Что читаешь, Бердичевлянин ?

Еврейское счастье=действительная история с юмором
http://www.liveinternet.ru/users/vladk3/post269481258/

Самые высокооплачиваемые писатели мира 2012.

http://biblio.forblabla.com/blog/45616157513/Samyie-vyisokooplachivaemyie-pisateli-mira-2012?from=mail&l=bnq_bn&bp_id_click=43841130210&bpid=43841130210

ДВА ПАМЯТНИКА


http://www.lechaim.ru/ARHIV/240/shehter.htm

ЯКОВ ШЕХТЕР

Эти истории я слышал от главного раввина Холона Элияу-Йоханана Гурари



ПАМЯТНИК МАТЕРИ

Когда могильщик попросил родственников опознать труп перед погребением, сестры, стоявшие тесной кучкой, замерли. Нерешительно переглядываясь, они не могли сдвинуться с места. За последние дни в больнице мать сильно изменилась: щеки отекли, набухли мешки под глазами, кожа побагровела. Смерть наверняка совсем обезобразила лицо, и дочери боялись взглянуть на мать, желая сохранить ее в памяти с веселыми морщинками у глаз и ласковой улыбкой на губах, чуть тронутых помадой.

Берта, младшая из сестер, сжала зубы и пошла за похоронщиком. Оставшиеся молча глядели ей в спину, невольно оценивая новое черное платье и черную шляпку, чуть кокетливо сдвинутую набок. Она была еще совсем молода, значительно моложе сестер, и двигалась легко, чуть раскачиваясь, словно шла на очередное свидание. Личная жизнь Берты служила главной темой телефонных разговоров между старшей и средней сестрами, но сейчас — нет, сейчас об этом не подобало ни говорить, ни даже думать.

Умерла мать. Как все умирают, так и она умерла. Время пришло. Кого раньше, кого позже, забирает к Себе Всевышний. Возвращает на небеса души человеческие, судить и проверять, что успели сделать за недолгий срок в мире тщеты и муки.

Полетела душа матери на суд, а дочери, отсидев семь траурных дней, принялись делить наследство. Согласно просвещенному мнению нотариусов и адвокатов, нет худшей беды, чем плохо составленное завещание. Сколько семей рассорили неудачные выражения, сколько обид и слез доставили детям неточные формулировки. Но в данном случае завещание было составлено однозначно и мудро. Единственное, что мать забыла указать, — кому достанется ее кольцо, массивное кольцо с бриллиантами. Его никак не удавалось снять, кольцо почти вросло в палец и не хотело оставлять хозяйку. Сестры решили было похоронить мать вместе с ним, но опытная обмывальщица из похоронного братства сумела каким-то образом разделить неразлучную пару.

Собственно, из-за этого кольца и поднялся сыр-бор. Берта во что бы то ни стало хотела его заполучить.

— Давай продадим кольцо, — предлагали рассудительные сестры, — а деньги разделим поровну. Так будет справедливо и правильно.

— Нет, — требовала Берта, — я хочу само кольцо. Такое, как оно есть.

Слово за слово, нравы крутые, нервы короткие — разругались сестры в пух и прах. Ведь вещица немалых денег стоила: массивный ободок из золота высшей пробы и бриллианты совсем не мелкие. Крупные, прямо скажем, бриллианты. Непонятно, как мать отважилась на столь дорогую покупку: ведь жизнь свою прожила она скромно, если не сказать бедно.

Когда улеглись крики и осела пыль оскорблений, старшие сестры объявили младшей:

— Хочешь кольцо — откажись от своей доли в завещании.

— Но ведь это несправедливо! — возмутилась Берта. — Кольцо стоит гораздо меньше!

— Так не упрямься! Продадим его, а на вырученные деньги закажем роскошный надгробный памятник из настоящего итальянского мрамора.

Младшая сестра подумала и выбрала кольцо.

Получив желанное украшение, она поспешила к ювелиру. Тот счистил грязь, отполировал золото, и кольцо засияло, словно новенькое. Нечего сказать, красивая была вещица, не зря мать с ней не расставалась.

Уложив кольцо в коробочку, Берта отправилась в крупный ювелирный магазин на центральной улице.

— Я хочу поговорить с хозяином, — обратилась она к старшему продавцу.

— А по какому делу?

— По личному.

— Оставьте номер телефона, и мы обязательно свяжемся с вами, — уклончиво ответил продавец. Его лицо напоминало непроницаемую маску; ни одна живая эмоция не пробивалась сквозь слой напускной вежливости.

— Я бы хотела увидеть его немедленно.

— Повторяю, — начал было продавец, но Берта вытащила из сумочки кольцо и положила на прилавок.

— Покажите ему вот это. И передайте, что я хочу поговорить с ним лично.

Продавец осторожно взял кольцо, повертел его перед глазами и спросил уже с настоящей вежливостью в голосе:

— Вы покупали это в нашем магазине?

— Да.

— Хотя столь дорогая вещь не могла пройти мимо меня незамеченной, честно говоря, я не помню этого кольца. Но полагаюсь на ваше слово и готов помочь. Что привело вас в наш магазин? Вы обнаружили скрытый дефект?!

— Об этом я хочу поговорить с хозяином.

— Как вам будет угодно, — продавец вернул кольцо в коробочку, аккуратно закрыл и поставил на прилавок перед Бертой. — Одну минуту, я выясню, свободен ли он.

Хозяин магазина, плотный мужчина средних лет с редеющими волосами и острым блеском живых глаз, встретил гостью у входа в кабинет.

— К вашим услуга, госпожа. Рад помочь столь уважаемой клиентке.

Берта положила коробочку на стол.

— Вы узнаете эту вещь?

Хозяин внимательно осмотрел кольцо и положил на полированную поверхность стола.

— Нет. Хотя мне знакомы изделия этого ювелира. Их действительно продавали в нашем магазине, но много-много лет тому назад. Сегодня в таком стиле никто не работает.

— Скажите, кому принадлежал магазин, когда в нем продавалось это кольцо?

— Моему отцу.

— Я бы хотела с ним поговорить.

— Увы, — хозяин развел руками. — Вот уже пять лет как отец беседует с ангелами, и речь, скорее всего, идет не об украшениях.

Младшая дочь тяжело вздохнула.

— Десять дней назад я похоронила мать.

— Искренне сочувствую вашему горю.

— Спасибо. Сейчас я расскажу вам кое-что, и прошу, чтобы этот разговор остался между нами.

— Разумеется, — кивнул хозяин. — Но только если…

— Не волнуйтесь, — перебила его Берта. — Это касается лишь нас с вами.

— Нас с вами? — удивленно поднял брови хозяин.

— Да. И я еще раз прошу, нет, требую, чтобы разговор остался строго конфиденциальным.

— Хорошо, — согласился заинтригованный хозяин. — Если вы так настаиваете….

Младшая сестра тяжело вздохнула, опустила глаза и, словно кидаясь головой в омут, быстро заговорила:

— Двадцать лет назад я вместе с матерью была в вашем магазине. Мы зашли просто посмотреть, о покупке речь никогда не заходила. Я была совсем ребенком, восьмилетней девочкой, и мать думала, что мое внимание поглощено рассматриванием украшений. Но я хорошо видела, как она ловко смахнула в рукав это самое кольцо. Вначале я не поняла, что происходит, но когда мы вышли из магазина и мать через два квартала надела кольцо на палец, до меня дошло.

Я была тихой, послушной девочкой, очень любила мать и не отважилась спросить, почему она… В общем, до конца своих дней мать была уверена, что я ничего не заметила.

Вот, — Берта тяжело перевела дыхание. — Кроме меня об этом поступке не знает никто. Теперь… теперь я возвращаю вам кольцо. Я хочу, чтобы душа моей матери… — Берта запнулась. — Чтобы ее душа там, где она сейчас находится… В общем, чтобы ее не наказывали за этот поступок.

Хозяин взял со стола кольцо и снова поднес к глазам.

— Это очень дорогая вещь, — сказал он после минутного размышления. — Она была дорогой двадцать лет назад, а сегодня стоит куда больше. Вы уверены, что ваша мать украла ее в моем магазине?

Берта поморщилась.

— Ох, извините, — хозяин вернул кольцо в коробочку. — Вы уверены, что эта вещь принадлежала моему отцу?

— Абсолютно уверена. Все прошедшие годы, проходя мимо вашей витрины, я просила Всевышнего не наказывать мою мамочку. Вы возьмете кольцо?

— Да, — решительно произнес хозяин. — Я возьму это кольцо и подарю его своей дочери. Может быть, она вырастет похожей на вас.

Он привстал, перегнулся через стол и почтительно прикоснулся губами к дрожащим пальцам младшей сестры.



ПАМЯТНИК ОТЦУ

Когда приклады немецких винтовок забарабанили в створки ворот, Гитл крикнула Хаиму:

— Хватай ребенка и беги на задний двор. Я их задержу.

Хаим послушался жену автоматически, не думая. За пять лет, прошедших со дня свадьбы, он привык прислушиваться к ее советам. Гитл никогда не настаивала на своем, не требовала, не скандалила. Каждое замечание выглядело как доброе пожелание, и Хаим почти всегда соглашался. Хватая в охапку четырехлетнего Мойшика, он хотел было возразить, что сам задержит полицаев и немцев, а убегать в лес через калитку в заборе должна Гитл, но что-то выключилось в нем, онемело, сдвинулось.

Мойшик обхватил его ручонками за шею, Хаим прижал сынишку к груди и помчался изо всех сил. Уже на опушке леса он услышал выстрелы, а потом, наблюдая сквозь деревья за сполохами огня, пляшущими над крышей его дома, гадал, что случилось с Гитл. Боялся признаться, боялся сказать себе правду.

Но непроизносимое все-таки произошло. Ночью, привязав уснувшего сына к стволу дуба, он оставил мальчика одного и прокрался на пепелище. Угли еще тлели, и в багровом мерцании он увидел мертвую Гитл, лежащую в обнимку с двухлетней Хани. Голова девочки неестественно свисала набок, и, присмотревшись, Хаим понял… нет, об этом лучше не вспоминать, не говорить, не думать.

Он не решился подойти к убитым. Два полицая, храпевшие неподалеку от пожарища, могли проснуться в любую минуту. Хаим молча постоял, слушая, как неистово колотится сердце, и тихонько скользнул обратно в темноту. Он оборачивался через каждые два шага, плохо понимая, куда идет и как. Слезы застили взор, горло перехватило, словно чьи-то невидимые руки стиснули его под самым кадыком. Ни похоронить, ни проститься, ни глаза закрыть.

Он разбудил мальчика, взял его на руки и пошел. В этом лесу ему была знакома каждая тропка. Когда начало светать, Хаим постучался в окошко избушки лесничего.

— Кто там? — жестко спросил женский голос.

— Ванда, это я, Хаим.

— Какой еще Хаим?

Он назвал фамилию. Дверь заскрипела. Ванда стояла на пороге в ночной рубашке с двустволкой наперевес.

— Что случилось, Хаим?

— Гитл и Хани убили немцы, я с Мойшиком убежал.

— Дева Мария! — Ванда поставила ружье на пол и взяла из рук Хаима дрожащего от холода ребенка.

— Бедный Мойшик! Ну, иди к тете Ванде, не бойся. Ты ведь меня помнишь?

Мойшик кивнул и заплакал.

— А где Чеслав? — спросил Хаим, тяжело усаживаясь на лавку.

— Два дня назад ушел в деревню, — ответила Ванда, закутывая ребенка одеялом, — и до сих пор нет. Думаю, сегодня вернется. Что ему там делать так долго?

Но лесничий Чеслав не вернулся. Его застрелил пьяный полицейский. Застрелил просто так, вспомнив старую, казалось бы, давно забытую обиду.

Ванда выкопала в хлеву яму, прикрыла ее досками, забросала навозом, и под его защитой Хаим с Мойшиком провели три долгих года. Патрули несколько раз забредали на хутор, но Ванда всегда держала наготове самогонку, а копаться в навозе захмелевшим полицейским не хотелось.

Горе и голод сближают людей сильнее, чем достаток и радость. После того как Красная Армия выбила немцев из Польши, Хаим женился на Ванде и переехал с ней и с Мойшиком в Варшаву. Спустя год у них родился сын Вацлав.

Хуже-лучше, Хаим и Ванда прожили в столице немало лет. Когда антисемитские речи безумного Гомулки сделали существование евреев на польской земле невозможным, пришлось собираться в дальние края. Семья разделилась: Моше, уже юноша, отправился в Святую землю, Хаим вместе с женой-полькой и сыном уехали в Нью-Йорк.

Прошли годы. Моше отслужил в армии, был ранен во время Шестидневной войны, окончил университет, вернулся к вере предков, женился на религиозной девушке, поднял трех сыновей и двух дочек. Хаим преуспел в стране неограниченных возможностей: под старость он владел сетью бензоколонок, и нищая жизнь в маленьком польском местечке стала казаться ему придуманной, вычитанной в старой книжке. С Вандой он никогда не ссорился, она была ему хорошей женой, а Вацлав, управляющий бензоколонками, почтительным сыном.

Связь с отцом Моше поддерживал в основном по телефону. Несколько раз он приезжал в Нью-Йорк, показать дедушке внуков, а внукам Америку. Его отношения с Вацлавом не сложились, нет, они не враждовали и не ругались, внешне все выглядело весьма корректно, но ни тепла, ни родственной близости так и не возникло.

На похороны Ванды Моше не приехал, ограничился телеграммой с соболезнованием и телефонным звонком. Годы, проведенные в яме, почти изгладились из его памяти. Он смутно помнил холодные ночи, помнил, как Ванда приносила им чугунок с углями и отец накрывал его одеялом вместе с чугунком. Голове становилось нестерпимо жарко, а ноги по-прежнему терзал мороз. И вонь… навозная вонь, казалось, навсегда впиталась в его кожу. Моше не жалел денег на дорогие одеколоны, и хоть по еврейскому закону мужчинам не подобает благоухать, подобно женщинам, этот параграф он не выполнял.

Когда жарким январским полуднем в телефонной трубке раздался голос Вацлава, Моше не удивился. Он давно ждал этого звонка и был готов к неизбежному.

— Отец умирает, — прямо объявил Вацлав. — Врачи сказали — остались считанные часы. Приезжай.

Моше не успел, Вацлав позвонил слишком поздно. Когда же Моше попросил отвезти его в морг, взглянуть на отца, Вацлав возразил:

— У нас так не принято. Через два дня, на похоронах, ты его увидишь. Так будет лучше. Для тебя. Ты даже не представляешь, как обезобразила отца болезнь. А в морге его приведут в прежний вид.

— Что значит приведут? — не понял Моше.

— У них есть специальные косметические средства, — пояснил Вацлав. — Ведь мертвые не чувствуют боли. Я оставил им старую фотографию отца, и они сделают так, чтобы все стало по-прежнему.

— Зачем? — удивился Моше. — И для чего ждать два дня?

— У отца была большая компания, много служащих. На похороны соберутся сотни людей. Придут отдать последнюю дань уважения. Поэтому он должен выглядеть достойно. Так у нас принято.

— Понятно. А вот у нас принято хоронить как можно быстрее и не показывать покойника провожающим.

— Ну, — развел руками Вацлав, — в каждой стране свои обычаи и обряды.

— Послушай, — вдруг сообразил Моше, — а на каком кладбище будут хоронить отца?

— Что значит на каком? — пришла очередь удивляться Вацлаву. — Его положат рядом с женой, моей мамой. Разве может быть иначе?!

— А... — закашлялся Моше, — разве она лежит на еврейском кладбище?

— Конечно, нет! Она похоронена на общем, христианском.

— Но отец еврей и должен лежать на еврейском.

— Кому должен? — нахмурился Вацлав. — Он давно расплатился со всеми долгами. Если он кому и должен, то моей матери, которая спасла его от рук нацистов. И тебя, кстати, тоже.

— Верно, — согласился Моше. — Я всегда помню, кому обязан жизнью. Портрет твоей мамы висит у меня в гостиной на самом почетном месте. Я детям о ней рассказал, и надеюсь, внукам тоже доведется. Но все-таки…

— Давай вернемся к этой теме чуть позже, — перебил его Вацлав. — Нас ждет нотариус.

— Нотариус? Для чего?

— Отец оставил завещание, и нотариус обязан нас с ним ознакомить.

— Но почему сейчас? Разве нельзя подождать хотя бы до окончания похорон?

— Так у нас принято. С завещанием не тянут. Мало ли что там написано. Вдруг окажется, что отец оставил все имущество еврейскому благотворительному фонду или христианской Армии спасения и мы не имеем права пользоваться доходами от его предприятий даже один день.

В большом холле солидного офиса Моше увидел в зеркале себя рядом с Вацлавом. Все-таки они походили друг на друга. И хоть тонкие черты лица Вацлава напоминали рыжеволосую красавицу мать, но кряжистая фигура и манера двигаться — явное наследство отца — были у них с Моше одинаковыми.

В завещании не оказалось ни слова о благотворительных фондах или об Армии спасения. Две трети состоянии отец передал Вацлаву и одну — Моше.

«Справедливо, — подумал Моше. — Ведь Вацлав вместе с отцом создавал эту сеть бензоколонок, управлял ею, вкладывал силы и душу. А я... я был занят своими делами за много тысяч километров отсюда. Даже звонил всего раз в три-четыре месяца».

— Ты знаешь, во сколько оценивается твоя доля наследства? — спросил Вацлав, кода они, выйдя из кабинета нотариуса, медленно спускались по заснеженной лестнице.

— Понятия не имею. Наверное, несколько сот тысяч долларов, — осторожно предположил Моше.

— Сот тысяч, — усмехнулся Вацлав. — Когда у тебя рейс обратно?

— Через десять дней, — ответил Моше. — Отсижу семь дней траура и — домой.

— Ты ведь туристическим классом прилетел? — продолжал расспросы Вацлав.

— Конечно, туристическим.

— Ну, так позвони и обменяй на бизнес-класс. Теперь ты можешь себе ни в чем не отказывать.

— Что, так много? — испугался Моше.

— Много? Денег никогда не бывает много. Но десять-двенадцать миллионов ты получишь. Точную сумму мы узнаем после адвокатской оценки. Я уже обратился в надежную контору, и ребята приступили к работе.

— Десять миллионов долларов? — не веря своим ушам, переспросил Моше. Сумма казалась астрономически немыслимой. В его голове сразу замелькали мысли о том, как лучше использовать деньги. Ну, первое дело — десять процентов на цдаку, благотворительность. Вот миллиона и нет. Потом купить квартиры всем детям, заплатить за образование младших, оставить на учебу внуков, свозить жену в Польшу, показать местечко, кладбище, могилы предков под замшелыми плитами с глубоко высеченными магендовидами, сходить в лес, может, удастся отыскать ту самую яму. А бизнес-класс — смешно, конечно он не станет менять билет, ему есть на что тратить отцовское наследство.

В двухэтажном особняке Вацлава Моше отвели уютную комнату. Его жена, стройная блондинка, как две капли воды похожая на ухоженных манекенщиц с рекламных плакатов вдоль дороги, демонстрирующих новые стиральные машины, не знала, как угодить гостю. Дети Вацлава очень почтительно и вежливо поздоровались с израильским дядей. В доме все сияло чистотой, царили тишина и порядок. Моше с тоской вспомнил беспрерывные крики, заполняющие пространство его квартиры. Кричали все: жена, дети, внуки, кричал он сам. Иногда в сердцах, но чаще просто так, по привычке.

«Надо будет обязательно сменить стиль общения, — подумал Моше. — Поговорить с женой, объяснить детям, приказать внукам».

