не эколог. Я лингвист.
На том и распрощались.
Благо, меньше месяца назад я прочитала «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург и теперь знала наверняка, что я не одна в этом мире, и бывали времена и пострашнее.

Зав. немецким отделением вызвалась меня проводить. Мы прошли в преподавательскую комнату. Для неё то, что меня не берут – это удар под дых. Смотрит на меня чуть ли не материнскими глазами. Я на взводе, естественно, говорю, что это страшно, что такие люди во власти, спрашиваю, как она вообще здесь работает. На глазах слезы – скорее, от шока, чем от расстройства.
Она лет на 10-15 старше моих родителей, многое видела в своей жизни.
Говорит, что на такие темы просто не надо ни с кем разговаривать: «Вы скажете что-нибудь, на Вас настучат и Вас посадят!» Но я же так не привыкла! Мне задали вопрос – я на него ответила. Нельзя бояться всего и вся!
Так мы разговариваем минут 10, потом она произносит: «Храни Вас Бог!» Поднимает голову, она тоже готова заплакать, но сдерживается, «чтобы тушь не потекла». Отговариваю её идти к зав.кафедрой опять – убеждать её взять меня на работу. Провожает меня до лифта. Ещё раз «Храни Вас Бог», больше чем по-дружески жмем друг другу руку. Мы прощаемся.
Я выхожу с территории РУДН и понимаю, что наш МПГУ – это просто рай в сравнении с этим мракобесием. Пожалуй, никогда я не испытывала таких теплых чувств по отношению к своему родному вузу. Впрочем, есть надежда, что сам по себе РУДН не так плох, просто конкретные товарищи отличились и позорят весь ВУЗ...

Люди, дорогие, пожалуйста, не давайте себя унижать! Неважно, какие у Вас политические взгляды, за Путина Вы или против, неважно, где Вы работаете, учитесь. Просто не позволяйте Вас прессовать! Я пока действительно надеюсь, что нам не придётся бежать из России и я прошу Вас этого не делать. Потому что, если Вы уезжаете, то место, которое могли бы занимать здесь Вы, займут такие существа, с которыми мне вчера довелось пообщаться. Давайте не будем спасать каждый себя. Просто живите, будьте собой, общайтесь друг с другом, любите друг друга – это уже много, это очень бесит тех, кто ждёт, что им будут кланяться и поддакивать при каждом удобном случае. Когда они раздражены, они особенно смешны.

И не думайте, что Вас это не коснется. Когда-нибудь Вас на полном серьёзе спросят, почему Вы ездите в отпуск в Индию или в Турцию, а не в Сочи или Крым, или почему Вы работали на иностранную компанию, или почему, сидя в своей машине, Вы слушаете Битлз, Машину времени, Океан Эльзы или какую-нибудь англоязычную попсу, а не Кобзона или Валерию.

Про себя могу сказать, что у меня после этого эпизода просто крылья за спиной выросли. Я в очередной раз убедилась, что главное в нашей жизни – это люди, и надо помнить, что мы сами создаём свою среду обитания.

Рассказала маме. Она мной гордится, а я горжусь тем, что у меня такая мама!
Для поднятия духа можно послушать старинную немецкую песенку «Die Gedanken sind frei» (Мысли свободны). Кажется, нам не хватает таких песен.
http://de.lyrsense.com/bobo/die_gedanken_sind_frei (здесь перевод)
https://www.youtube.com/watch?v=gmwTa9qRq0o (здесь слушать)

http://ninababyor.livejournal.com/672.html

Вспоминая четверых героев Холокоста

О книге Джоэля Розенберга, опубликованной 18 марта 2014 г.

Они совершили величайший побег в человеческой истории – из нацистского лагеря смерти – чтобы рассказать миру правду о Гитлере, но никто не знает их имен.


Недопонимание природы и опасности зла приводит к риску недооценить его. В 1933 мир недооценил последствия прихода Адольфа Гитлера к власти. В 1939 он был потрясен вторжением Германии в Польшу и кровожадными планами нацистских лидеров по завоеванию мирового господства. Вероятно, наиболее трагично то, что большая часть мира не осознавала (ой ли? – прим. переводчика) план Гитлера по уничтожению евреев пока не стало практически слишком поздно что-либо сделать.



Моей самой большой надеждой является то, что эта книга приведет многих людей к желанию узнать реальную историю этих замечательных героев.



Сегодня мы сталкиваемся с новыми угрозами, исходящими уже не из Германии, но из Ирана, Северной Кореи, и нового «царя всея Руси».



Что любопытно, однако, это то, что в течение нескольких последних недель израильский премьер-министр Биньямин Нетаньягу, бывший госсекретарь Хиллари Клинтон и лидер демократического большинства в Палате Представителей Эрик Кантор – каждый предупредил нас, что в конфронтации с вызовами сегодняшнего дня мы должны соблюдать осторожность, изучая уроки истории о том, как мировое сообщество потерпело неудачу, когда не смогло понять, какую опасность представляют собой Гитлер и нацисты, чтобы с полным пониманием относиться к этим проблемам, не дав событиям выйти из-под контроля.