Подумал и тут же вспомнил, что каждый раз после поездки за границу давал себе подобное обещание и благополучно забывал о нем спустя несколько дней после возвращения.

«Ближний Восток! Другой национальный характер, иная почва и влажность, иные обычаи».

Кстати, про обычаи. Он уселся возле телефона и набрал номер раввина своего городка. В Израиле было уже за полночь, но раввин, насколько знал Моше, никогда не ложился спать раньше двух часов ночи.

— На христианском кладбище? — охнул раввин, выслушав рассказ Моше. — Ни за что! Ты должен предпринять все усилия, чтобы этого не допустить. Понимаешь, все возможные усилия и все имеющиеся в твоем распоряжении средства. По сути, это твоя последняя возможность выполнить заповедь почитания родителей. Может, главная, единственная возможность.

— Так говорит закон? — уточнил Моше.

— Сейчас я прочитаю тебе нужное место, — раввин зашелестел страницами. Их шорох, передаваемый несущимися через космос электронами, отчетливо был слышен в тишине дома Вацлава.

Выхода не было. Закон однозначно требовал приложить любые усилия, но похоронить еврея на еврейском кладбище. Завтра предстоял тяжелый разговор с Вацлавом.

Предчувствие не обмануло.

— Я не понимаю твоего требования, — повторял Вацлав, расхаживая по комнате. Он сдерживался изо всех сил, но раздражение выдавали неровный изгиб рта и отрывистые движения рук.

— Нет, не подумай, к религии я отношусь с величайшим почтением, но посуди сам: отец прожил всю жизнь атеистом. Он никогда не ходил в синагогу, не соблюдал праздников, не ел эту, как ее…

— Кошерную, — подсказал Моше.

— Да, не ел кошерную пищу. Отец всю жизнь провел бок о бок с матерью, в этом выражалась его воля, проявилось его желание. Почему после смерти они должны разлучиться? Только потому, что ты приехал и требуешь?

Закон, — отмахивался Вацлав от возражений Моше. — Какой еще закон? Где был этот закон, когда всю семью моего отца перерезали, как цыплят? Да что семью отца, все местечко уничтожили, спаслись только вы двое.

Я вот что тебе скажу, — Вацлав сел на диван рядом с Моше. — Мы ведь с тобой как-никак братья и можем говорить друг с другом откровенно.

Моше кивнул.

— Сам посуди, — продолжил Вацлав. — Ты уедешь через десять дней, и кто знает, попадешь ли еще когда-нибудь на могилу отца. Ухаживать за ней придется мне, приходить в день смерти, прибирать или платить за уборку, заказывать поминальные молитвы, в общем, делать все, что полагается. Я этим буду заниматься, понимаешь, я, а не ты. К тому же я обязан делать то же самое с могилой матери. Ты, похоже, хочешь заставить меня всю жизнь разрываться между двумя кладбищами. Почему, на каком основании?

— Закон, — только и смог ответить Моше. — Закон так требует.

— Закон, говоришь, — Вацлав поднялся с дивана. — Хорошо, давай поступим по закону. Обратимся к мировому судье. Ты изложишь свою точку зрения, я свою, а судья решит, как поступить.

— Я бы лучше пошел к раввину, — начал было Моше, но Вацлав жестко оборвал его:

— Нет уж! Я ведь тоже могу потребовать мнение ксендза. Мы тут, в Америке, привыкли подчиняться гражданскому закону. Вот к его представителю давай и обратимся.

— Но ведь это займет уйму времени, — возразил Моше, вспомнив бесконечно длящиеся судебные процессы в Израиле.

— Об этом можешь не беспокоиться, — усмехнулся Вацлав. — Мировой судья нашего округа — мой партнер в теннисном клубе.

Через три часа Вацлав и Моше предстали перед судьей. Тот внимательно выслушал обе стороны, задал несколько вопросов, сосредоточенно поразмышлял минут десять и принялся диктовать секретарше решение. Тело покойного надлежало кремировать, пепел разделить на две равные части, одну из которых захоронить на христианском кладбище, а вторую на еврейском.

— Соломон чертов, — вне себя от злости бормотал Моше, разглядывая решение судьи. — Что теперь с этим делать?

Вацлав же выглядел полностью удовлетворенным. Решение судьи представлялось ему мудрым и объективным. В кремации он не видел ничего дурного, и когда Моше решительно возразил, у него от удивления на мгновение приоткрылся рот.

Впрочем, удивление тут же сменилось жестким поджатием губ. Вацлав заговорил решительным, не допускающим возражений тоном, каким, он, наверное, изъяснялся со служащими своей компании. От формальных родственных чувств не осталось и следа.

— Я вижу, братец, ты хочешь, чтобы все было только по-твоему. Без малейших компромиссов. Хорошо, я готов тебе уступить. Но только в одном-единственном случае.

Вацлав на секунду замолк, затем вперил тяжелый взгляд в переносицу Моше и продолжил:

— Да, только в одном-единственном случае: если ты поедешь со мной к адвокату и письменно откажешься в мою пользу от причитающейся тебе доли наследства.



Спустя десять дней Моше пересекал океан. По какой-то случайности на борту авиалайнера не оказалось заказанной для него кошерной порции и ему пришлось лететь голодным. Разглядывая белые глыбы облаков, клубящиеся под крылом, он думал об отце, о законе, о деньгах. Про наследство Моше решил умолчать. В конце концов, на него никто не рассчитывал. Ну и, кроме того, что-то он все-таки привезет. Вацлав, прощаясь, сунул в карман Моше чек. Он обнаружил его, проходя контроль. Чек на пятьдесят тысяч долларов. Конечно, не десять миллионов, но тоже сумма немалая. Зато отец лежит на еврейском кладбище и в голове могилы стоит плита не с крестом, а с магендовидом. Таким же самым магендовидом, под которым покоятся его предки на заброшенном кладбище крохотного польского местечка. Таким же, под которым ляжет и он, Моше, когда время придет, под которым упокоятся его дети и внуки. И разорвать эту цепь не смогут никакие миллионы долларов.

Очень понравилось! И всё, что я раньше читал из произведений этого
автора весьма интересно.

МИША-ПОЛ-ЧЕЛОВЕКА.
Валерий ЗЕЛЕНОГОРСКИЙ


http://mishpoha.org/n31/31a01.php

Внучку Сталина не принимали в МГУ по состоянию здоровья

На невысокую хрупкую женщину, стоящую впереди меня в очереди на Центральном московском телеграфе, я обратил внимание, когда она вслух стала диктовать свою фамилию: «Джу-га-шви-ли».

Работница почты, сидевшая за стеклянной стойкой, не могла самостоятельно разобрать, что написано в извещении. «Сильная фамилия», — невольно отметил я про себя. Выйдя на улицу и увидев женщину, за которой стоял в очереди (она не спеша спускалась по массивным ступенькам), я нагнал ее.

— Извините, пожалуйста, — любопытство превысило рамки приличия, — вы случайно не имеете какого-то отношения к Сталину-Джугашвили?

— Он мой дед. А что вы хотели?..

Галя была совсем маленькой, когда ее отец Яков ушел на фронт, но удивительно: она его помнит. Не визуально, а на эмоциональном уровне. Мама была строгая, папа же всегда был «за» свою единственную дочь. Никогда ничего не требовал, дарил подарки и всегда был на ее стороне. Поэтому она запомнила его как нечто безопасное и симпатичное. Мы расположились с Галиной Яковлевной за маленьким столиком в кафе.

Галина Джугашвили.
Фото автора (перепечатывается с сайта "УГ")

— Галина Яковлевна, деда вы тоже хорошо помните?

— Даже более чем. Например, такую деталь, когда он брал меня на руки, колол своими усами, а я плакала. Во время войны я не видела деда. Сначала мы жили на даче в Зубалово на Рублевском шоссе, затем — в эвакуации в Куйбышеве, а он без выезда находился в Москве. В основном это было, когда наступил мир и у него появилась ближняя дача в Волынском (сегодня это в черте Москвы, сразу же за мемориалом Победы на Поклонной горе. — Авт.). Думаю, нет необходимости вдаваться в какие-то бытовые детали наших взаимоотношений, все это есть в каждой семье. Хочу лишь отметить, что после известия о смерти отца дед стал больше меня жалеть. И — это я чувствовала всегда, даже будучи ребенком — за ним мы были как за каменной стеной.

Мы всегда жили очень неплохо, практически ни в чем не нуждаясь. Были прикреплены к кремлевской столовой, поликлинике 4-го медицинского управления... Понятно, что с позиции сегодняшнего дня, когда целые микрорайоны столицы и загородные корпоративные поселки живут на два порядка лучше, чем мы тогда, все эти благополучия несколько нелепы, но в те годы на общем фоне основной массы людей...

— Как вы пережили момент, когда узнали правду о гибели отца?

— Я до сих пор не знаю правды. А относиться не совсем серьезно к тому, что пишут в различных изданиях, в том числе исторических, меня, увы, научила жизнь. Кстати, в конце войны, был период, когда мы ждали возвращения отца. Кто-то сообщил даже, что видел его. Помню, несколько дней царило сильное возбуждение: какие-то бесконечные гости, родственники... Потом вдруг все разом рассеялось, и мама сказала мне, что произошла ошибка. А тот, кто выдавал себя за отца, оказался самозванцем. С тех пор папа стал официально числиться пропавшим без вести. Через год после войны нам дали квартиру неподалеку от Политехнического музея, в которой я по сей день живу со своей семьей. Мама же, царство ей небесное, никогда больше замуж так и не вышла. Она очень любила отца и часто повторяла, что единственной ее соперницей была война.

Маленькая Галя с отцом Яковом Джугашвили.
Фото из архива Г. Я. Джугашвили (перепечатывается с сайта "УГ")

— Она умерла раньше деда?

— Нет. Спустя 15 лет после него. Но именно в 1953-м после похорон деда, я буквально физически ощутила, как в моей жизни произошел перелом. Потом точно такой же перелом произошел и в сознании. Не стало дачи в Зубалово. По сути это было наше «родовое гнездо», где я выросла и где остались мои самые лучшие детские воспоминания. Я очень тогда переживала. Не помню, как все это происходило технически, но будучи человеком очень впечатлительным, я навсегда запомнила тогдашнее чувство подавленности.

— А какие чувства вы испытали после известного XX съезда, когда тело Сталина вынесли из Мавзолея и когда на всех уровнях его стали называть главным народным тираном?

— Но ведь еще был период, когда несколько поколений говорили, что «Сталина не хватает». Я никогда не ассоциировала своего деда с политикой, потому что знала его совершенно в другом качестве. И сегодня, по прошествии такого количества лет, множества опубликованных различных инсинуаций и выдумок про него, я еще лучше отношусь к его памяти. А что касается выступления Хрущева против Сталина насъезде — и тогда, и сегодня я абсолютно убеждена, что то была жуткая несправедливость.

— Галина Яковлевна, а как вы, внучка вождя, жили после его смерти? Наверняка ведь лишение дачи и остальных льгот было не единственным вашим разочарованием?

— То были не разочарования, а лишь неприятные мелочи, которые я никогда во главу своей жизни не ставила. Поверьте, все и так было очень непросто, и мне даже некогда было на этом зацикливаться. А услугами кремлевской столовой и поликлиники, между прочим, я на законных основаниях пользовалась вплоть до перестройки. Во всем остальном же жизнь моя всегда была самой обычной, и ни одной приставки «спец», или как принято нынче говорить «vip», в ней не было. Когда, например, возникла проблема в МГУ (я ведь никогда в жизни не лукавила и со свойственной мне прямотой описала при поступлении все свои слабости: давление, еще что-то), меня по состоянию здоровья не допустили к вступительным экзаменам. Сложно сказать, чем бы тогда все закончилось, но моя мама написала письмоФурцевой. Не знаю, при чем здесь была министр культуры, мама с ней даже ни разу не встречалась, но только после ее личного вмешательства мне разрешили поступать в университет.

Примерная ситуация возникла и когда я собралась замуж. Без объяснения причин нас отказались регистрировать с моим женихом — гражданином Алжира, который жил в Москве и учился в аспирантуре. Пришлось всеми правдами и неправдами через сына Андропова обращаться с письмом к его отцу, который тогда занимал пост председателя КГБ, и он лично давал разрешение на наш брак.

— Расскажите о своем зарубежном периоде жизни.

— Да я никогда там не жила. А в первый раз смогла выехать к мужу только во время постперестроечной оттепели, когда россиянам было дозволено выезжать за границу. До этого со своей фамилией во избежание каких-либо провокаций за рубежом я всегда была невыездной. Люди, наверное, путают меня со Светланой Аллилуевой, но там была своя история, о которой неоднократно уже рассказывалось. Но, кстати, если бы даже я и была выездной, то вряд ли куда-то переехала бы насовсем. У меня очень сильно болел сын — он инвалид детства — и практически половину его жизни (сегодня ему — 34) я занималась лечением, которое могла получить только здесь. Мы и с мужем-то по-человечески стали жить только спустя почти 20 лет после заключения брака. По завершении учебы в аспирантуре его как молодого ученого затребовало «под свои знамена» родное государство, и он уехал туда. А приезжал к нам лишь летом во время отпуска, и — совсем ненадолго зимой. И всегда приходилось что-то выдумывать, потому что свой лимит — один въезд в нашу страну в год — он всегда выбирал в летнее время. Сейчас, слава богу, все позади, и мы все вместе живем в Москве.

— Вы случаем не обижены на свою фамилию?

— Даже в мыслях такого не было, иначе я поменяла бы ее на фамилию мужа.

— А правду говорят, что какая-то китайская компания установила вам солидную ежемесячную материальную помощь, и по этой причине вы ушли со своей работы?

— Я ушла на пенсию по семейным обстоятельствам с должности младшего научного сотрудника Института мировой литературы уже более 10 лет назад. Но и сейчас продолжаю работать дома — писать рассказы и повести. Несколько лет назад стала членом Союза писателей России, год назад вышел из печати мой сборник «Внучка вождя: дед, отец, Ма и другие». Название несколько претензионное, но в издательстве мне объяснили, что так книга будет «наиболее продажной». Как вы понимаете, не соглашаться мне было не с руки.

Что касается материальной помощи, отвечаю на этот вопрос лишь для того, чтобы исключить какие-либо кривотолки и слухи. Да, действительно, деньги перечисляются мне на книжку китайской компанией, но — совсем с недавних пор. Насколько эта помощь солидная, не берусь судить: все в этом мире очень относительно. Но для нашей семьи, где совокупный доход составляет пять с половиной тысяч рублей в месяц (моя пенсия плюс пенсия сына по инвалидности), любые деньги — подспорье. Отказаться от них, значит опять опуститься до уровня выживания.

Почему именно китайцы, ответить не могу, я там никогда не была. Но, как мне сказал председатель компании господин Ван Гуанюань при личной встрече, в их стране Сталина почитают наравне с Мао Цзэдуном. Хочу особо отметить, что без Клуба военачальников России, который возглавляет маршал Игорь Сергеев, вряд ли подобное было возможным. Это они разыскали меня, помогли в трудоустройстве моему сыну и решили все оргвопросы с китайскими товарищами.

— Скажите, а с кем-то из близких родственников по линии деда вы сегодня поддерживаете отношения?

— Конечно, но в основном только на уровне телефонных звонков. С Иосифом Аллилуевым, Сашей Бурдонским — это старшие сыновья Светланы и Василия. У Светланы есть еще младшая дочка Оля — очень милая девочка, но она живет в США и практически недосягаема.

Виктор СИРЫК

Перепечатывается с сайта "Учительской газеты" - http://www.ug.ru/?action=topic&toid=11511&i_id=133

Еврейское счастье

Май 2013

http://nfos.ru/archive/humor/2013/517

По длинному фронту
купе
и кают
чиновник
учтивый движется.
Сдают паспорта,
и я
сдаю
мою
пурпурную книжицу.
(В.маяковский)


Месяц назад я с приятелем заехал на его маленький подмосковный заводик. Заводик делает разные эмблемки и вышивки: хоть на полковых знаменах, хоть на ковриках с котиками.
На складе готовой продукции, я не удержался и как любой: иранец, русский, израильтянин, китаец, северокореец, сириец, американец, канадец, японец, афганец, немец, британец, украинец, или ватиканец, дорвался до бесплатного и выпросил пучок красиво-вышитых государственных флажков, величиной с сигаретную пачку.
С обратной стороны флажков были пришиты липучки, вот я и вспомнил, что у меня как будто специально под них, где-то валялась зеленая бейсболка с липучкой на лбу.
Вернулся я домой, отыскал бейсболку и принялся перебирать свое халявное богатство.
Итак, флагов оказалось ровно пятнадцать:
1) Иранский
2) Российский
3) Израильский
4) Китайский
5) Северокорейский
6) Сирийский
7) Американский
8) Канадский
9) Японский
10) Афганский
11) Азербайджанский
12) Германский
13) Британский
14) Украинский
15) Ватиканский

Как видите, в моем распоряжении была не только почти вся «Ось зла», но даже и «Маховик добра»
И тогда мне в голову пришла свежая мысль – устроить небольшой, ни на что не претендующий, но все же соцопрос москвичей и гостей столицы (куда ж без них?)
Причем, вопросы задавать я не собирался, мне нужны были только ответы, вместо вопросов, я сам на целый месяц превратился в веселую картинку социологического теста.
Каждый день, в произвольном порядке я цеплял на лоб какой-нибудь из своих государственных флажков и одним и тем же маршрутом брел на работу, а вечером обратно, таким образом, два дня за прошедший месяц, я становился «послом» одной из пятнадцати стран. На улице, в метро, в магазинах, я чутко прислушивался к репликам с фронта и с тыла, пританцовывая при этом под несуществующую музыку в наушниках.
Наконец мой эксперимент подошел к концу и его результаты несколько озадачили…
Из всех пятнадцати флагов, на окружающих оказал влияние только один. Зато как оказал…
Четырнадцать прочих флагов – это просто украшение кепки, но пятнадцатый, моментально превращал меня в живого кошерного шпиона…
Я всегда знал, что Израиль загадочная страна и в сознании людей стоит особняком, но чтобы настолько…
За два дня катания Израильтянского знамени на лбу, я услышал следующие реплики в свой адрес:
Со спины: - Жидовская морда – (3 раза)
- Смотри, еврей какую себе харю отъел – (1 раз)
- И не боится так ходить, ведь могут и рожу набить – (2 раза)
- Еврейский оккупант - (8 раз)
- Слушает - 7.40 - (4 раза)
- Вот идиот - (3 раза)
- Еврейский танк- (1 раз)
- Хава Нагила - (2 раза)
С лица: (В магазине старушка, сочувственно глядя мне на лоб, спросила)
- Сынок, и не стыдно тебе такое на голове носить? Ты же вроде не похож на еврея. Сними и не позорь родителей - (1 раз)

Больше ни одна страна, не всколыхнула народ, даже на самую слабенькую реакцию в мой адрес: Ватиканин – отлично, Немец - гут, Сириец – да ради Бога, хоть Грузин. Интереса ноль…
Я даже проникся некоторым сочувствием к гражданам Израиля.
Ну не могли же они, и в самом деле, выпить всю воду из крана…


P.S.


Наука требует щепетильной точности, поэтому я обязан признать, что было одно исключение, которое, впрочем, полностью подтвердило правило. На Канадский флаг тоже среагировали, всего один раз, но как…
В тот день я, будучи с утра гражданином Канады, проходил мимо алкашей из соседнего дома и за спиной услышал их разговор обо мне:
- Смотри, смотри, канадец, мать его, а ведь еще пару дней назад, он был евреем…

stebun

не только о менеджменте


October 5th, 2011, 04:06 pm
100 фактов об Италии

Все факты субъективны, основаны на моем личном опыте жизни в Италии.

1. В Италии 20 регионов Все они очень разные. Если ты был в одном или двух - ты в Италии не был.
2. В каждом регионе свой диалект. Жители соседних регионов могут не понимать друг друга.
3. Регионы разбиты на коммуны. Жители коммун могут иметь также свои диалекты и не понимать соседей.
4. Около 80 % бизнесов Сицилии, Калабрии и Копании платят дань мафии.
5. В Италии нет детских домов.
6. В Италии нет бездомных животных.
7. Мужчины в семьях страшно боятся своих жен.
8. В правилах вождения в Италии записано, что при обгоне можно предупредить дальним светом. В других европейских странах вас могут оштрафовать за это.
9. Если просить в баре кофе на английском, он может стоить в 2 раза дороже.
10. Для местных цены в барах и кафе могут быть ниже, чем для туристов.
11. Буква "С" на водопроводном кране будет обозначать горячую воду (Calda).
12. Скоростные шоссе Autostrada почти всегда платные. Скорость ограничена 130 км\ч. Но многим пофиг. Полиция с радаром встречается очень редко.
13. Большинство итальянских дизайнеров разбогатело на продажах в России.
14. Чем южнее регион - тем дружелюбнее люди.
15. Почти во всей Италии не рекомендуется пить воду из под крана из-за проблем с водопроводом.
16. Многие итальянцы имеют дачу на море.
17. Все итальянские слова заканчиваются на гласную.
18. Кухня каждого региона существенно отличается.
19. Spaghetti alla Bolognese - название для туристов. Местные называют это блюдо Spaghetti con ragu не принимая попытку Болоньи присвоить это блюдо.
20. В Италии одна из самых высоки продолжительностей жизни в мире.
21. Итальянцы и испанцы понимают друг друга из-за схожести языков.
22. В регионе Aosta не говорят по итальянски и плохо его понимают. Основной язык там немецкий.
23. Тот язык, который считается официальным в Италии - на самом деле флорентийский диалект. Всеобщим он стал после написания Данте "Божественной комедии".
24. В Италии 54 полицейских организации. Все они имеют право ношения оружия. Даже регулировщики.
25. Италия и Польша две самых религиозных страны в Европе.
26. При заполнении ежегодной налоговой декларации необходимо сделать пожертвовании католической церкви.
27. Табачная лавка выполняет многие функции - там можно пополнить телефон, купить талон на парковку и даже уплатить некоторые налоги.
28. Самая жадная и социально безответственная мафия (Camorra) в Калабрии - единственную в регионе автостраду Салерно- Реджо строят уже более 40 лет. Все это время деньги разворовываются.
29. В Италии присутствуют практически все климатические зоны, кроме экстремальных.
30. Основной прием пищи вечером в виде плотного семейного ужина.
31. Итальянцы практически не пьют соки, вы их не найдете во многих ресторанах.
32. Крепкие напитки итальянцы практически не употребляют.
33. Основные напитки - вода или вино. Иногда пиво.
34. 60 % культурного мирового наследия находится в Италии.
35. Флоренция - город в Тоскане с самой большой пешеходной зоной в мире.
36. Оливковое масло надо покупать у крестьян в деревне. Покупать его в супермаркете считается дурным тоном в большинстве регионов. В меньшей степени это касается вина.
37. Итальянцы активно используют десятки жестов при разговоре. А вообще их сотни. Родились как помощь при общении из-за существенного отличия языков в стране.
38. Женщинам жестикулировать считается неприлично.
39. Самый оскорбительный жест - "коза" из указательного пальца и мизинца вверх- означает, что ты рогоносец. Этот же жест пальцами вниз отгоняет порчу.
40. На свадьбу присылают одно или два приглашения. По первому ты имеешь право прийти на официальную церемонию в церковь, по второму - на веселую попойку и праздник после.
41. На Рождество принято дарить друг-другу красные трусы. Да, и чтобы было счастье, в них надо спать в рождественскую ночь.
42. Большинство итальянцев никогда не путешествовали южнее Рима.
43. В некоторых регионах, если рядом оказалось трое курящих - самый молодой должен потушить сигарету - плохая примета.
44. При разговоре, для убедительности, неплохо взять собеседника за локоть.
45. 80 % территории Италии занимают горы.
46. Италия мононациональная страна 95 % населения - Итальянцы.
47. Ещё полвека назад итальянский язык употреблялся только в литературе. Все регионы говорили на своих языках. Распространился язык благодаря телевидению.
48. До сих пор 20 % населения не понимают официальный итальянский.
49. Настоящую итальянскую пиццу выпекают в печи на дровах.
50. Евросоюз пытается запретить производство некоторых сыров, пиццы на дровах, некоторых видов ветчины в Италии как не соответствующие представлениям о гигиене и стандартах. (на пиццу падает пепел, сыр зарывают в землю)
51. 98% итальянцев католики.
52. Паста - это не только макаронные изделия но и что угодно из муки.
53. Самый популярный спорт в Италии - футбол. Далее идут мотокросс и велоспорт.
54. Итальянская сборная по футболу squadra azzurra - переводится как голубая команда. А самих игроков называют azzurri - голубые.
55. Первое в мире гетто для евреев устроили итальянцы в Венеции ещё в 16 ом веке.
56. "Итальянская забастовка" не миф - часто это средство развлечения на работе.
57. Итальянцы посмеиваются над туристами, которые посещают кафе на центральных площадях и платят огромные деньги за некачественную еду.
58. Самые лучшие рестораны часто не имеют вывесок. Попасть туда можно только по рекомендации.
59. При покупке надо обязательно брать чек. Вас могут задержать финансовые полицейские с пакетом из магазина или пирожком в руке с вопросом где вы это купили и влепить крупный штраф при отсутствии чека.
60. Ранее Lamborghini была известна как компания, выпускающая тракторы. И с какого перепугу они стали делать люксовые машины?
61. В Италии важен блат и рекомендации. Даже если вы хотите просто постричься. Прийти "ни от кого" к врачу или парикмахеру считается странным.
62. Некоторые законы не обязательны к исполнению. Так в Италии существуют сотни (!) тысяч нелегальных строений. В том числе в прибрежной зоне.
63. Внутри Италии существует ещё 2 государства: Сан- Марино и Ватикан.
64. Итальянцы одеваются очень даже "так себе" и даже небрежно, любят черные цвета. Исключение Милан, Рим, несколько курортных мест.
65. В Италии запрещено ночью находиться на пляже. Штраф около 1000 евро.
66. Кстати, запрещено уносить домой морскую воду.
67. Итальянцы не пунктуальны. Время для них ничто. Лучше приходите позже, чтобы не ждать.
68. Расписание поездов, автобусов и самолетов тоже довольно условное. Время, платформы и гейты на информационных табло - примерные.
69. Сумку на одном плече носят только туристы. Местные всегда одевают через голову. Могут вырвать мотоциклисты.
70. Итальянцы никак не наследники Римской империи, хотя и живут на той же территории.
71. При поступлении в государственные университеты Италии не надо сдавать экзамены. Берут всех.
72. В Итальянских ВУЗах нет кампусов и общаг - все снимают жилье согласно своим возможностям.
73. Экзамены в Италии во многих ВУЗах сдают кто когда хочет, по мере готовности - сессий нет.
74. Официальная процедура развода супругов в Италии длится около трех лет. Даже после этого, суд может обязать мужчину содержать бывшую жену, если у неё недостаточно средств.
75. Одеваться в не туристической местности надо скромно. Короткие юбки у девушек и шорты у мужчин не приветствуются.
76. Работать итальянцы не любят. Но очень обижаются когда им об этом говоришь.
77. Форму итальянским полицейским шьет Prada.
78. Уважаемого человека могут называть добавляя к фамилии приставку "Доктор". Это не значит что он имеет отношение к медицине или учёной степени.
79. Чем южнее - тем чаще мужчины искренне целуются при встрече и расставании. Это нормально - но мне было тяжеловато привыкнуть когда небритая харя лезет к тебе с вытянутыми губами.
80. Детей итальянцы не просто любят, а позволяют им делать все что угодно. Если чей-то малыш вывернет на вас томатный соус - вы должны улыбнуться и сообщить как это мило.
81. Итальянцы поклонники музыки и театров. Обычно они покупают годовые абонементы на посещение. В некоторые театры билетов не по абонементам нет или очень плохие места.
82. Некоторые организации могут состоять только из членов одной семьи или одного клана.
83. В Италии запрещено рисовать мелками на асфальте.
84. У каждой деревни или города есть свой покровитель- святой.
85. Число 17 в Италии несчастливое. А 13 вполне даже милое. Почему, я писал об этом раньше (XVII=Vixi).
86. Букв K, Y, W, X, J в итальянском алфавите отсутствуют. Мне без "к" по началу было очень неуютно.
87. Итальянцы с настороженностью относятся к голубоглазым людям. Считается, что они могут сглазить.
88. В Италии (как впрочем и в США) нельзя открывать зонтик в помещении - приносит неудачу.
89. Кстати, разлить вино на стол - к счастью.
90. Одежду в Италии лучше покупать в больших моллах за городом.
91. Для мужчины считается нормальным жить лет до 40 с мамой.
92. В августе вся страна дружно уходит в отпуск. Даже крупные предприятия останавливаются.
93. Они не орут и не ругаются - они так разговаривают.
94. Натале - это Рождество. А Дед Мороз соответственно Баббо Натале.
95. В Италии поздравляют женщин с 8 марта.
96. Итальянцы очень любят играть в лотереи и всякие тотализаторы. Разобраться в них немыслимо. Но они умеют.
97. Интернет в Италии только по предъявлению паспорта и оставлением его копии в интернет клубе. И телефонные SIM карточки. Да, и билеты на футбол тоже.
98. Мясо, рыбу, колбасу и овощи высокого качества принято покупать в маленьких лавочках у знакомых людей.
99. Биде - обязательный аксессуар любого (не общественного) туалета. Даже в самом задрипаном отеле будет биде. Причем, итальянцы уверены, что мы не знаем что это такое.
100. Во многих регионах пятница - мужской день. В ресторанах строго компании парней. Девочкам ходить по барам в этот день неприлично.

stebun.livejournal.com/46094.html

http://hramnagorke.ru/dialog/index.php?topic=47.2295

Капризный старик

Когда этот старик умер в гериатрической палате дома престарелых в маленьком 
австралийском   городке, все считали, что он ушел из жизни, не оставив в ней никакого ценного следа.
 Позже, когда медсестры разбирали его скудные пожитки, они обнаружили это стихотворение.

Его смысл и содержание настолько впечатлили сотрудников, что копии поэмы быстро 
разошлись по всем работникам больницы. 
Одна медсестра взяла копию в Мельбурн.
 Единственное завещание старика с тех пор появлялось в Рождественских журналах по всей стране, а также в журналах для психологов.
 Также на основе его простого, но красноречивого стихотворения была сделана презентация. 
И этот старик, который нищим ушел изжизни в Богом забытом городке в Австралии, 
теперь взрывает интернет глубиной своей души.
(Привожу перевод на русский. В английском оригинале стих звучит очень поэтично и поражает глубиной мысли икрасотой рифмы).

Вспомните об этом стихе в следующий раз, когда встретитесь со старым человеком! 
И подумайте о том, что раноили поздно вы тоже будете таким, как он или она! 
Самые лучшие и самые красивые вещи в этом мире нельзяувидеть или потрогать. 
Они должны чувствоваться сердцем!

Оригинал поэмы на английском (Обязательно прочтите ее!):

Cranky Old Man

What do you see nurses? . . .. . .What do you see?

What are you thinking .. . when you're looking at me?

A cranky old man, . . . . .not very wise,

Uncertain of habit .. . . . . . . .. with faraway eyes?

Who dribbles his food .. . ... . . and makes no reply.

When you say in a loud voice . .'I do wish you'd try!'

Who seems not to notice . . .the things that you do.

And forever is losing . . . . . .. . . A sock or shoe?

Who, resisting or not . . . ... lets you do as you will,

With bathing and feeding . . . .The long day to fill?

Is that what you're thinking?. .Is that what you see?

Then open your eyes, nurse . you're not looking at me.

I'll tell you who I am . . . . .. As I sit here so still,

As I do at your bidding, .. . . . as I eat at your will.

I'm a small child of Ten . .with a father and mother,

Brothers and sisters .. . . .. . who love one another

A young boy of Sixteen . . . .. with wings on his feet

Dreaming that soon now . . .. . . a lover he'll meet.

A groom soon at Twenty . . . ..my heart gives a leap.

Remembering, the vows .. .. .that I promised to keep.

At Twenty-Five, now . . . . .I have young of my own.

Who need me to guide . . . And a secure happy home.

A man of Thirty . .. . . . . My young now grown fast,

Bound to each other . . .. With ties that should last.

At Forty, my young sons .. .have grown and are gone,

But my woman is beside me . . to see I don't mourn.

At Fifty, once more, .. ...Babies play 'round my knee,

Again, we know children . . . . My loved one and me.

Dark days are upon me . . . . My wife is now dead.

I look at the future ... . . . . I shudder with dread.

For my young are all rearing .. . . young of their own.

And I think of the years . . . And the love that I've known.

I'm now an old man . . . . . . .. and nature is cruel.

It's jest to make old age . . . . . . . look like a fool.

The body, it crumbles .. .. . grace and vigour, depart.

There is now a stone . . . where I once had a heart.

But inside this old carcass . A young man still dwells,

And now and again . . . . . my battered heart swells

I remember the joys . . . . .. . I remember the pain.

And I'm loving and living . . . . . . . life over again.

I think of the years, all too few . . .. gone too fast.

And accept the stark fact . . . that nothing can last.

So open your eyes, people .. . . . .. . . open and see.

Not a cranky old man . Look closer . . . . see .. .. . .. .... . ME!!



Перевод на русский

Что ты, сестра, видишь сейчас пред собой?
Что думаешь ты, стоя рядом со мной:
Капризный и чудаковатый старик
С невидящим взором, он еле сидит...
Что зря переводит он днями еду...
Сердито кричишь ты <<Старайся!>> ему.
Что я не увижу, что делаешь ты,
Теряю все время ботинки, носки...
День мой заполняют купанье с едой,
Тебе все позволено делать со мной...
Что ты, сестра, видишь сейчас пред собой?
Ты видишь мой призрак, тень жизни былой...
Хоть я и покорно и тихо сижу,
Безропотно правила эти сношу,
Сплю, где мне укажут, ем, что принесут,
Но кто я такой - я тебе расскажу...
Мне десять всего лишь, я в лоне семьи,
Мать, братья и сестры, отец мне близки,
А вот мне шестнадцать - на крыльях парю,
Любовь моей жизни я встретить хочу.
Вот двадцать: и сердце колотит в груди,
Я помню все клятвы, что мною даны.
Я сильный и статный, жених молодой.
Надежно невесте любимой со мной.
Вот мне двадцать пять, есть малыш у меня,
Ему нужен дом, и любовь, и семья...
Вот мне уже тридцать, и дети растут,
А годы уходят, а годы бегут...
Мне сорок - и дети покинули дом,
Но рядом родная, тепло нам вдвоем...
Вот вновь ребятишки играют у ног -
Любимые внуки, родимая кровь...
Вот ночь опустилась, накрыла меня:
Нет рядом любимой - жена умерла.
Я с дрожью и страхом взираю вперед,
И все вспоминаю былую любовь...
И вот я состарен... Жестока судьба:
Нас  глупыми в старости явит она.
Ушла моя сила, утрачена  стать,
Назначено телу дряхлеть, угасать...
Где страстное сердце стучало в груди -
Там камень тяжелый... Но внутрь загляни:
В моем дряблом теле я сам - молодой,
Я помню всю радость, я помню всю боль!
Пульсирует сердце, тепла моя кровь.
Хранит это сердце мечту и любовь.
Как быстро умчались часы и года!
Все смертны - и это упрямый, но факт.
Откройте глаза и увидьте, смотря:
Не старец  капризный, ведь это же.... Я!

Евреи, Сталин и Россия: кто кому должен быть благодарен?
www.forumdaily.com/15588/