Я согласен с этим мнением, и в качестве примера опишу необычайные события, случившиеся весной 1944 года.



Четыре человека совершили величайший побег в человеческой истории из нацистского лагеря смерти, расположенного в южной Польше. Они не просто убежали, сохранив тем самым свои жизни. Они совершили этот побег и не просто для того, чтобы рассказать миру об ужасном преступлении против человечества, которое совершилось и продолжало совершаться. Что делает этих героев особенными, это то, что они задумали и совершили свой побег в надежде остановить ужасное преступление – уничтожение венгерского еврейства – пока оно не совершилось.



Не так давно я написал книгу в жанре историко-художественной литературы: «Побег из Освенцима» - для того, чтобы отметить 70-летие этого побега и привлечь внимание к важности этих неизвестных – или забытых - событий и уроков, которым они должны нас научить.



Рудольф Врба и Альфред Ветцлер были словацкими евреями. Они убежали из Освенцима 7 апреля 1944 г.



Арност Росин также был словацким евреем. Чеслав Мордович – польским. Они убежали из Освенцима вместе 27 мая 1944 г.



После того, как они успешно добрались до Чехословакии, Врба, которому было 19 лет и Ветцлер, которому было 25, связались с еврейским подпольем. Они объяснили, что Освенцим – не просто лагерь, как думало большинство, а лагерь смерти. Нацисты систематически убивали заключенных, в основном евреев, используя отравляющий газ «Циклон Б», а затем сжигая тела в огромных печах. Сбежавшие объяснили, что нацисты существенно расширили дополнительный лагерь «Биркенау», расположенный в нескольких милях от Освенцима. Они построили новые железнодорожные пути, новые громадные газовые камеры и новые массивные крематории. Они также завершили строительство специальных рамп, ведущих прибывающих из вагонов прямо в газовые камеры. Врба и Ветцлер рассказали, что слышали разговоры эсэсовских охранников о «венгерском салями», что вскоре прибудет. Они знали – так как работали лагерными клерками – что ни один из почти 450000 венгерских евреев еще не прибыл, хотя там уже были евреи из большей части Европы.



Они призвали еврейских лидеров Чехии немедленно предупредить евреев Венгрии для того, чтобы они смогли сопротивляться отправке. Они также призвали информировать об этом Союзное командование, чтобы оно осуществило операцию по освобождению Освенцима.



У обоих попросили составить детальный свидетельский отчет. Эти отчеты были затем проверены на непротиворечивость и использованы для составления единого свидетельства, которое затем было переведено на различные языки. Тем временем Мордович, 23 лет и Росин, 30 лет, также осуществили побег. Добравшись до Чехословакии, они составили собственные свидетельства, которые были добавлены к уже существующему документу. Но все это привело к потере драгоценного времени, которого не было у венгерских евреев.



Отчет, известный как «Освенцимский Протокол», был разослан еврейским и союзническим лидерам в начале июня 1944 г. Выдержки из него попали в печать, вызвав беспокойство (вот уж адекватная реакция! – прим. переводчика) международной общественности. Но немцы начали депортировать венгерских евреев в Освенцим в больших количествах, начиная с 15 мая. И «Освенцимский Протокол», попав в руки президента Рузвельта, премьер-министра Черчилля и их помощников уже после того, как союзники в «день Д» высадились в Нормандии и начали освобождение Франции.



Второго июля Соединенные Штаты начали бомбить Будапешт. Адмирал Миклош Хорти, венгерский регент, поддерживаемый нацистами, боялся, что этот налет был наказанием за депортацию евреев. Поэтому он приказал, чтобы поезда были остановлены. Таким образом, несмотря на то, что более 300000 венгерских евреев уже были депортированы в Освенцим и умерщвлены в газовых камерах, еще 120 000 венгерских евреев были спасены от депортации и верной смерти.



Британский историк сэр Мартин Гильберт впоследствии заметил, что «Освенцимский Протокол» помог осуществить «крупнейшую единовременную операцию по спасению евреев за всю Вторую Мировую войну».



При этом ни американские, ни британские вооруженные силы за время войны не предприняли ничего для освобождения Освенцима. Они не только не бомбили железнодорожные пути, ведущие к лагерям смерти, но и не бомбили сами лагеря, о чем их упрашивали еврейские лидеры. Когда Советская Армия вошла в Освенцим 27 января 1945 г., в живых оставалось лишь 7000 заключенных. Более 1.1 миллиона было уже уничтожено.



Почему ни Вашингтон, ни Лондон не предприняли решительной акции после получения детальных разведданных? Не могли ли они попытаться остановить Холокост – или, по крайней мере, помешать его осуществлению, зная, ужаснейший кошмар, переживаемый людьми, заключенными в лагерях?

Историки обсуждают этот вопрос уже много лет. Однако это обсуждение носит не только научный характер. Сегодняшние политические лидеры также стоят перед необходимостью решения срочных проблем.