http://morgulis.tv/2010/05/zhora-s-privoza-rasskaz-georgiya-golubenko/

Жора с привоза или Одесса без евреев. 
Рассказ Георгия Голубенко




Когда, как сказал поэт, вашу хладную душу терзает печаль, или вы вдруг действительно поверили, что Одесса уже не та, и она перестала вырабатывать юмор, как противоядие от окружающего ее безумия, что спасало наш город во все времена, — купите билет на трамвай и поезжайте на Привоз. Там в рыбных рядах, за прилавком, заваленным тушами толстолобиков, огромными блинами камбал, золоченой скумбрией и серебристыми карпами, священнодействует Жора. Продавец и рубщик рыбы. Худощавый пожилой человек с лицом библейского мудреца. Знаменитый на весь Привоз Жора, чей острый язык может сравниться только с острейшим разделочным ножом в его умелых руках, который сам Жора романтически называет рыбным мачете.
- Люди! — проповедует Жора собравшимся вокруг покупателям. — Если вы зададите вопрос, у кого здесь можно купить свежую рыбу, то я отвечу вам правду, какой бы горькой она ни была: у меня и только у меня. Конечно, вам тут многие скажут, что их тухлая камбала свежа, как поцелуй невинной девушки. И вы можете им поверить! — Жора указывает на стоящих за соседними прилавками рыбных торговок, одетых как огородные пугала. — Сильны чары этих сладкоголосых сирен! Но только я вам продам такую рыбу, которую действительно можно сесть и кушать, а не лечь и умереть.  Свежайшую рыбу, потому что ее не только сегодня поймали, но еще и быстро вытащили.
- Мне какую-нибудь крупную и недорогую, — просит Жору очередной покупатель.
- С превеликим удовольствием, Изя! — отвечает Жора. (Почему-то всех свои  покупателей он называет Изями.) — Предлагаю коропа. Свежайший. Ах, тебя это не интересует!.. Ну тогда — барабулька. Вкуснейшая! Или глоська, без единой косточки. Ах, тебе и это по барабану… Угу… Значит, тебя устраивает костлявая, невкусная и несвежая, главное — чтобы была большая и недорогая?
Да? Так что же ты мне сразу не сказал, что тебе на подарок?
- Толпа покатывается от хохота.
- А тебе кого порубать, Сарочка? — спрашивает он у покупательницы с явно рязанским лицом. (Всех своих покупательниц он, как вы поняли, называет Сарами.)
- Мне бы бычочков парочку на уху, — вздыхает та. — Мужу в больницу…
Такой малоприятный диагноз…
- Ой, перестань! — отмахивается Жора. — Скажи своему Изе, пусть не берет в голову! Разве эти врачи что-нибудь соображают?! Даже самый умный из них, академик Филатов, и тот почему-то работал сразу в двух направлениях:
улучшал людям зрение и изобретал эликсир для продления жизни. Слышишь?! Как будто бы не понятно, что в нашей стране, чем человек меньше видит, тем он дольше живет…
- А ты что стоишь, Сарочка? — обращается он уже к другой покупательнице.
- Тебе почистить твоего судака?
- Но это же, наверное, дорого…
- А что, твой Изя приносит тебе мало денег? Так я тебя сейчас научу, как увеличить их количество. Берешь большую эмалированную кастрюлю или ведро, кладешь туда деньги, которые у тебя есть. Запомнила? Так. А потом бросаешь туда дрожжи… Давай я почищу за полцены.
- Нет, — говорит покупательница, — я уж как-нибудь сама… Если вы не возражаете…
- Да я-то не возражаю, — говорит Жора. — Сама так сама. А вот рыба этого не любит. Она любит, чтобы шкуру с нее снимал профессионал. А готовить хоть ты умеешь, Сарочка? Или тоже как-нибудь?
Женщина смущенно молчит.
- И как вам это нравиться?! — возмущается Жора. — Ни шкуру снять она не умеет, ни приготовить. Зачем же так издеваться над бедной рыбой? Ну скажи, женщина, тебе бы понравилось, если бы с тебя снимал платье какой-нибудь недотепа, который не только не умеет его снимать, но, кроме того, еще и не знает, что делать с тобой дальше?.. Хорошо. Я почищу тебе бесплатно. И еще подарю рецепт, приготовь по нему своему Изе  фаршированную рыбу. Надеюсь, ему понравится. Во всяком случае, выплюнуть ее он всегда успеет.
- Боже! Какая роскошная Сара! — застывает Жора перед очередной
покупательницей. — А с каким вкусом одетая: зеленые рейтузы, красная кофта, желтый берет — просто какой-то павлин, честное слово!
- Не забывайте, Жора, что вы женатый человек! — окликает его торговка с соседнего лотка.
- Но я же только смотрю, — отвечает ей Жора. — Конечно, я помню, что я женат. Но можно подумать, если человек на диете, так что, он уже не может посмотреть в меню?.. В жизни не видел такой красоты, — продолжает он
любоваться клиенткой, разделывая ей огромную рыбину. — Хотя, как говорится, omnia praeclara rara et fronti nulla fides*.
- Вы знаете латынь? — удивляется кто-то из очереди.
- А как же? — обижается Жора. — Я же учился в Ватиканском университете  вместе с Папой Римским.
- Как разделывать камбалу? — ехидничает очередь.
- Нет, строго отвечает Жора. — В Ватиканском университете я изучал латынь. А как разделывать камбалу — это я там преподавал. У меня, между
прочим, и здесь есть ученики, — указывает он на трех молодцов, работающих рядом. — Правда, они способны только на то, чтобы отрезать рабьи хвосты и  головы. Раньше учеников было больше. Но кто ушел в украинский бизнес, кто в украинскую политику…. Остались самые толковые.
- Дядя Жора, — спрашивает один из учеников, — а какая все-таки разница  между глосью и камбалой? И одна плоская, и другая…
- Ну как же, — разъясняет Жора, — камбала — это большая рыба, килограммов на пять, а глось — маленькая, граммов на двести.
- А может глось вырасти до размеров камбалы? — интересуется ученик.
- Ну если правильно настроить весы… — отвечает учитель.
Одесское солнце, устав от собственного жара, падает за корпус Фруктового  пассажа. Очередь постепенно тает. И я подходу к Жоре, чтобы поговорить за жизнь.
- Меня здесь считают самым умным человеком на весь Привоз! — хитро щуря  свои иудейские глаза, говорит Жора и смахивает с прилавка рыбную чешую. — А знаешь, как это получилось? Ну, самыми умными на Привозе вообще всегда считались евреи. И вот несколько лет назад все они стали подходить ко мне и спрашивать: ехать им в Израиль или нет? И всем я говорил — да! Обязательно.
Они и решили: раз такой неглупый еврей, как Жора, говорит нам, что надо  ехать, — значит, надо ехать. И уехали. А я остался. Ну откуда же им было знать, что я албанец? Теперь я здесь самый умный.
- А сейчас к вам приходят за советами? — спрашиваю я.
- Бывает, кивает Жора. — Вот вчера приходил один из мясных рядов. Что мне делать, Жора? Я обидел мать, места себе не нахожу…. Во-первых, -
говорю, — пойди и немедленно извинись. Нет такой обиды, которую бы мать не  простила своему сыну. А во-вторых, перестань себя так уж сильно терзать.
Смотри, Бог создавал человека целый рабочий день. Наверное, это и есть время, необходимое для создания человека. А тебя родители создавали  максимум минут десять. Естественно, что ты получился немножечко
недоделанным….
- А секреты профессии перенимать ходят? — интересуюсь я.
- Стоял тут один целый день, — отвечает Жора, — смотрел, как я работаю.
Восхищаюсь, — говорит, — вашими умелыми руками. Как у вас все так ловко выходит: четыре удара — и хребет пополам. Еще четыре удара -и второй хребет  пополам. У меня так не получается. А кто вы такой?, — спрашиваю. -
Массажист… — Жора хитро подмигивает.
- А латынь вы что, действительно изучали? — пристаю я.
- Конечно, — кивает Жора, снимая свой брезентовый фартук. — Правда, не в Ватиканском университете, а, как все интеллигентные люди, в советской тюрьме. Но какое это имеет значение? Просто с моими данными в тюрьму было  попасть значительно легче. Ну что ты на меня так смотришь? В пятидесятом году они меня взяли. Месяц держат, второй, а потом приходят и спрашивают:
Ну что, придумал наконец, за что ты у нас сидишь?. — А что тут  придумывать, — отвечаю, — за то, что у вас батя мой сидит уже восемь лет как албанский шпион. — Так-то оно так, — говорят, — только это нам не подходит. Товарищ Сталин сказал, что сын за отца не отвечает. — Ну это,  говорю, — он, наверное, про своего сына сказал. Тут они как обрадовались!
Так это же, — говорят, — совершенно другое дело. И вкатали мне сколько могли за оскорбление товарища Сталина….
В общем, что теперь вспоминать! Сейчас все мои прокуроры и следователи уже давно пенсионеры, приходят ко мне за рыбой, и я им продаю, только толстолобик не рекомендую. Зачем? Если у людей и без того такие
непробиваемые лбы, то куда им еще и толстолобик?
Быстро темнеет, мы с Жорой выходим с Привоза на Большую Арнаутскую улицу.
- Да, — говорю я ему, — жаль, что у вас все так нехорошо получилось. Вам бы в молодости учиться, а потом выступать на эстраде.
- Так я на Привозе выступаю уже сорок лет, — философски отвечает Жора.
- Можно подумать, сильно большая разница. Особенно сейчас, когда все наши великие юмористы разъехались кто куда, и теперь, чтобы попасть на их концерт, нужно платить бешеные деньги, — так люди приходят ко мне, и всего  за несколько гривень имеют и свежую рыбу, и почти что свежую шутку. Ты мне другое скажи, — вдруг останавливает он, — придут когда-нибудь времена, чтобы мы жили по-человечески?
Я пожимаю плечами.
- А я вот верю, — и Жорины глаза опять загораются дурашливо-пророческим блеском. — У нас же такие люди! Вон в газете написано: Девять месяцев  донецкие шахтеры не получают зарплаты. И только теперь, на десятый месяц,
они начали голодовку. А до этого что они ели, спрашивается? Да с такими людьми!.. Я тебе так скажу: чтобы в нашей стране настала хорошая жизнь,  нужны две вещи — чтобы народ наконец начал работать, а правительство
наконец перестало!
И, попрощавшись со мной, он уходит к своей семье.
На Большую Арнаутскую улицу опускается неописуемая майская ночь. Падают звезды. И, глядя на них, я оптимистически думаю, что сколько бы их ни упало или ни закатилось куда-нибудь за горизонт, на нашем одесском небе их всегда  останется более чем достаточно.

Новодворская Валерия
 
Король Матиуш в гетто

Януш Корчак понимал, что не может спасти детей. Он воспользовался своим правом умереть вместе с ними

Иллюстрация к книге «Король Матиуш Первый». Художник Ежи Сроковский
«Все я, Боже, получил сполна, где, в которой расписаться ведомости? Об одном прошу, спаси от ненависти, мне не причитается она» (Александр Галич, «Кадиш»). Об этом писал в своем дневнике Януш Корчак, Эрш Хенрик Гольдшмит, сторонник польской независимости, польский офицер, еврей и гость Третьего сионистского конгресса; врач, педагог, писатель, воспитатель, мученик и герой. В июле исполняется 135 лет со дня его рождения. Он был военным врачом на двух войнах: Русско-японской и Первой мировой. Знаменитый «Дом сирот» был основан им для еврейских детей в 1911 году. Он руководил им до конца жизни и умер вместе со своими воспитанниками в 1942 году в газовой камере Треблинки.
Но его новаторские методы перепали и польским детям. Корчак участвовал в работе интерната «Наш дом», и тоже очень долго, с 1919-го по 1936-й. Его книга «Как любить ребенка» (1914) была сенсационной: он требовал для детей равенства со взрослыми в уважении и правах, права быть самими собой и не равняться на «лучших», и даже права на смерть («В страхе, как бы смерть не отобрала у нас ребенка, мы отбираем ребенка у жизни»).
В «Доме сирот» у Корчака было детское самоуправление: плебисцит и детский товарищеский суд, который судил и взрослых воспитателей. Угнетенному детскому сословию посвящена его лучшая книга «Когда я снова стану маленьким» (1925).
Чистый голос ребенка-реформатора, разбившегося о жестокий, раз и навсегда сделавший детей полукуклами, полурабами мир, звучит и в его двух программных романах «Король Матиуш Первый» и «Король Матиуш на необитаемом острове» (1923). В этих романах много горечи, горечи взрослого мудреца Корчака, умеющего быть ребенком, но понимающего, что жизнь не переделать.

Януш Корчак. 1942. Лагерь смерти Треблинка

Еврейские погромы в Польше в 20-е годы прошлого века повергли Корчака в глубокое отчаяние. Он изучил иврит, преподавал его детям, учил их быть евреями. Он ездил в Палестину, в будущий Израиль. Он писал в дневнике: «Там самый последний не плюнет в лицо самому лучшему только за то, что он еврей». Но он вернулся в Польшу, не бросив ни ее, ни детей. Еврей Януш Корчак ходил по Варшаве в польской военной форме, что было строго запрещено немцами. Он угодил в тюрьму, но поклонники писателя тогда сумели его отбить. Корчак в 1940 году пошел в гетто вместе со своим «Домом сирот», хотя ему предлагали убежище на «арийской стороне». Два года он добывал детям еду и лекарства, учил их, старался скрыть от своих воспитанников ужас происходящего. «Уходят из Варшавы поезда, и скоро наш черед, как ни крути, ну, что ж, гори, гори, моя звезда, моя шестиконечная звезда, гори на рукаве и на груди!»
А потом настал их черед, черед детей и их учителей. «Эшелон уходит ровно в полночь, эшелон уходит прямо в рай, как мечтает поскорее сволочь донести, что Польша «юденфрай» . «Юденфрай» Варшава, Познань, Краков, весь протекторат из края в край в черной чертовне паучьих знаков, ныне и вовеки — «юденфрай»!» Господи, король Матиуш такого себе даже не представлял: что дети наравне со взрослыми получат право на газовую камеру, что их будут убивать.
У «Дома сирот» было свое знамя. С ним они и пошли. Януш Корчак еще раз отказался от предложенной лично ему жизни. «Знаменосец, козырек заломом, чубчик вьется, словно завитой, и горит на знамени зеленом клевер, клевер, клевер золотой. Рваными ботинками бряцая, мы идем не вдоль, а поперек, и берут, смешавшись, полицаи кожаной рукой под козырек» (Александр Галич).
Те, кто сегодня уезжает, спасая лично себя, тоже бросают детей. Им не надо идти в гетто и газовую камеру, но они уезжают, а дети наши остаются в проклятой, гибнущей стране читать путинский единый учебник истории и быть принятыми в пионеры лично товарищем Зюгановым. Януш Корчак не одобрил бы их.
Он требовал для детей равенства со взрослыми в уважении и правах, права быть самими собой и не равняться на «лучших»


фотография: East News
http://newtimes.ru/articles/detail/68983/

Замечательный документ - Меморандум Блэкстоуна
Меморандум Блэкстоуна.
 http://www.freie-juedische-meinung.de/ru/2012-03-30-14-27-49/7664--1891-
 
В результате антиеврейской политики Александра III,
евреи стали бежать из России, и в Европе появилось
более 2 млн еврейских беженцев.

Меморандум Блэкстоуна (1891) - это петиция, написанная Уильямом Юджином Блэкстоуном, христианским религиозным реставратором, и представленная президенту Соединенных Штатов, Бенджамину Гаррисону в пользу возвращения Палестины евреям, и подписанная рядом ведущих американских граждан.
Этот Меморандум стал первым важным документом для последующих решений о передаче всей Эрец Исраэль (Палестины) еврейскому народу.

Вот этот документ:

Что можно сделать для русских евреев? Это неразумно и бесполезно диктовать России в том, что касается ее внутренних дел. Евреи жили как иностранцы на ее территории на протяжении нескольких веков, и она полностью убеждена, что они стали для нее бременем, как в отношении ресурсов, так и в отношении благосостояния крестьянского населения, и она не желает позволить им остаться. Она категорически настроена на то, чтобы они ушли.

 Поэтому ашкеназы, как и испанские сефарды, будут вынуждены эмигрировать. Но куда пойдут 2 миллиона несчастных людей? Европа перенаселена, и в ней нет места для большего количества крестьянского населения. Могут ли они поселиться в Америке? Это будут невероятные расходы, и потребует годы.

Почему бы не вернуть евреям Палестину? Согласно Божьему распределению наций, это их дом, неотъемлемое владение, из которого они были изгнаны силой. При их правлении, это была чрезвычайно плодородная земля, способная прокормить миллионы израилитов, которые вели промышленную вспашку по склонам холмов и в долинах. Они были аграриями и производителями, а также нацией большого коммерческого значения _ центром цивилизации и религии.

Почему державы, которые на основе Берлинского соглашения от 1878 отдали Болгарию _ болгарам, Сербию - сербам, не могут теперь отдать Палестину обратно евреям? Такие провинции, как Румыния, Черногория и Греция были отняты у турок и отданы их природным владельцам.

 Разве Палестина не принадлежит по праву евреям? Говорят, что дожди там усилились и земля возвращает себе бывшее плодородие. Если евреи будут иметь собственное независимое правительство, евреи всего мира переедут туда , чтобы устроить своих страдающих соплеменников в их исторических жилищах.

 Более 17 веков они терпеливо ждали такой возможности. Они нигде не стали аграриями, потому что считали себя лишь гостями у различных народов, и им еще предстоит вернуться в Палестину и пахать свою землю. Каковы бы ни были права турок на владение, они могут быть легко компенсированы евреями, путем справедливой передачи части национального долга.

Мы считаем, что это самое подходящее время для всех наций, и особенно - для христианских народов Европы, показать свою милость Израилю. Миллионы изгнанных своими ужасными страданиями жалобно взывают к нашей симпатии, справедливости и гуманности.

Давайте прямо сейчас, возвратим им их землю, из которой они были так жестоко изгнаны нашими римскими предками.
С этой целью мы с уважением обращаемся к Его Превосходительству Беньямину Гаррисону, Президенту Соединенных Штатов, и к достопочтенному Джеймсу Г. Блэйну, Государственному секретарю Соединенных Штатов, с просьбой использовать все их влияние на правительства их Императорских Величеств:

Александра III, Царя России;
Виктории, Королевы Великобритании и Императрицы Индии;
Уильяма II, Императора Германии;
Франца-Иосифа, Императора Австро-Венгрии;
Абдул Гамида II, Султана Турции;
Его Королевского Величества Гумберта, Короля Италии;
Ее Королевского Величества Марии-Кристианы, Королевы-регентши Испании;
а также – к правительству Республики Франция и правительствам Бельгии, Голландии, Дании, Швеции, Португалии, Румынии, Сербии, Болгарии и Греции для обеспечения проведения в ближайшие сроки международной конференции с целью рассмотрения состояния израилитов и их притязаний на Палестину в качестве их национального дома, а также - продвижения справедливым и надлежащим путем облегчения их состояния".

Этот Меморандум имел следующее приложение:

Вашингтон, 5 марта 1891.
Его Превосходительство Бенджамину ГАРРИСОНУ, Президенту Соединенных Штатов Америки и Достопочтенному Джеймсу Г. БЛЕЙНУ, Государственному секретарю.
Представляя Меморандум, с просьбой о Вашей доброй связи с правительствами Европы для созыва международной конференции от имени российских евреев, нижеподписавшиеся обращаются к государству, чтобы оно не требовало множества подписей, а лишь представительные имена и сердечную поддержку, которую получил Меморандум, что дает уверенность, что подписи могут бесконечно умножаться; 
Что Меморандум стал естественным результатом Конференции христиан и евреев, проведенной недавно в Чикаго;
Что было сочтено целесообразным не проводить открытые заседания или каким-либо образом протестовать против курса, проводимого российским правительством, и поэтому была предпринята задача представить Меморандум лично подписавшим;
Что была особенно приятна высокая оценка предлагаемого плана самыми выдающимися евреями и христианами, после внимательного и детального ознакомления с ним;
Что было проведено несколько недель в Палестине и Сирии в 1889, где были тщательно изучены условия проживания там евреев в сравнении с Европой и Америкой, на основании чего было сделано заключение, что проект восстановления их автономного правительства в Палестине является одновременно осуществимым и политичным;
Что, хотя очень небольшое число так называемых ультрарадикальных реформированных еврейских раввинов отказались от своей веры в древние писания и открыто заявляют, что евреи должны объединяться с различными народами, среди которых они разбросаны, основная масса евреев, духовенство и миряне, по-прежнему держатся за свою, испытанную временем, надежду на национальное восстановление, и будут быстро реагировать на такую возможность с большой энергией, средствами и энтузиазмом;
Что земля Палестины способна на замечательное развитие, как в сельском хозяйстве, так и коммерчески. Географическое положение на полпути между Европой и Азией является уникальным; 
Что железная дорога, существующая сейчас от Яффы до Иерусалима, при ее продлении через Дамаск, Тадмор и долину реки Евфрат, может стать международным путем;
Что, хотя правительство Турции в последнее время несколько улучшилось и поощряет строительство хороших общих дорог и предоставляет большую свободу для деятельности иностранцев, оно до сих пор сильно отстает от времени, в котором мы живем, и при нем нельзя ожидать большого развития; 
Что в поддержку этого заявления стоит упомянуть необоснованный налог на оливковые деревья, а также фанатизм, который, из-за маленького кладбища в прибрежной зоне Яффы, не позволяет произвести раскопки и дноуглубительные работы в замечательных древних гаванях, столь остро необходимых для коммерческих целей;
Что все великие европейские державы ревнуют друг друга за влияние, или, возможно, оккупацию Палестины, и что это говорит в пользу передачи ее такой энергичной малой нации, как евреи под международные гарантии и защиту;
Что державы уже предприняли несколько аналогичных действий путем назначения христианского губернатора в ливанском районе Сирии;
Что нищета правительства Турции, делает возможным выплату части ее национального долга богатыми еврейскими банкирами, что является важным фактором в этом деле;
Что неоплаченная компенсация, которую требует Россия у Турции, является еще одной значительной темой, которая может благоприятно использоваться для продвижения и достижения этого плана;
Что все европейские народы сочувствуют печальному состоянию евреев в России и, хотя они не желают, чтобы евреи населили их собственные страны, радостно дадут согласие на реставрацию в Палестине как на самую естественную альтернативу;
Что имеются особые причины, чтобы полагать, что такие настроения уже преобладают в значительной степени в Великобритании, и, скорее всего, оттуда будет исходить призыв ко всем классам христиан как великолепному гуманитарному движению;
Что необходимы только мирные дипломатические переговоры для выполнения этой цели, и что вся частная собственность на землю и имущество должна быть тщательно сохранена и защищена;
Что при хороших отношениях с Россией и отсутствии осложнений на Востоке, самым подходящим и обнадеживающим является, чтобы наше правительство инициировало это движение;
Что, судя по всему, есть много свидетельств, доказывающих, что мы достигли периода за многие века, когда вечно живой Бог Авраама, Исаака и Иакова, простер свою руку перед язычниками (Исаия, 49), чтобы вывести своих сыновей и дочерей издалека и привести их снова в их собственную землю (Ezk.34). Никому за двадцать четыре столетия, со времен Кира,    царя Персии, ни одному смертному не была предложена такая привилегированная возможность продвигать дальнейшую цель Бога относительно его древнего народа. 
Может быть, эта высокая привилегия Вашего Превосходительства и достопочтенного секретаря, проявить личный интерес в этом великом вопросе, и обеспечить посредством конференции дом для блуждающих миллионов детей Израиля и, тем самым, получить для себя самих обещание Того, который сказал Аврааму: «благословлю тех, кто благословит тебя». /Бытие 12:3/.

С глубоким уважением.
Ваш покорный слуга
У.Ю.Блэкстоун

Далее следуют подписи 400 самых видных американцев – евреев и христиан.
И подпись
С уважением представлено У.Ю.Блэкстоуном, Председателем Конференции христиан и иудеев, недавно проведенной в Чикаго.

Этот невероятный и замечательный документ явился той точкой, с которой началось становление национального очага еврейского народа, превратившегося позже в Государство Израиль.

После этого Меморандума, в 1897 в Базеле под руководством Теодора Герцля состоялся Первый Съезд Всемирного сионистского конгресса (название собрания представителей еврейства).
Первый сионистский конгресс имел целью создать для еврейского народа родину в Палестине, которая была бы признана международным правом.
Была принята «Базельская программа» и создана Всемирная сионистская организация (ВСО) для претворения в жизнь целей конгресса.

Я В ХРАМ ПРИШЁЛ...

Я в храм пришёл – не жаловаться, нет,
А чтобы к Богу… встать немного ближе.
Я бомж… и, ясно, не во фрак одет…
Но ведь не Богом я - людьми унижен!
Я всё своё теперь ношу с собой:
Мой быт тяжёл, но так легка дорога!
Хоть потолок дырявый надо мной,
А мне и места надо-то немного….
Я деньги дал на толстую свечу,
Спросил послушника, куда её поставить…
Что мне ответил он – я лучше промолчу…
Не он ведь в храме службу будет править!
Священник с дьяконом запели «Отче наш…»
И люд вокруг поспешно закрестился.
Меня же служка «взял на карандаш»
И под дождём я снова очутился….
Сижу на улице у храмовых ворот,
Со мной такой же рядом бедолага…
А дождь, как из пожарных шлангов льёт,
Так жалко стало мне его беднягу!
Накрыл его своим я пиджаком,
Пожаловался: «Что ж это такое
Из храма гонят нищего пинком…
Скажи, где ж их сознание святое?!»
Он тихо слушал, опустив глаза,
Но в них мелькнуло что-то неземное…
А по щеке то ль капля, то ль слеза…
Он до меня дотронулся рукою:
«Прости, что не ответил на вопрос,
Заслушался, как звонница рыдает…
Мне тоже в храме места не нашлось,
Хотя меня там… Богом называют…».

Валентин Дариенко

Миша-полчеловека. Рассказ Валерия Зеленогорского

• 08.02.2012
  
• автор: Валерий Зеленогорсkий
  

«Мой фейсбук» – так называется новая книга любимого автора «Медведя» Валерия Зеленогорского. Как всегда, эта книга – сборник человеческих историй. А начинается она с рассказа, который мы решили опубликовать именно сейчас, когда национальный вопрос вновь звучит на площадях и снова остается без ответа.

 
В Мише всегда жило два человека. Полчеловека в нем было русского – от мамы, учительницы языка и литературы, вторая часть – ненавистная ему – была от еврейского папы, которого он никогда не видел, но ненавидел… всю жизнь: за нос свой, за курчавость, за то, что он бросил маму, когда Миша еще не родился.
Мама была божеством. Это был первый человек, которого он увидел в этом мире. Она была для него первой женщиной, и даже после, когда он стал любить своих женщин, он всегда понимал, что они ее жалкая копия, и первые две жены, которых он привел домой еще при жизни мамы, всегда ей проигрывали и в конце концов уходили, забрав своих детей.
Мама была всегда. Когда он еще не мог ходить, он не мог пробыть без нее даже минуты, он сосал ее грудь почти до двух лет, и его отняли от ее сиськи, используя насилие.
Ее грудь мазали горчицей, заманивали соской с медом, вареньем и сахаром, но он рвался к ее груди, которая его защищала своим теплом и нежностью, он плавал в ней, потом ползал по ней, плыл на ней, как на ковчеге, в непознанную жизнь и долго не мог пристать к своему берегу, не мог оторваться от маминой сиськи, – так говорили две бабки, у которых он смиренно оставался, когда мама ходила на работу, но он ждал, ждал, ждал и никогда не ложился спать, пока она не приходила.
Единственное, чем бабки могли его успокоить, были книги, они по очереди читали книги из большой библиотеки деда-профессора, все подряд – от античных трагедий до устройства мироздания, вторая бабушка читала ему сказки народов мира, а потом Библию, он научился читать в четыре года и потом уже сам читал все подряд, как ненормальный.
Он и был ненормальный для всех остальных детей во дворе и их родителей. Ну что можно сказать о мальчике, который во дворе не играет, ходит гулять только с мамой в парк, где они оба садились на лавочку, и оба открывали книги и читали, и грызли яблоки, и пили чай из термоса, а потом уходили домой.
Миша долго держал маму за руку, и только в третьем классе он вырвал свою руку из маминой, когда влюбился в учительницу английского языка.
Он поступил в школу в мамин класс и был счастлив, что целый день он мог видеть маму, он не мог ее подводить и учился, и был первым учеником, ему это было нетрудно.
 
Фото: stephaniecomfort/www.flickr.com
В третьем классе он впервые узнал, что вторая половина его не всем нравится. Мальчик из соседнего класса сказал ему, что он жид. Миша знал, что есть такой народ евреи, но он даже не мог предвидеть, что он, Миша Попов, имеет какое-то отношение к этому народу.
Он вернулся из школы задумчивым и несчастным, дома были только бабки – русские бабки, и они смущенно пытались объяснить ему, что все люди – братья, но его это не устроило, и когда пришла домой мама, усталая и с горой тетрадок, он не бросился к ней.
Он всегда помогал ей, снимал с нее обувь и пальто, потом ждал, когда бабки ее покормят, и только уж потом он садился с ней вместе проверять тетрадки, и это было их время, когда они говорили обо всем.
На этот раз он, выдохнув, выпалил ей:
– Мама, я что, еврей?
Мама вспыхнула и покрылась красными пятнами, потом вытерла сухие глаза.
Ее родители, пожилые евреи, видимо, научили ее, как надо терпеть, и она терпела – единственный изгой в школе интернациональной дружбы, куда приезжали зарубежные делегации разных народов поучиться мирному сосуществованию
Она ждала этого вопроса, но надеялась, что это она услышит позже, но она не привыкла врать своему сыну и пошла в спальню, и вернулась через пару минут, и закурила. Она никогда не курила при нем, не хотела подавать дурной пример, но сегодня у нее не было сил сохранять лицо.
Она молча показала Мише чужого мужика – толстого, кучерявого, с веселым глазом, он в одной руке держал гитару, а другой властно держал маму за плечо.
– Это твой отец, – сказала она глухо, – он живет в другой стране, у него другая семья.
И замолчала.
Миша с ужасом и отвращением смотрел на этого долбаного барда и резко не полюбил его. Он просто понял, что одна его половина отравлена ядовитой стрелой, и у него первый раз кольнуло в самое сердце, и он упал на пол.
В доме начался крик. Пришел доктор Эйнгорн, друг одной из бабок, он послушал Мишу и сказал, что это нервное и бояться не надо. Мишу уложили в постель, и круглосуточный пост из бабок следил за ним, как за принцем.
Он неделю не ходил в школу, но зато прочитал весь том энциклопедии, где были статьи про евреев.
Многое ему нравилось, но только до тех пор, пока образ далекого папы не закрывал горизонт, и тогда он кричал невидимому папе: «Жид! Жид! Жид!» – и плакал от отчаяния под одеялом.
С того жуткого дня он стал немножко антисемитом. Он издевался над Эллой Кроль, сидевшей с ним за одной партой.
Раньше он с ней дружил – она тоже много читала, неплохо училась, – но теперь она стала врагом его половины, и он стал ее врагом и мучителем.
Он истязал ее своими словами, он был в своей ненависти круче Мамонтова, который каждый день бил ее сумкой по голове и предлагал поиграть в гестапо.
Элла молчала, не отвечала, пересела к Файзуллину и стала смотреть на Мишу с явным сожалением.
Ее родители, пожилые евреи, видимо, научили ее, как надо терпеть, и она терпела – единственный изгой в школе интернациональной дружбы, куда приезжали зарубежные делегации разных народов поучиться мирному сосуществованию.
 
Фото: stephaniecomfort/www.flickr.com
Миша всегда выступал на этих сборищах со стихами разных народов, и ему хлопали все, кроме Кроль и Мамонтова, который подозревал, что Миша не совсем Попов, но в журнале в графе «национальность» у Попова стояла гордая запись «русский», сокращенная до «рус.».
Мамонтову крыть было нечем, но дедушка Мамонтова в прошлом был полицай, и он научил его игре, в которую он играл на Украине в годы войны.
Они сидели на окраине городка и с сослуживцами на глаз выцарапывали из толпы беженцев-евреев. Дедушка Мамонтова имел такой нюх, что определял евреев, даже если в них текла восьмушка крови подлого семени, но он еще с десяти метров выщемлял из толпы комиссаров, и тут ему равных не было.
На исходе войны он убил красноармейца и с его документами стал героем, он до сих пор ходит по школам и рассказывает о своих подвигах.
Мамонтова Миша боялся. Когда тот пристально смотрел ему в глаза, он всегда отводил взгляд и склонял голову.
Мамонтову он решительно не нравился, но мать Миши была завучем, и он терпел, как человек, уважающий любую власть. «Власть от Бога», – говорила Мамонтову бабушка и крестилась при этом, и внучок тоже так считал до поры до времени.
Миша собирал металлолом без охоты, но с удовольствием ходил за макулатурой: там, в пачках, связанных бечевкой, он находил старые газеты, никому ненужные книги с «ятем» и много другого, чего другим было не надо. Он брал пачки макулатуры, шел в парк и застревал на долгие часы, разбирая пожелтевшее прошлое.
В том драгоценном хламе он многое нашел из времени, которое не застал, и многое понял из старых газет про свою родину; издания «Нивы» и «Сатирикона» стали его уловом особенно значительным – так он узнал про Сашу Черного, Аверченко, Зощенко и Блока, там были имена, которые в школе только упоминали, а он знал наизусть и удивлял учителя литературы, который даже не слышал о них.
Он перестал ходить в шахматный кружок, когда услышал от Мамонтова, что это еврейский вид спорта, и записался на стрельбу из лука.
Это редкий вид спорта, на который ходили в основном некрасивые девочки: когда натягивают тетиву, она должна упираться в середину носа, и у тех, кто занимался давно, нос был слегка деформирован, никакая красивая девочка такого себе не позволит. Робин Гудом он не стал, но, проходя по двору с такой амуницией, он имел небольшой авторитет у неформальной молодежи, которая сидела на террасе детского сада во дворе дома и пила вино под песни Аркаши Северного и других певцов уголовной романтики. С неформалами сидели их марухи, молоденькие мокрощелки, которые служили им поврозь и вместе.
Миша годам к четырнадцати страсти уже желал, но не в хоре. Он был отъявленный индивидуалист и солист по натуре. Один раз он ее уже испытал – когда к ним в Тушино приехала кузина из Вологды, студентка пединститута. Она неделю шастала у них по квартире в трусах и без лифчика, считая Мишу китайской вазой. Бабки гоняли ее, но Миша успел рассмотреть ее анатомию почти в деталях, и когда она уезжала, она прижала его голову к своей немаленькой груди, и ему стало почти плохо, голова закружилась, он чуть не потерял сознание, задохнувшись в ее ущелье меж двух ее выпуклостей.
Она уехала, и он еще долго помнил этот головокружительный запах духов и пудры на бархатных щечках.
Относитесь к этому дефекту нашей кожи с другой точки зрения, считайте, что это горностаевая мантия, несите ее достойно, как испанские гранды, которыми мы стали после инквизиции, это знак отличия, а не физический недостаток
Он даже написал стихи об этом переживании, подражая Есенину.
Он начал созревать, и тут с ним случилась катастрофа: у него появилась перхоть, мелкая белая пыль на плечах, от которой он никак не мог избавиться. Мамонтов отметил в нем эту перемену и сказал громко на весь класс:
– Попов – пархатый.
Все засмеялись, кроме Эллы, которая вроде даже его пожалела, но не подошла.
Миша вернулся домой и два часа мыл и чесал голову, белый снег сыпался с головы, и он отчаялся.
Он пошел к бабкам на кухню искать спасения, бабки переглянулись и дали ему касторовое масло, которое он стал жирно втирать каждое утро перед школой, и еще он стал мамиными щипцами расправлять волосы, он хотел прямые волосы, как у Звонарева, с челкой, но кудри завивались, щипцы не помогали.
Мама сначала смеялась над ним, а потом поняла его усилия и сказала ему, что кудри у тех, у кого много мыслей, и его волосы станут прямыми, как только мысли улетят от него к другому парню, а он станет дураком с прямыми локонами, и мужчине не стоит придавать такое значение внешности.

Фото: stephaniecomfort/www.flickr.com
Он долго стоял против зеркала и смотрел на себя, он себе не нравился, его раздражало в себе все: рост, вес, сутулость, перхоть, прыщи. Он хотел быть Жюльеном Сорелем из «Красного и черного», а в зеркале он видел толстого мальчика в очках, не похожего даже на Пьера Безухова, и еще перхоть.
Он накопил два рубля и пошел к косметологу в платную клинику. Женщина с фамилией Либман осмотрела его, потом заглянула в карточку, удивилась и сказала:
– Знаете, Попов, я могу выписать вам кучу мазей и лекарств, но у нас, евреев, это наследственное, у нас слишком много было испытаний, и это плата за судьбу. Относитесь к этому дефекту нашей кожи с другой точки зрения, считайте, что это горностаевая мантия, несите ее достойно, как испанские гранды, которыми мы стали после инквизиции, это знак отличия, а не физический недостаток. Я вас, конечно, понимаю, вы мальчик, вам нравятся девочки. Встречайтесь с нашими девочками, и у вас не будет проблем.
Он вспыхнул и сказал ей грубо:
– Я не еврей.
Хлопнул дверью и выскочил на улицу.
Доктор Либман, качая головой, сказала ему в след:
– Ты не еврей, мальчик, но что делать, если все евреи похожи на тебя.
Мантия лежала на его плечах и доводила до исступления, он даже хотел побриться наголо, но посмотрел на голый череп физика Марка Львовича, которого обожал, и заметил на его лысине красные пятна и сугробы на плечах.
Он передумал и стал с этим жить. Он умел усмирять себя, находил аргументы и терпел свое несовершенство с тихой покорностью.
Окончив школу на год раньше, он поступил в университет на филолога и окунулся в чудесный мир слов. Он плыл в этом море, как дельфин, он постигал его пучины и бездны, он проникал через толщи лет и эпох, он был в своей стихии.
Он пробовал писать в какие-то журналы, его даже напечатали, и он был счастлив. Его бабки купили сто журналов с его текстом и раздали всем знакомым.
И был ужин, где его семья – самые любимые женщины пили какое-то дрянное винцо, мама ему налила настойки, и он первый раз выпил за первый гонорар, он был счастлив, но утром пришла повестка.
Она взяла его нежно и трепетно и с анестезией: заманила его на тортик из сгущенки и печенья, а в морсик щедро сыпнула димедрольчика, и он стал мужчиной и ничего не почувствовал. Потом еще пару раз она брала его силой
В тот год студентов стали брать в армию. Старухи заплакали. Они помнили войну, их мальчики остались там, а они остались в этой жизни одни без любви.
Маму бабка родила без любви, из благодарности к деду-профессору, который спас их от военных невзгод.
Бабки рыдали, мама звонила доктору Эйнгорну, и он обещал подумать. И тогда Миша встал и сказал:
– Я иду, как все, я прятаться не буду, я не еврей какой-нибудь.
И дома стало тихо. И все поняли, что он не отступит. И он пошел.
Он попал в подмосковную дивизию, в образцово-показательную часть, и наступил ад.
Из ста килограмм за месяц он потерял двадцать, за следующий – еще пятнадцать; он два раза хотел повеситься; он падал во время кросса, и все его ненавидели, и он вставал, и его несли на ремнях два сержанта, а потом били ночью хором, всей ротой, но он выжил, он не мог представить себе, что его привезут домой в закрытом гробу и все три женщины сразу умрут, и он решил жить, и сумел. Через два месяца его забрал к себе начальник клуба, и жизнь приобрела очертания. Приехали мама и старухи и не узнали его: он стал бравым хлопцем – стройным, курящим и пьющим, он уже стал мужчиной, с помощью писаря строевой части Светланы, женщины чистой и порядочной, сорокопятки, так она называла свой возраст.
Она взяла его нежно и трепетно и с анестезией: заманила его на тортик из сгущенки и печенья, а в морсик щедро сыпнула димедрольчика, и он стал мужчиной и ничего не почувствовал. Потом еще пару раз она брала его силой. А потом он сказал ей, что ему хватит, и она перешла к следующей жертве, коих в полку было у нее лет на триста.
Он стал выпивать вполне естественно, курить папиросы и выпускал один целую полковую газету «На боевом посту». Так прошло два года, и он вернулся ровно 17 августа 1991 года и попал в другую страну.
Страна вступила в эпоху перемен. Он проспал сутки, а потом купил в киоске пачку газет, засел в туалете и вышел с твердым убеждением, что грядет революция, и она случилась ровно через сутки.
Он пошел к Белому дому и попал в первые ряды защитников, и увидел людей, которых раньше не знал. Он чувствовал, что они есть, но вот реально он увидел своих первый раз, их были тысячи, их были тьмы и тьмы, и они собирались стоять до конца.
А потом была ночь с 19-го на 20-е, и пошли танки, и три парня, с которыми он познакомился на баррикадах, легли под танки, и танки сделали из живых мальчиков, ровесников его, бессмысленных жертв и героев.
Их подвиг помнят безутешные родители и совсем немного людей. Те, ради кого они погибли, стараются реже о них вспоминать, люди не любят долгих страданий. А мальчиков нет, и их родители каждый день жалеют, что пустили их во взрослые игры, не закрыли дома.
Были бы тверже – были бы с детьми, а теперь у них есть посмертные ордена и гранитные памятники, где их дети смеются каменными губами…
[…] Сначала рухнула одна бабка, следом за ней – другая. Они были скрепами их семьи, они рухнули, как колонны в аквапарке, и похоронили вместе с собой Храм его семьи.
 