Рассмотрим лишь одну. Иран угрожает «стереть Израиль с карты мира». Он (Иран) угрожает создать мир и без «большого дьявола» (читай: «США»). Муллы активно разрабатывают ядерное оружие и средства его доставки. Имеется ли у нас в настоящее время точная разведывательная информация о состоянии иранской ядерной программы? Если дипломатия и экономические санкции не дадут результата, должны ли западные страны предпринять военную акцию против иранских ядерных объектов до того, как муллы начнут новый Холокост? Должны ли США поддержать Израиль в нанесении упреждающего удара – вместо того, чтобы быть атакованными? Каковы риски при нанесении такого удара? Каковы риски промедления?



Простит ли нас история, если мы прождем слишком долго и Иран нанесет удар первым?



Рудольф Врба, Альфред Ветцлер, Арност Росин и Чеслав Мордович семьдесят лет назад проявили выдающуюся моральную отвагу. Они понимали природу и опасность зла и рисковали своими жизнями, чтобы рассказать миру правду.



Они заслуживают того, чтобы их помнили и прославляли евреи и христиане, как и все те, кому небезразличны свобода и человеческое достоинство.



Мы никогда не должны забыть, что они совершили, как и того, ради чего это было совершено. Однако мы также обязаны быть готовыми действовать разумно, смело и решительно, если смертельная угроза возникнет опять. Потому что если история Холокоста не научила нас ничему, нам нужно научиться на этом примере. Неподконтрольное зло - прелюдия к геноциду.



Джоэль Розенберг, бывший помощник премьер-министра Нетаньягу, является автором популярных романов и публицистики на ближневосточные темы. Его последний триллер «Побег из Освенцима» выпущен издательством Tyndal House 18 марта.



Администрация благодарит Михаила Файнберга, который предоставил перевод этого материала.

Сегодня, 08:04

Источник: Sem40 по материалам Foxnews

В годы первой мировой войны фейерверкер артиллерийской бригады Лейзер Пехович получил за военные подвиги четыре Георгиевских креста; Мордехай Плотскин из Вильно также заслужил четыре Георгия‚ был ранен и потерял обе ноги. Артиллерист Ф. Тартаковский из Черкасс и рядовой уланского полка Айзик Гутман были награждены тремя Георгиевскими крестами; дважды Георгиевский кавалер с русско-японской войны рядовой Лейба Ицков Хайкин заслужил третьего Георгия; рядовой Хаим Иофин из Киева "за беспримерную храбрость" получил три Георгиевских креста. Дважды Георгиевскими кавалерами стали Я. Миллер из Петрограда‚ Г. Фейгензон из Бердичева‚ Г. Константиновский из Луганска‚ разведчик М. Каплан из Проскурова‚ Л. Брусиловский‚ С. Сафьян‚ Я. Фрейдин и И. Эдельман из Одессы‚ В. Михельс‚ И. Копелиович и многие другие.

Сорокасемилетний Фроим Черкасс‚ дважды Георгиевский кавалер с русско-японской войны‚ пошел на фронт добровольцем‚ отличился в боях‚ был ранен и получил еще один Георгиевский крест. В газете сообщали: "Ныне Черкасс‚ прихрамывая‚ снова просится на войну‚ но медицинская комиссия признаёт его более неспособным к несению воинской службы". Тринадцатилетний Иосиф Гутман бежал из дома‚ стал разведчиком в полку‚ был ранен; командующий армией наградил его серебряной медалью "за храбрость". По два Георгиевских креста заслужили пятнадцатилетний Исаак Гольдберг и семнадцатилетний Соломон Евзерович.

Трижды Георгиевский кавалер с русско-японской войны Бенциан Бродкинд из Самары пошел добровольцеми в армию‚ вместе с ним отправились на фронт его единственный сын Янкель и шурин Лейзер Шапиро. Они служили в одной роте‚ перед атакой вызвались обследовать вражеские окопы и захватили в плен двенадцать австрийских солдат. Их наградили Георгиевскими крестами‚ а в очередном бою все трое были тяжело ранены. В России существовал еврейский Союз Георгиевских кавалеров; к 1917 году в нем состояло более двух тысяч награжденных.

В первые месяцы войны газеты сообщили: свидетель на процессе М. Бейлиса Файвель Шнеерсон‚ которого обвинение подозревало в убийстве А. Ющинского‚ "служил в передовых отрядах русской армии и был убит в бою под Львовом‚ выказав чудеса храбрости в отражении неприятельской атаки"; там же‚ под Львовом‚ был ранен студент В. Голубев‚ один из инициаторов дела Бейлиса: "во время сражения вывел его в безопасное место и перевязал ему рану еврей-пехотинец".


Ф. КАНДЕЛЬ



КНИГА ВРЕМЁН И СОБЫТИЙ.

ИСТОРИЯ РОССИЙСКИХ ЕВРЕЕВ
В 6-ти томах
ОЧЕРК СОРОК ТРЕТИЙ