Фото: Karl'sfriend; tommyimages/www.flickr.com
Они с мамой стали жить вместе, с новой женой и дочкой, и квартира, которая осиротела, сразу наполнилась топотом детских ножек и криком, который звучал музыкой. Мама полюбила девочку со звериной силой, ее нельзя было оторвать от нее, она даже обижала жену, которая тоже желала любить своего ребенка, но бабушка решила, что родители могут только испортить девочку. Она терпела выходные, когда они болтались дома, она зорким соколом смотрела, чтобы они ее не повредили и не отравили, в будние дни она царила, вцепившись в девочку, как в спасательный круг своей уходящей жизни.
Когда девочка подбегала к бабушке на нетвердых ножках, бабушка топила свое лицо в ее кудряшках, пахнущих ее детством, и теряла сознание, и не могла с ней расцепиться.
А весной она увезла ее на дачу, где ей никто не мешал пить бальзам ее щечек, волос, ручек и ножек.
Когда Миша встречал признаки еврейской темы в любом разговоре, он становился неистовым, он болезненно и странно много читал по этой теме, пытаясь понять природу своей ненависти.
Аргументов было полно и в жизни, и в книгах: толпы евреев жили в истории разных народов, их гнали, мучили, но они восставали и на пустом месте становились богатыми, влиятельными и сильными.
Они всем мешали, их было мало, но они всегда занимали много места в чужих головах, их слова, музыка и книги смущали целые страны и народы, и в конце концов им всегда приходилось уходить и все строить заново.
Его учителя в школе были замечательными людьми, они не торговали, не давали деньги в рост, не крутили и не мутили, они просто учили детей и жили бедно, как все, он искал в них что-то тайное, липкое и нехорошее – и не находил, он даже любил своих учителей, и даже стыдился этого.
В университете у него тоже были профессора, которых он очень уважал и видел их жизнь, ничем не примечательную, он знал много врачей и инженеров, соседей и знакомых и не находил поводов для ненависти, и тогда он перестал искать вокруг себя и стал искать в истории, и нашел.
Пытливому глазу стали попадаться книги, где евреи представлялись чудовищами. В России они сделали революцию и разрушили империю, и это его успокаивало, он уже в своих поисках чувствовал себя ненормальным, но книги, где вскрывалась подлая суть предков его отца, его усмиряли, и он временно успокаивался, но проходило время, и вулкан ненависти опять плевал черную лаву немотивированной злобы к людям, которых он считал недочеловеками, и ему очень помог Гитлер со своей яростной книгой «Майн кампф», где доводов ему нашлось достаточно, но убийство, как культурный человек, он не одобрял, но целесообразность окончательного решения еврейского вопроса, как ученый, понимал.
Ему было противно, что его православная вера была вынуждена ковыряться во всех этих Моисеях, Исааках, Ноях, Эсфирях, Суламифях, Давидах и Голиафах – зачем это нужно русскому человеку, зачем ему эти мифы и легенды чужого народа.
Он даже спросил своего священника: «Разве мало нам Нового завета?» – и тот ответил, что такой вопрос верующий человек задавать не должен, вере не нужны доказательства.
Ответ его не убедил, он не мог все это принимать на веру, видимо, еврейская часть его вынуждала все подвергать сомнению, и тогда он решил – исключительно с научной целью – пойти в синагогу и поговорить с талмудистами.
Такое решение он принял спонтанно, когда шел в аптеку на Маросейку за гомеопатическими каплями для ребенка: бабушка помешалась на гомеопатии и внучке давала только микроскопические горошины от всего, девочка была здорова, но кто лучше бабушки знает, что давать свету очей.
Там, на сцене, между синагогой и храмом рвал сердце маленький русский человек Евгений Леонов, который играл старого еврея в своей вечной трагедии, которую евреи любят тыкать всем в морду
Он беспрекословно перся в аптеку от Китай-города по Архипова и оказался у дверей синагоги.
Он решил, что это судьба, и толкнул тяжелую дверь в преисподнюю.
За дверью оказалось вполне мило, в зале никого не было, служба закончилась, лишь за столом, как ученики, сидели люди и изучали недельную главу Торы. Он сел тихонько за стол и стал слушать молодого раввина. То, что он говорил, ему было чрезвычайно интересно, и он увлекся. Он знал историю Иисуса Навина и эту сказку, как он остановил закат солнца во время битвы, верить в это он не желал, но как художественный образ его это удивляло своей поэтичностью и страстью.
После урока он подошел к молодому раввину и стал спрашивать, но тот его перебил и спросил, не еврей ли он, он ответил, что нет, раввин ничего не сказал, но привел в пример притчу.
О том, как евреи в Испании во времена инквизиции вынуждены были под пытками принимать чужую веру и предавать завет отцов, но ночью, когда город спал, они собирались в подвалах и молились своему богу, те, кто переходил в чужую веру, не осуждались и могли в любое время вернуться к своим без кары и раскаяния.
Он понял, что он рассказал это для него, ничего не возразил и вышел на улицу, на него по всей дороге в аптеку пялились люди, а он не понимал почему.
На улице было жарко, и он расстегнул рубаху, на груди его сиял нательный крест, на голове была кипа, которую он надел при входе в синагогу.
Он встал, как соляной столб, как сказано в Библии, ни гром, ни молния не поразили его, он сорвал кипу с головы, поцеловал крест, и у него второй раз в жизни заболело сердце.
Он стал популярным телеведущим, его стали приглашать на разные сборища с иностранцами, где он отстаивал с пеной у рта Святую Русь. Его пылу удивлялись даже святые отцы из Патриархии, и он слышал однажды, как один толстопузый митрополит сказал шепотом другому: «А наш-то жидок горяч», – и ему стало дико противно, и он перестал ходить в храм, обидевшись на чиновников от Господа Бога.
Он встречался с западными интеллектуалами, вел с ними жаркие дискуссии о мультикультурности и мировом заговоре масонов и евреев, боролся с тоталитарными сектами и мракобесием и написал книгу «Мы русские, с нами Бог».
Ее все обсуждали, особенно то место, где он объяснил, что еврей может быть в десять раз круче русского в десятом колене, если его принципы тверды как скала.
На встрече с читателями его поддел карлик из еврейского племени с вопросом: «А не тяжело ли предавать отца, давшего жизнь?» Он не выдержал, сорвался на крик, карлик смеялся и обещал, что его первым сожгут на костре инквизиции хоругвеносцы, которые уже составили списки скрытых евреев.
Однажды он обедал с американским профессором-славистом, и он тоже задал ему нетрадиционный вопрос о евреях России, он не хотел его оскорбить, он ничего не имел в виду, но Миша завелся и спросил его в ответ про Америку и ее евреев.
Профессор, рыжий ирландец, привел ему одну байку, которая описывает место евреев в Америке: с ними обедают, но не ужинают. Миша все понял, и свой ответ застрял у него во рту.
Самое сильное испытание его веры случилось в театре «Ленком», куда его привела жена на спектакль «Поминальная молитва».
Там, на сцене, между синагогой и храмом рвал сердце маленький русский человек Евгений Леонов, который играл старого еврея в своей вечной трагедии, которую евреи любят тыкать всем в морду.
Но самое главное было в том, что на сцене рвалась душа главного режиссера, который не знал, как выбрать между мамой и папой: она была с русского поля, а папа – с другого берега, а он не мог выбрать, с кем он, кто он и в каком храме его место.
Увиденное его потрясло, он видел того режиссера по телевизору, и его внешний вид не вызывал сомнения у зрителей, с какого поля он ягода, но он себя не видел или видел то, что хотел.
Но у души нет зеркала, хотя все говорят, что глаза – зеркало души, у режиссера глаза были всегда прикрыты, он не сверкал очами, он их прятал.
В душе все обнажено, и все свое смятение он вложил в этот спектакль, он искал ответа на свой главный вопрос и не находил его, и тут у Миши третий раз закололо сердце, да так сильно, что он даже чуть не задохнулся от этой боли.
Он был в святых местах; он бродил по Иерусалиму, но ему не было места и у Храма Гроба Господня, и в мечети Омара, и у Восточной стены, он не чувствовал себя в этом месте своим
А осенью свет померк: умерла мама, тихо, вечером. Она уложила спать свою чудо-девочку и села смотреть телевизор, а потом вздохнула, сползла с кресла и больше не дышала. И тогда Миша замолчал.
Он не помнил, как ее хоронили, дом был полон каких-то людей, но его с ними не было.
Целый год он почти не выходил из дома, не брился и не смеялся, он почти не работал, делал лишь самое необходимое, чтобы было на что-то есть.
Только когда маленькая девочка заходила к нему в комнату на цыпочках и брала своими ручками его голову, на несколько минут пожар в его голове переставал пылать, и он немного отдыхал. Так продолжалось целый год. Ровно год он носил неведомый траур: «Так принято у евреев», – сказал ему коллега одобрительно, и он сразу очнулся.
Он не ездил на кладбище, что он мог сказать камню, который стоял вместо нее среди чужих могил, в нем оборвалась какая-то сильная нить, удерживающая в нем равновесие.
Он явно чувствовал себя сиротой, он физически чувствовал себя одним на свете, и только девочка с ручками, снимающими его боль, удерживала его.
Он начал работать, чтобы не сойти с ума, и сделал хорошую передачу, имевшую бешеный успех, и получил ТЭФИ, ему стали платить приличные деньги, он отремонтировал дачу и стал там жить почти постоянно, часто один, он жил там неделями.
Скоро после триумфа он поехал в Израиль как член жюри какого-то конкурса, он первый раз был в Израиле и смотрел там на все с опаской. Неприятности начались еще в аэропорту, когда его доводили офицеры МВД, они задавали ему тупые вопросы и совершенно не реагировали на его возмущения и протесты.
Он кипел и лопался от злости, а они все спрашивали о целях его приезда и в каких он отношениях с переводчицей, сопровождавшей его.
Он не понимал, что им надо, что они ищут в его компьютере и почему десять раз в разных вариантах спрашивают его, есть ли у него родственники в Израиле.
Когда в одиннадцатый раз девушка-офицер опять спросила его про родственников, он ответил с жаром и яростью, что, слава богу, нет, и дал повод своим ответом еще на серию вопросов, не антисемит ли он, и есть ли у него друзья-арабы.
И тогда он вскипел, как тульский самовар, и понес их по кочкам, он припомнил им все, но, на счастье, девушка, знавшая русский, отошла к другому туристу, а марокканцу его переводчица переводила совсем не то, что он говорил, и странно, что через пять минут его пропустили после двухчасового мозгоебания.
Он был в святых местах; он бродил по Иерусалиму, но ему не было места и у Храма Гроба Господня, и в мечети Омара, и у Восточной стены, он не чувствовал себя в этом месте своим.
Ему все казалось, что он в Диснейленде мировых религий, где все желают только сфотографироваться на фоне святынь.
Он видел только пыльный город, и у него разрывалась голова, как у Понтия Пилата из хорошей книжки Булгакова, которую он считал переоцененной.
Он чувствовал себя неуютно с чужими людьми, совсем не похожими на людей в Москве, которых он понимал с первого взгляда, они могли ничего не говорить, он и без слов знал, что они сделают и что скажут в любой момент. Его не трогал берег моря, само море, и только шум базара у окон гостиницы по утрам занимал его, когда жара еще не растапливала его мозг слепящим солнцем. В такие часы он выходил на улицу и шел на рынок Кармель, где торговцы раскладывали товар, они были разноязыкими, разной веры и разноцветными, но, видимо, ладили и даже дружили, как члены одной корпорации.
Коты разных мастей бродили в рыбных и мясных рядах, и никто их не гнал, и они получали свою долю при разделке свежих продуктов.
Через рынок шли пьяные проститутки с соседней улицы, они закончили трудовую вахту и шли к морю смыть чужой пот и сперму, всю грязь, приставшую к ним за ночь.
Они покупали себе на завтрак овощи и горячие булки, сыр и что-то похожее на кефир, они брели на еще пустынный пляж и мылись там голышом, и рабочие из стран паранджи и бурнусов смотрели на голых теток, пьяных и веселых, они смотрели, как они моются, и как они едят свой горький хлеб, а потом они спали на лежаках, за которые с них не брали ни шекеля бедные гастарбайтеры из классовой солидарности.
Он часто тайком от мамы доставал фото из железной коробки, где лежали документы, и изучал его, пытаясь понять, как этот человек оказался его отцом, как такое несчастье могло случиться…
[…] В аэропорту к нему робко подошли два человека – мужчина сорока лет, напоминавший ему кого-то очень знакомого, и милая девушка в форме офицера полиции. Они подошли, поздоровались, и мужчина спросил на очень плохом русском, Миша ли он, и добавил при этом длинную еврейскую фамилию, вившуюся у него во рту всеми своими двенадцатью буквами. Фамилия Мише не понравилась длиной и количеством букв, а особенно буквосочетанием с окончанием на два Т.
– Нет, – ответил Миша почти вежливо и отвернулся…
Пара переглянулась, и в разговор вступила девушка-офицер, похожая на тех, кто отравлял ему жизнь в аэропорту на прилете. Она показала ему фотографию мужика, которого он знал, он знал его всю жизнь, он выучил все его детали, он часто тайком от мамы доставал фото из железной коробки, где лежали документы, и изучал его, пытаясь понять, как этот человек оказался его отцом, как такое несчастье могло случиться…
Он разглядывал фото часами, он мечтал встретить его и сказать ему все слова из своего немаленького словаря о том, что он тварь и законченный подонок.
О том, что какое он имел право приблизиться к маме, как он сумел совратить ее своей гитарой, своей подлой улыбкой и словами, которые должны были взорвать его и вырвать ему язык…
Он знал, что должен был сказать ему, эту речь он учил все свои сорок пять лет, и он знал, что по ненависти и страсти ей место в Нюрнбергском процессе, когда-то Эренбург, писавший на процессе, написал статью «Я обвиняю».
Девушка увидела, что с ним происходит, дала ему передохнуть, а потом мягко и застенчиво стала говорить такое, что у Миши в четвертый раз кольнуло в сердце, и он почти задохнулся:
– Мы ваши родственники, ваш папа – наш отец, и он умирает, мы просим вас поехать к нему попрощаться, это его последнее желание.
Она замолчала. Миша хотел крикнуть им, что ему не нужны новые родственники и объявившийся папа, что он всегда желал ему сдохнуть в страшных судорогах, ему хватает своей семьи и чужого не надо.
Он уже открыл рот, но не сумел, откуда-то ему пришел сигнал, с какого места, он не понял, но рот его замкнуло большим замком, и он безмолвно пошел за ними к машине. 
Пока они ехали в клинику, Лия (так звали девушку) рассказала, что их отец лежит с инсультом и говорить не может; она еще рассказала Мише, что отец часто говорил своим детям о нем, он первые годы часто писал его маме, но она не отвечала, он отмечал его день рождения много лет, говорил детям, что у них в Москве живет брат, и он умный и талантливый.
Миша слушал эти слова, и они ему казались бредом, он не понимал, кто эти люди, которые называют себя его родными, он не понимал, зачем он идет к незнакомому, чужому старику, умирающему в чужой стране, человек не может умирать два раза, он своего отца давно похоронил, и ему нечего делать в царстве мертвых, у него там уже все, кого он любил, но он ехал со страшным, губительным интересом, он в какой-то момент захотел увидеть раздавленного болезнью старика, посмотреть на причину своих страданий, потешить свою месть, увидеть возмездие человеку, кровь которого, отравленная его ядом, не давала ему жить все эти годы.

Фото: davidfreiheit/www.flickr.com
Они приехали и пошли огромной лестницей на четвертый этаж, где была реанимация, перед входом в палату он вздохнул, но вошел решительно.
На высокой кровати лежал старик, большой, крупный человек с серебряной бородой, лицо его было спокойным, глаза были прикрыты. Лия подошла к кровати и, встав на колени, поцеловала старику руку, он открыл глаза, и Миша понял, что он его видит и понимает, кто он.
От его взгляда в нем что-то вспыхнуло, забурлило, щемящая жалость пронзила его, и он заплакал, страшно, содрогаясь плечами, не стесняясь завыл, как воют евреи на молитве в особые минуты, он встал на колени рядом с Лией и поцеловал руку своему папе, которого он так ждал многие годы, которого он ненавидел и любил. Слезы лились водопадом, все слезы, которые он держал в себе годы, выливались из него, дамба, которую он возвел титаническими усилиями, рухнула, и слезы затопили всю его душу, он плакал: за маму, за себя, за этого старика, который лежит неподвижно, он плакал за всех.
Когда он полз в туалет, держась за коляску, он нес на здоровой руке и ноге мертвую часть своей русской души, он не чувствовал ее веса, папина воля придавала ему силы
В палате тоже рыдали все – его сводные брат и сестра, Дан и Лия, плакал Моше, так, оказалось, звали его отца.
А потом стало тихо, на экране прерывистая линия стала прямой, прибежали врачи и сказали, что Моше отмучился. Вскоре его увезли, и дети поехали домой, готовиться к обряду.
Когда они вошли, силы оставили Мишу, и он упал на крыльце, начался переполох, завыла сирена, и его увезли в клинику с инсультом. Он был в коме все семь траурных дней и очнулся и понял, что правая сторона его тела умерла, он всегда считал ее маминой, он всегда маленький спал с ней с правой стороны, и эта сторона отказала первой, мама умерла первой, и первой разорвалась с ней нить, удерживающая его на этом свете.
После двух месяцев безнадежной борьбы врачей за мертвую часть тела его выписали, и он оказался в доме своего отца, в его комнате с окном-дверью на крышу, где он сидел вечером и ночью.
Он почувствовал, что когда мамина русская часть в нем умерла, ему стало спокойнее, в нем установился баланс.
Когда он полз в туалет, держась за коляску, он нес на здоровой руке и ноге мертвую часть своей русской души, он не чувствовал ее веса, папина воля придавала ему силы.
Когда он был на двух ногах, в нем не было баланса и равновесия, а теперь, когда мама и папа на небесах, у него тлела в душе тайная надежда, что они там уже встретились и все друг другу сказали, поплакали и помирились. Он чувствовал, что они помирились: стало вдвое легче носить свое полумертвое тело, душа держала его равновесие, и при всем ужасе произошедшего он был счастлив тому, что нашел отца.
Его часто возят на кладбище, где стоит простой камень, на котором на иврите выбиты цифры и имя человека, которого он всю жизнь любил, знал его так мало, но любил всегда. 
(Публикуется в журнальном варианте.)

http://ilterritory.com/?p=6384 


Так все-таки, евреи - это национальность или вера?
        
13 Февраль 2013     

Эдуард Резник
 
“Евреи – это национальность или вера?” – спрашивают мои дети.
Два вопроса докучали мне в детстве: “Зачем собаки слипаются?” и “Что такое евреи?”. На первый вопрос приблизительный ответ я нашёл в маминой книге “уход за беременными”. На второй там ответа не было.
Папа признался, что еврей, когда мне было шесть.
Мимоходом обронив: “ведь мы евреи”, он убил меня наповал.
- Мы? – задохнулся я. – Мы?!!
Смерти моей папа не заметил. Опрокинув на меня мир, он проследовал дальше, а я остался в руинах.
“Так я не француз?!! – клокотало во мне. – А как же моё мягкое “эр”?!!”
Мама говорила, что я картавлю, как француз. “Ты картавишь, как француз, – говорила она, – но логопед из тебя это выбьет”.

Логопед был страшный. Мы ехали к нему поездом шесть часов, и он был страшный. Он разевал рот, вытаскивал язык, мычал и дразнился. Потом сунул в меня шпатель. Меня стошнило.
- Что такое, мамаша! – вскочил он.
- Блинчики, – созналась мама.
Сменив халат, логопед поспросил повторять за ним.
Он сказал: “рак”, сказал: “т-р-р-рактор!” – и я повторил, рыча, как лев, и посылая ему своё клокочущее “р-р-р!” со слюной.
- И что вас не устраивает? – спросил он, отираясь.
“Стр-р-р-аивает” – повторил я.
- Вы ещё не слышали его мягкое “эр”, – заторопилась мама. – Послушайте, – он картавит, как француз!.. Повтори: “ряба, репа, рюмка, рис”. Я повторил.
“Эр” запрыгало, заметалось, сбиваясь на “эл” и булькая под языком.
- Это неисправимо. Это – национальное, – отмахнулся логопед.
“Цэ-анальное” – повторил я.
Мама зажала мне рот ладошкой и, бормоча: “должен же быть выход…”, полезла в кошелёк.
- Выход будет, когда откроют выезд, – усмехнулся логопед.
- А что пока?
- Если вам от этого станет легче, пусть суёт ложку и повторяет ваши “рябы”.
- Ах, у него такой рвотный рефлекс… – вздохнула мама.
- И это национальное.
- Так я француз? – спросил я маму на улице.
- Француз, француз….
- И ты? И папа?
- Он особенно, но мы ему не скажем.
Всё складывалось, как дважды два. Папа – Арон Иосифович, мама – Неха Боруховна – конечно, французы.

И тут вдруг папа убил меня своими евреями…
Мама держалась до темноты.
- Ты тоже? – рвал я её за полы халата. – Скажи, ты тоже?!
- Отстань или я тебя ошпарю!
Она стояла у плиты – в дыму, племени и в запахе лука.
- Но ты тоже? Тоже?!
- Я ошпарю, уйди!
Призналась она только вечером.
- Да тоже!! – И повалилась в кресло.
Спасенья не было.
“Что такое евреи?” – донимал я родителей. И они говорили, то – хорошие люди, то – национальность, то – отвяжись.
Я не отвязывался.
Как положено любому мелкому негодяю с неразрешённым вопросом – я терроризировал, донимал и изводил.
- Есть русские, нерусские и евреи, – объяснял папа. – Так вот мы – крайние… Всегда.
- А как ты знаешь, что мы французы? – напирал я.
Мне ужасно хотелось удержать за собой французское подданство.
Рубя ответами, папа лишь множил головы гидре моего любопытства, и они его пожирали.
“А кто записал?.. Что такое – паспортистка?.. А как она знала?.. Кто такая – жидовская морда?”
К беседе подключилась мама. Перебрав весь еврейский род, мы приблизились к праотцам. После Адама, папа сказал, что сойдёт с ума, мама, что рехнётся. Сходились они лишь в обоюдном желании меня прибить.
На каком-то этапе между коммунистом папой и беспартийной мамой вспыхнул визгливый теологический диспут. В воздух взвились малопонятные мне: “Народ божий!.. О зохен вей!.. Дарвин… Обезьяны… Мешигане!.. Атеист!.. Аидн… Гои”. Из всего этого я уяснил, что еврей Иисус себя распял.
“Ах, какие загадочные эти евреи” – подумал я, и мне сразу перехотелось быть французом.
- Я еврей! – объявил я на следующее утро во дворе. – У меня записано.
Но мне не поверили.
Именно это слово несло в себе, то проклятое мягкое “эр”, что так выдавало во мне француза.
- Какой же ты еврей, – засмеялись приятели, – когда картавишь, как француз?
Мне стало обидно. Мы подрались.
Придя с разбитым носом, я взялся за ложку. Проклятое мягкое “эр” надо было искоренять.
Часами упражнялся я, повторяя: “ряба, репа, рюмка, рис”. Преодолевая позывы, истекая слезами, по капле выдавливал из себя француза. Но страшный логопед был неумолим – национальное, действительно оказалось, неисправимо.
- Не получается! – плача от отчаяния, жаловался я маме. – Не выходит из меня еврея!
- Не теряй надежды, – успокаивала мама.
“Так всё-таки, евреи – это национальность или вера?” – спрашивают мои дети.
И я отвечаю: “Надежда”.

В Америке Михаил Барышников - единственный выходец из России со стопроцентной узнаваемостью. Почему?

[Барышников 6.jpg]

В общем-то сейчас о нем узнала уже и нынешняя Россия. Он образовался в массовом сознании как актер из нашумевшего на всю страну сериала «Секс в большом городе», он там играет плейбоя - русского художника. По голливудской мерке Барышников - актер первой категории. За одну из ролей номинировался на «Оскара» . Это мы уважаем. А как он танцует, не помним, мы не виноваты, больше чем на тридцать лет он был вычеркнут из нашей жизни, потому что из СССР убежал. Видели его разве что какие-нибудь редкие старики.
Хотя танцор он, оказывается, величайший на сегодня в мире. Это мир так считает. Но нам плевать. Мы щедрая страна. Людьми кидаемся запросто, направо и налево. Вообще-то никто нам не нужен. А им, тамошним, оказывается, много кто нужен. Они всех и подбирают. Потом вдруг получается: все лучшее - у них... Может, поэтому они, загребущие, так завидно и живут?
Отчего он убежал?
Да оттого, что пытался жить шире, чем было разрешено. Пытался не потому, что обладал чрезмерным честолюбием, его и здесь считали звездой и носили на руках, а потому, что он был больше театра, в котором танцевал, больше классического балета, проще говоря, потому, что он не вмещался никуда. Он убежал от тесноты.
В 1974 году Марсельский национальный балет знаменитого хореографа Ролана Пети гастролировал в Ленинграде. Ролан Пети увидел Барышникова на утреннем классе в Кировском театре и сказал позже Мишиной приятельнице Нине Аловерт, что «сразу понял: это гений». Это он так про неведомого ему прежде мальчишку. Они пообщались. Барышников пришел на спектакль испанцев, а потом - на вокзал проводить Пети. Великий хореограф смотрел из окна на зябко кутавшегося маленького заснеженного Барышникова и на прощание: «я сделал ему знак пальцем -два круга в воздухе. Он оглянулся. Никого». И вдруг взлетел и сделал «два тура в воздухе с приземлением на колени, выбросив руку вперед. Поезд отошел...»
То есть такое он мог сделать где угодно. Еще бы. Посмотрите в YouTube крошечный номер «Вариация с кубками» из «Дон Кихота», один из тех невероятных номеров, которыми он наповал сразил западную публику, едва появившись на тамошних сценах. Под громовую овацию заканчивает свой сольный танец огромный красавец, любимец публики, и тут появляется маленький Барышников. Он хватает из рук обалдевшего красавца кубок с вином, который тот собрался было осушить, берет у кого-то из толпы еще один кубок, выпивает оба, становится пьян и вдруг взвивается в воздух неимоверным прыжком, его несет по сцене пьяная сила, он дразнит только что станцевавшего красавца, но делает все так, как тому и не снилось. И наконец прямо из воздуха падает на самый край сцены, поднимает кубки, разжимает пальцы, кубки падают... И происходит то, что, наверное, снилось каждому танцору, но в жизни не сбылось: зал встает и начинает очумело орать... Такого они даже представить себе не могли.
Тут и один из его сценических секретов: «Я маленького роста и, следуя мудрому совету Марты Грэм, часто интерпретирую героя "по-детски", тогда все получается естественно».
У Барышникова весьма странные отношения с гравитацией. То, как он зависает в воздухе, похоже на левитацию. В Париже к нему за кулисы пришла девяностолетняя Рамола Нижинская и сказала, что так прыгать мог только Вацлав. На самом деле эффект прыжков обоих этих великих прыгунов вовсе не в высоте. Нижинский ведь, как и Барышников, тоже был маленького роста. Но их пластика и соразмерность тел создавали ощущение чего-то огромного, естественно, и высоты, когда они поднимались в воздух.
Сам Барышников о прыгучести танцовщиков отзывается сдержанно: «Это глупый предрассудок, будто танцовщики-мужчины должны уметь прыгать, как обалделые! Ведь танец не только прыжок или пируэт, от которого у зрителя начинает кружиться голова. Не надо перебарщивать, пусть этим занимаются в спорте. Последние годы я больше не летаю. Мне гораздо интересней ползать, чем прыгать, по крайней мере в танце. Кроме того, мужчине в моем возрасте прыгать просто неприлично».

 [Барышников 1.jpg]

Это не просто возрастное. Ему и прежде больше нравилось на сцене играть, чего не могли принять наши поклонники классики. Хотя на Западе существует множество трупп современного балета, у которых прыжки вовсе не ставятся во главу угла. Именно на Западе обалдевшие от Барышникова зрители обнаружили, что этот невероятный танцор, плюс к непостижимой своей технике, потрясающий актер. В 1978 году с Барышниковым, уже оказавшимся тогда на Западе, Ролан Пети поставил «Пиковую даму», где главный герой - мужчина, где женщин почти не видно, так же как не видно почти массовки. Нет, здесь было все, что положено, но при всей оригинальности постановки это был балет одного актера, остальных в расчет можно было не брать. Сам Пети считает, что в его карьере случилось редкое везение: «Я поставил балет с гениальным, великим, может быть, самым великим танцовщиком».
Несложно догадаться, что мимо уникального сочетания - актер с неподражаемой пластикой - не мог пройти Голливуд, Барышникова стали снимать. И успешно, хотя самый сильный фильм с ним, фильм, который мы тоже практически не видели, «Белые ночи», как бы автобиографический, но это не просто фильм про побег из России, это фильм, где танцы Барышникова затмевают все, наверное, никто больше не смог бы станцевать в балете под Высоцкого. Причем песня «Кони привередливые» обрела такую фантастическую пластику, такую энергетику, какую, боюсь, не вложил в нее и сам автор. О его работе в фильме «Белые ночи» говорят уже более 20 лет. Найдите этот фильм. Вы не пожалеете и не забудете его никогда.
В спектакле «Запрещенное рождество» Барышников сыграл сумасшедшего, который думает, что он автомобиль. Критики сравнивали его с Чаплином, поскольку такого сочетания техники перевоплощения с отточенной пластикой не было со времен великого Чарли.
В Кировском же театре у Барышникова возникли сложности именно из-за этой его «актерской» особенности, столь востребованной на Западе. Любимец публики, за участие которого в гастрольных выступлениях государство получало немалые деньги, все пытался станцевать что-нибудь иное, нежели предлагал ему классический репертуар и классическая техника танца, то есть именно то, из-за чего «в области балета» мы и были «впереди планеты всей».
Станцевав в балете «Блудный сын», балете странном, кстати, тоже «мужском», он нажил себе в родном театре и даже в городе, где у него были толпы поклонников, массу недоброжелателей. Дело по тем временам обычное: восторженный прием у публики - и злобная критика «чуждой эстетики». Кто-то удачно заметил, что претензии партии к культуре всегда носили характер не идеологический, а эстетический. Все, что было иным, а талант - это всегда инакомыслие, тут же относилось к буржуазному, то есть разлагающему началу.
После того как прошли первые спектакли (а «Блудный сын», считал Барышников, вытолкнет наконец Кировский театр из тупика, но худсовет назвал его провалом, и на сцену этот провал пустили, лишь чтобы оправдать рабочие часы труппы), Барышников устроил банкет для танцоров, руководства, критики. Он благодарил труппу. «Он говорил о том, что это было прекрасное время, - вспоминает его друг и биограф Нина Аловерт, - время "совместной работы со всеми вами". Он говорил и плакал. Кто-то его слушал, кто-то ел и пил, и стучал вилками по тарелкам. Я никогда не видела Мишу таким открытым, таким незащищенным, таким ранимым, каким он был на самом деле и есть в глубине души. Я вообще больше никогда не видела, чтобы он так раскрывался при всех...»
Так отчего же он убежал? От ощущения собственной чужеродности. В интервью Ларри Кингу он сказал: «Я родился в семье оккупантов». Нет, он вовсе не хотел таким образом понравиться прибалтам, хотя родился именно в Прибалтике, в Риге. Когда, спустя годы, он приехал в этот город, обрадованные журналисты тут же принялись допытываться:
- Ну, вот вы снова в Риге. Скажите, а понятие «вернуться на родину» имеет для вас какое-то значение? Применительно к себе - нет. Когда к тебе обращаются: «Эй, русский...», неважно, сколько тебе лет, это откладывается.
- А вы продолжаете считать себя русским?
- Ну конечно. Я обожаю этот язык. Считаю, что ему обязан своим становлением... Рига, как была всегда для меня, так и осталась чисто географической «точкой». Как будто я приехал в Осло или Стокгольм... И потом - наша семья здесь никогда себя дома не чувствовала. Нас здесь воспринимали как оккупантов. Отец был военный чиновник, подполковник, его сюда направили, сам бы он никогда не приехал. Естественно, когда я пришел к маме на кладбище, у меня внутри все так сжалось... Но это место на кладбище для меня существует абсолютно обособленно. Вот зачем он приехал. Здесь похоронена его мать, покончившая жизнь самоубийством, когда ему было 11 лет. Жизнь прошла с той поры, а она осталась для него «самой любимой женщиной», ей он посвящает свои выступления:

 [Барышников 2.jpg]

«Мама из крестьян, она окончила лишь начальную школу. Вышла замуж, у нее родился сын Владимир, мой сводный брат. Муж ее погиб на фронте. А с отцом она познакомилась в своем родном селе Кстово, что недалеко от Нижнего Новгорода, - там располагалась его часть. Отца вскоре направили на работу в Ригу. Они поселились в коммунальной квартире, тогда, казалось, огромной, где жили, наверное, пять семей. Я родился в сорок восьмом году, у матери уже был маленький ребенок, она не могла работать - ухаживала за детьми, готовила, бегала по хозяйству, язык она не выучила, конечно. Она еще была такой... Очень тихой. Были у нее две-три подруги русские, одна - очень интересная женщина, бывшая балерина Большого театра Евгения Мухотова. Думаю, Мухотова и привела ее в первый раз в театр. Потом мать стала ходить одна, в основном, правда, в оперу. Ее самоубийство для меня до сих пор загадка. Официальная версия врачей была: «Внезапное помешагельство».
Да, мама была моей самой любимой женщиной. Она была неимоверно красивая женщина и удивительно нежный человек. И конечно, была мне ближе, чем отец. Он сразу снова женился. Отец был жесткий и очень нервный. Мы встречались, уже когда я стал взрослым, но я никак не мог проникнуть в его мысли. Наши отношения были поверхностные -никогда никакой открытой ненависти или любви... С матерью все было иначе: я испытывал к ней неосознанную нежность. И никогда ее не осуждал. Хотя это грех - самому уйти. Бог накажет»...
А чем он ощущает Россию? Однажды они вместе с Иосифом Бродским были в Швеции. Прогуливаясь в порту Стокгольма, увидели паром, соединявший Стокгольм с Петербургом. Бродский вдруг спросил: «Миша! У тебя паспорт с собой?» Но улыбнулись друг другу и пошли обратно мерным прогулочным шагом.
«Это не по нервам», - сказал потом Барышников. Он действительно не мог заставить себя вернуться в Россию. В страну, куда не пустили Бродского на похороны родителей. Как-то Бродского спросили: как он думает, что случилось бы с Барышниковым, останься тот в России? Бродский ответил: «Он бы спился!» А Барышников на вопрос: почему бы не заглянуть ему в Россию? - отвечает строчкой Бродского: «Воротишься на родину. Ну что ж... Гляди вокруг, кому еще ты нужен». Это точно.

[Барышников 3.jpg]  

Поэтому он говорит: «Мой дом - Америка. Там моя семья, мои дети»...
Что же в детстве заменяло ему родину? Будущая профессия. Может ли такое быть? Вполне. Как-то Рихтера спросили: не хочет ли он уехать из СССР. На что Рихтер отвечал, что он живет не в стране, он живет - в музыке, поэтому ему все равно, где жить. Вот и у маленького Барышникова родиной стало хореографическое училище. В стране балета жило его тело. Там ему было хорошо, хотя и неимоверно тяжело.
Он учился тяжко трудиться, он учил свое ма¬ленькое тело выдерживать большие нагрузки. Пока остальные мальчишки гоняли в футбол, он растяги¬вал и вытягивал себя. Вытягивал в прямом смысле. Когда его педагог Хелена Тангиева сказала, что ему нужно подрасти хотя бы на 4 сантиметра, иначе солистом ему не бывать, он сумел растянуть себя именно на эти 4 сантиметра, он довел тело до кондиции, сумел.
А еще учителем его был Пушкин. Александр Иванович Пушкин - педагог прославленного Вагановского училища. И сам прославленный учитель. Это у него учился еще один талантливый ребенок - Рудик Нуриев. Кировский балет, артистом которого стал Барышников после окончания Вагановского училища, переживал в те годы один из самых сложных своих периодов. В начале 60-х первым невозвращенцем в театре стал Нуриев. В 70-м осталась на Западе Наталья Макарова.
Барышников стал здесь звездой стремительно. А потом напоролся на то же, на что напарывались беглецы-предшественники.
Побег

Тот душный вечер в Канаде, спектакль, который Миша дал себе слово станцевать, как всегда, безукоризненно, та нелепая погоня, устроенная поклонницами, ставшими свидетелями исторического бегства советского артиста на Запад, - все это уже обросло легендами.
Барышников рассказывает об этом так: «После спектакля я раздавал автографы, а мои канадские друзья ждали в машине несколькими кварталами дальше. Желающих получить автограф было доволь¬но много, и я сказал: "Извините, я должен на минуту уйти, но я вернусь". И побежал. Но они побежали за мной. Я начал смеяться, остановился, еще несколько раз подписался. Если серьезно, меня очень волновала судьба моей труппы, судьба моей партнерши Ирины Колпаковой, она, кстати, тоже сейчас живет в Штатах, но я не посмел сказать ей. Интуитивно понимал, что на допросе ей будет легче, если она останется в неведении.
А потом мы поехали на одну ферму, и я нажрался вдребезги. Мешал разные напитки, не шел спать до пяти-шести часов утра... А на следующее утро уже начал действовать рассудок».
Детективную эту историю с заговором посвященных, с передачей тайных записок-инструкций на званом ужине, с подписанием необходимых юридических документов буквально за полчаса до заключительного концерта в Торонто рассказывали подробно друзья Барышникова. Самому ему было не до того.
Пережидая оформление всяких необходимых бумаг, он выпил очумелое количество спиртного, чтобы заглушить волнение и тоску - в Ленинграде остались его друзья. Осталось и самое близкое родное существо - пудель Фома, с которым он прежде не расставался, а тут оставил у друзей, которым тоже ничего не сказал. И Фома ждал его еще много вечеров у входной двери. Ему-то вообще никто ничего объяснить не мог.
А хозяин через месяц уже дебютировал на сцене «Метрополитен-опера» со своей давней партнершей, Натальей Макаровой.

[Барышников 4.jpg]  

В Америке Барышников, недосягаемая звезда для своих питерских поклонников, в одночасье стал вдруг просто Мишей. Своим и досягаемым. И полюбили его там отчаянно все - от записных балетоманов до таксистов и домохозяек. Потому и называли не Майклом. Misha. А в России его перестали упоминать. Был человек и - нет. Провал в памяти страны.
Его друзья
Он дружит через годы и пространство. Среди близких ему людей были и Ростропович, и Михаил Козаков, и Довлатов, он остался дружен с Сергеем Юрским. Барышников: «Были ночи, когда я очень тосковал по людям, к которым уже не мог пойти в гости». Но самым близким человеком, едва Барышников оказался в Америке, стал для него Иосиф Бродский. Они по внутреннему устройству оказались невероятно похожи. Оказалось, что и в России они все время двигались где-то рядом, не пересекаясь. В Ленинграде даже ухаживали за одной и той же девушкой, вполне могли бы встретиться в каком-нибудь доме, у общих друзей, но не случилось.
В Америке Иосиф взял его под крыло.
Барышников о Бродском: «Безусловно, Иосиф на меня влиял. Он мне помог просто разобраться в каких-то жизненных ситуациях. Показал мне механизм принятия решений. Как что-то делать, исходя из каких соображений, из каких этических норм. Я всегда пользуюсь его советами, примеряю, как бы это сделал он».
Бродский о Барышникове: «Чистая метафизика тела». И написал на книге, подаренной Мише:
И все же я не сделаю рукой
Того, что может сделать он - ногой!
Барышников о Бродском: «Он меня звал не Мишей, а - Мышь или Мишель. Он - кот, я - мышь. Так мы с ним играли. Он ведь, как и моя мать, похоронен не на родине. Он обожал Италию. "Куда вы? В Италию - зимой?" - "Италия в декабре - это как плавающая Грета Гарбо"».
Они с Бродским даже ресторан открыли вместе. «Русский самовар» - где гости до сих пор могут встретиться и пообедать вместе с Мишей, правда, в последнее время застать его там уже трудновато. Но можно.
Бродский умер в день рождения Барышникова -27 января. На похороны друга в Венецию Миша прилетел. И по сию пору он читает стихи друга как бы заново, как будто тот живой и продолжает писать. Читает по-русски и по-английски, берет с собой в поездки очередной томик. Однажды он сказал, что верит, будто Бродский - и Оттуда - до сих пор помогает ему жить.
Сергей Юрский: «Знаете, сейчас Миша стал очень иностранным человеком. Ему хорошо живется в Нью-Йорке. Ему идет этот город, и он идет этому городу. Но у него уже никогда нет времени посмотреть спектакли, которые мы привозили туда, а у нас, к сожалению, не было времени посмотреть его живьем. Только на пленке.
Нам даже не удавалось просто долго посидеть вместе и выпить - то у нас спектакль, то у него, то он за рулем, то у нас выступление.
Однажды там, году в 89-м, Бродский сказал нам, что идет на крестины Мышиного сына. Пришли вместе в полупустую церковь, где было всего человек 15. Мы были взволнованы, а Миша был строг, нейтрален, очень сдержан.
Потоммызашли отметить это событие в какой-то маленький ресторанчик поблизости, в Даунтауне. С новокрещенным, младенцем, естественно.
Как раз в этот период был введен весьма строгий запрет на курение в ресторанах, Миша тут же сказал, что сейчас все уладит, но даже ему это не удалось. В результате Бродского выгнали дымить на улицу. Он курил в одиночестве, пуская дым прямо в стекло, за которым сидела наша компания».

[Барышников 5.jpg]  

Михаил Козаков: «Во время гастролей его балета в Израиле я зашел к нему за кулисы выразить свое восхищение и увидел безмерно уставшего человека, в халате, небрежно накинутом на голое тело. Меня просто поразили его ноги -рабочие ноги артиста балета, -раздолбанные, в шрамах, со вздутыми венами и сбитыми пальцами...»
В 75-м случилась трагедия - Барышников сломал ногу. Гипс, костыли. Пять операций на колене, вечный лед после выступления, прихрамывающая походка. Он преодолел все и вновь стал танцевать.
Его женщины
Мария Рива, дочь Марден Дитрих: «Это было в Париже. В 1986 году. В восемьдесят пять лет маме была присуждена премия Американской ассоциации высокой моды. Получить вместо нее премию пригласили ее внука Дэвида, но Дитрих отвергла его кадидатуру, предпочтя найти какую-нибудь знаменитость, лучше всего - человека, прославившегося благодаря своим ногам. Она разыскала нью-йоркский номер домашнего телефона Михаила Барышникова (хотя лично с ним никогда не встречалась) и попросила его получить эту премию, после чего безумно в него влюбилась. Через несколько недель она позвонила мне с просьбой составить несколько любовных фраз по-русски, чтобы завершить долгий телефонный марафон через Атлантику подходящими к случаю страстными признаниями на его родном языке.

[Барышников 7.jpg]  

- Ах, дорогая, если бы ты его слышала! Он великолепен! Такой мягкий, такой лиричный, такой романтический! Представляешь, когда я первый раз ему позвонила, я подумала, что неправильно набрала номер. Мне ответил странный голос с этим кошмарным американским гнусавым выговором! Но это был он! Уму непостижимо! Ведь он же русский!
Я сказала ему: "Я была влюблена в Нуриева, но теперь я люблю вас! Вы гораздо лучший танцор, чем он, и вы настоящий мужчина!"
Он хочет приехать со мною повидаться. Разумеется, это невозможно, но было бы так приятно... После всех этих пустых лет я бы разгорячилась и, наверное, там, "внизу" опять что-то напряглось. Ему бы это понравилось. И даже спать с ним было бы приятно...»
Он был окружен поклонницами всегда, задолго до того, как в него стали влюбляться по телефону. И вопреки стандартным легендам о мужчинах-танцорах не был геем. Когда он служил в Кировском театре, жил он - «звезда сцены» - в крошечной ленинградской комнатушке, где мебель заменяли картонные ящики, а друзья входили в гости прямо через окно. Но весело там было, и азартно, и дружно. Когда у него появилась наконец приличная однокомнатная квартира в двух шагах от театра, к нему переехала Таня Кольцова - его первая жена, гражданская, очень переживающая свое не совсем законное положение, но верная подруга и достойная партнерша в балетных спектаклях.
В 72-м они расстались.
Когда на гастроли в Ленинград приехал легендарный Джордж Баланчин со своей труппой, Миша не пропускал ни одного их спектакля. Тогда же он впервые встретил свою будущую партнершу (сама она называла их встречу «судьбой») - Гелей Киркланд.
Позже, уже в Америке у них сложился потрясающий творческий дуэт. А в жизни их связала любовь. Если бы не пристрастие Гелей к наркотикам, Киркланд считалась бы в истории мирового балета одной из лучших балерин XX века и, возможно, навсегда осталась бы с Мишей.
Он влюбился в «девушку Кинг-Конга» Джессику Лэнг. Их дочь, Александра, сейчас уже вышла замуж и родила дочь.
В «любовном списке» Барышникова - несколько нашумевших романов. Среди них - с шальной Лайзой Миннелли - партнершей по мюзиклу «Барышников на Бродвее». С Сарой Джессикой Паркер – возлюбленной по «Сексу в большом городе», где Барышников выступил в роли странного русского художника.
Со всеми своими женщинами он остался «в друзьях». Им нечего предъявить ему в качестве претензий. У них у всех была только одна соперница - его работа.
Его нынешняя жена - бывшая балерина Лиза Рейнхарт - тихая подруга и верная спутница своего яркого мужа, родила ему троих детей. На крестинах старшего - Питера и присутствовали в конце 80-х Бродский вместе с Юрским и Теняковой. Сейчас Питер уже сам ставит спектакли.
Семья постоянно живет под Нью-Йорком, иногда в Париже, есть еще вилла в Доминиканской Республике, в райском уголке, рядом с поместьями друзей Оскара де ла Ренты и Хулио Иглесиаса.
Чем он живет
«Единственный белый, который танцует, как черный». Так говорят о нем самые знаменитые чернокожие балерины.
Он работал в American Ballet Theatre и как солист, и как художественный руководитель. Работал с Баланчиным. Барышников еще в Ленинграде мечтал танцевать у Мистера Б и исполнил свою мечту.
Затем возглавил АБТ, создал театр-модерн, новый проект «White Oak Dance Project» (OAK), по названию поместья своего благодетеля и спонсора Хаварда Гилмана. Пять лет назад Барышников вновь меняет курс - распускает труппу OAK и занимается новым проектом - Центром искусств в Нью-Йорке.
Барышников сам себе выстраивает репертуар, сам подбирает артистов, приглашает только тех хореографов, с которыми хочет работать.

[Барышников 8.jpg]  
Бродский когда-то сказал: «Для того чтобы жить в Америке, нужно что-то полюбить в этой стране». Барышников полюбил прежде всего свободу. Свободу творчества и свободу предпринимательства.
Барышников умело делает свой бизнес. Даже та часть бизнеса, которая эксплуатирует его имя, достаточна, чтобы воспринимать его деловые качества всерьез. «Слава Богу, мне не приходится зарабатывать деньги на себя и содержание семьи танцем. Мой бизнес обеспечивает меня, чтобы я мог заниматься искусством. Между прочим, содержание балетной труппы «White Oak Dance Project» - дорогое удовольствие. Это частный театр, от правительства мы не получаем ни копейки. Я и мое имя обеспечиваем кассу этому театру. Когда денег нет, я их плачу всему театру, а в нем 25 человек - из собственно¬го кармана».
О его великодушии ходят легенды, но это правда. Он давал деньги на издательские проекты в России, оплачивал лечение друзей, делал благотворительные взносы. Он помогал умирающему Баланчину - даже приносил ему любимую еду - шашлыки. Помогал Юзу Алешковскому. Патрик Суэйзи мечтал когда-то танцевать с ним в шоу, но помешала травма колена. Добрые отношения сохранились у них до самой смерти Патрика. Барышников оплатил его похороны.
У балетных время на вес золота. Так он и танцевал бы в Кировском «Жизель» лет до тридцати пяти, а потом - на пенсию, в педагоги, в никуда. А так перед ним открылся весь мир. Новая пластика, новые образы, все новое... Он сэкономил время.
Он увлекается многим - собирает живопись, играет на музыкальных инструментах, а в последние годы еще и увлекся фотографией. Совершенно неожиданно, и уже более 20 лет предстает перед своими поклонниками как фотомастер. Его фотоработы оценил даже признанный мастер Ричард Аведон.
К своему внешнему виду Барышников равнодушен, хотя всю жизнь дружит с Валентине. Как правило, носит свитер, черные джинсы или кожаные штаны, к которым иногда добавляет френчеобразный пиджак. В его гардеробе больше всего разных маек с эмблемами танцевальных групп. В нем нет ничего от художника-небожителя, не от мира сего.
Он пока не собирается прекращать танцевать на сцене. Его тело все еще в прекрасной форме. Это доказывает работа известного фотографа Энни Лейбовиц по мотивам мультфильмов Уолта Диснея. Барышников там в образе Питера Пэна. И облик его все еще мальчишеский.
«... Продолжать танцевать "Жизель"... Ну, что ж, я бы мог. Я в такой форме, что мог бы совершенно спокойно завтра станцевать "Жизель", ну, не завтра -через неделю. Но для меня это будет совершенно бессмысленный шаг, хотя спектакль может быть довольно интересным. Старый ловелас выходит в трико... Забавно».
В спектакле «Mr. XYZ» Барышников сыграл дряхлого старика с клюкой, который вспоминает о своей молодости. Вдруг преображаясь и становясь тем красавцем, каким когда-то был. Это тоже почти автобиографический спектакль с прямыми отсылами к своим прежним ролям. С возлюбленными, кружащимися вокруг него, как бабочки, с инвалидным креслом, в котором завершает свой земной путь грациозный и ловкий некогда человек.
Но тема расставания с миром, который так одарил его, все чаще появляется в его работах. Вопреки, вопреки...но все же... И как-то по окончании балетного номера «Биение сердца» (а в нем он танцует под стук собственного сердца, к которому прикреплены датчики), когда в финале он уходит во тьму, а сердце все еще стучит, звук внезапно выключили. И зал оцепенел. Все решили, что сердце Барышникова остановилось. Но тут на сцену вышел светящийся улыбкой Misha, и зал выдохнул и устроил ему овацию.
На грани. По канату идет... упадет-пропадет... В его творчестве всегда живет печаль.

Источник: журнал STORY, 2011, Елена Тришина, Владимир Борисов[/b
http://blogs.privet.ru/community/inoctranctvia_/113669786

http://www.peoples.ru/art/cinema/actor/kriuchkova/history.html

НОВЕЛЛЫ АРТИСТКИ КРЮЧКОВОЙ

НОВЕЛА ПЕРВАЯ.

ЮРА.

 ... Юра был особым человеком. Замечательный оператор, еврей, не имевший высшего образования,cтал в советское время заслуженным деятелем искусств, л ауреатом Государственной премии.

Он родился в 1940 году, пять раз поступал во ВГИК, но в конце пятидесятых никаких евреев в государственный институт культуры, как вы понимаете, не принимали. Самое смешное, что он делал работы за других ребят-абитуриентов, они благополучно поступили, а Юре приемная комиссия объяснила,
что он недостаточно подготовлен...

Слава Богу, его папа, Аркадий Векслер, работавший с прославленным Энеем, был художником кино.
Куда устраивают работать детей? К себе...
В детстве Юра был очень смешной. Его сестра Лиана росла девушкой небесной красоты. Она играла на скрипке, танцевала, в нее были влюблены все поголовно. Глазунов сходил от нее с ума, торчал под дверьми
с букетами - сумасшедший дом!
Представьте себе Настю Вертинскую в молодости - особая красота, которую не портит ни старость, ни что другое.
Лиана даже снималась в каких-то советских фильмах, все говорили: "Из Лианочки выйдет человек".
А маленький Юра забивался в угол и четыре часа делал так: "Др-др-др-др-др-др-др..."
У него спрашивали: "Юрочка, что ты делаешь?" - "Я еду". - "Куда ты едешь?" И он подробно рассказывал маршрут,
а также то, что заметил по дороге. У него было невероятно богатое воображение, а у взрослых создавалось впечатление, что он - дегенерат. От него никто ничего хорошего не ждал.

Семья получала ленг-лизовские посылки - Юра был вывезен в свое время вместе с блокадными детьми по "дороге жизни", его откармливали там, как всех детей-дистрофиков, вареной морковкой и киселем, на которые он не мог
смотреть всю последующую жизнь...

Рос он в послевоенном Ленинграде в Поварском переулке - там клубилось ворье. Мальчик Юрочка, голубоглазый, рыжий, с завиточками, хороший еврейский ребенок, в беретике с помпончиком, в кюлотах (штанишки, которые под коленками застегиваются), в белых гольфиках с кисточками, - этот мальчик был наводчиком у ворья.
Он звонил в двери, если открывали - вежливо спрашивал какую-нибудь тетю. Если не открывали - сообщал ворам, что дома никого нет. Он свободно ботал по фене, знал все блатные песни и меня научил. Все пел: "А не ходите
поперед тюрьмой..." Он был такой странный еврей - советский, послевоенный...

В их жилье в Поварском переулке помещалось чуть ли не девять человек в одной комнате. Кто-то спал на раскладушке, задвинутой под стол... Потом, когда построили ленфильмовский дом, папе дали прямо за забором Ленфильма квартиру.
И папа устроил Юрочку на работу. Сначала он был учеником фотографа, потом фотографом, ассистентом оператора комбинированных съемок, затем стал оператором комбинированных съемок, ассистентом оператора-постановщика,
потом вторым оператором и наконец дослужился до должности оператора-постановщика высшей категории.
Заметь, без ВГИКовской бумажки.
Он всегда повторял: "Оператор - профессия гу-ма-ни-тар-ная".

Его очень любили актеры: Вася Ливанов, Виталик Соломин, Юра Богатырев, который постоянно бывал у нас в доме, Олег Даль обожал его...
Как бывало на съемках? Режиссер говорил, что делать, но каждый актер подходил и спрашивал: "Юра, ну как?"
Я никогда в кино так не играю, как в театре: в театре я сильнее значительно. Театр - моя профессия, мое дело; там место
для мощнейшей энергетики, которой, слава Богу, я обладаю, но кино ее не передает: экран как бы закрывает, опускает
занавес между зрителем и актером. И потом, актер не владеет смыслом того, что происходит на экране...
Но все мои главные киноработы связаны с Юрой.

"Старший сын" был замечательным фильмом еще и потому, что привел к четырем свадьбам. Все намертво влюбились.
Я была насмерть влюблена в Векслера - так, что во время съемок "Старшего сына" бросила Москву, МХАТ и поехала к нему.
Я не имела никакого приглашения в театр, мы даже не были расписаны...
Коля Караченцов на этой же картине женился на Люде Поргиной, Миша Боярский - на Лариске Лупиян, Коля Никольский тоже женился - не знаю, на ком. Мы все были молодые, здоровые, влюбленные; и, мне кажется, эта картина несет эту ауру,
эти наши чувства.
Потом был фильм "Женитьба", который Юра снял просто грандиозно. На "Оскара", я считаю, снят этот фильм. Любой кадр можно вырезать, переносить на полотно и вешать в любую картинную галерею: Третьяковку, Эрмитаж, Лувр...
Успех моей роли, конечно, определил Юра.
И еще одна замечательная работа - "Царская охота", где я играла Екатерину Вторую, за которую получила массу призов.
Кстати, именно Векслер подсказал, что Екатерина всю жизнь говорила с акцентом, и я полгода утром и вечером, как молитву, слушала текст, который немка записала на русском языке ( я вообще - ученица в этой жизни. Постоянно чему-нибудь учусь. Вот и сегодня выучила несколько слов на иврите: "ма питом?", "бокер тов", лайла тов", "тода раба", "ахава", "бесэдер гамур", "нахон меод", "кама зе оле?" *).

Очень многие, посмотрев фильм, считали, что меня озвучил кто-то другой. Получился именно немецкий акцент - не польский,
не английский, не другой. Я не люблю пародийности, а люблю, опять-таки, профессионализм: полгода занималась изо дня в
день. Закон перехода количества в качество - мой любимый закон. Я - Рак, люблю глубину. И верхом ездила для роли Екатерины, занималась с тренером нашей олимпийской сборной - то есть, шла серьезная работа...

Юра был человеком потрясающим. Несмотря на отсутствие высшего образования, он очень много знал. Закончил среднюю художественную школу, известную в Петербурге, замечательно рисовал, прекрасно разбирался в живописи.
Сказать, что он был для меня мужем, мало: он был для меня отцом. У каждой женщины должен был духовный отец - человек, формирующий душу.
Мне повезло. Переехав в Ленинград, я была такая легкомысленная, у меня свистел такой ветер в голове - по-моему, всем cлышен был этот свист.
Помню, спросила я как-то Влада Заманского: "Почему ты не приходишь ко мне в гости?" Он ответил: "Боюсь". |Я поразилась:
"Чего?" - "Боюсь прийти и увидеть тебя с книжкой", - сказал он. А теперь я дожила до того момент, как Рязанов сказал:
"Я понял, что, по сравнению с тобой, ничего в поэзии не знаю", - Эльдар Александрович, конечно, преувеличил...

Именно Юра определил мое отношение к миру: я его глазами стала смотреть на то, что происходит в кино, в театре, в жизни.
Он был для меня всем. Вновь запинаюсь на слове муж: он сегодня может быть, завтра может не быть. Но существует нечто большее - человек родной по крови. Это родство, которое никогда не прекращается. Живут ли люди вместе, не живут ли, - они родные. Юра для меня был именно таким человеком...
К сожалению, за полтора года до его ухода из жизни мы разошлись. Часто думаю: если бы я была рядом, он бы остался жить...

Почему разошлись? Я не люблю об это говорить, но раз уже зашла речь... Все женщины делятся на жен и матерей. Одни мужа любят больше, чем ребенка, другие становятся сумасшедшими матерям. Я была сумасшедшей женой до тех пор, пока ни появился Митя. Но когда он появился, сразу стало ясно, что на первом месте - сын.
Юра очень тяжело перенес мой выбор. Постепенно в доме возникла такая ситуация, что стало ясно: эти двое не могут сосуществовать в одной квартире. Мне нужно было оставаться с кем-то одним - и я осталась с более слабым: с ребенком.

Могу честно сказать одно (я никогда не говорю неправды, поэтому у меня очень много врагов). Никогда мы не знаем, чья смерть
на нас как подействует. Иногда кажется, что человека очень любишь, а он уходит - и ты его забываешь. А порой недооцениваешь человека, есть он - ну и есть, а уйдет - и тебе его не достает постоянно. Так получилось у меня. Каждое утро и каждый вечер, как нормальный, никому ничего не демонстрирующий человек (у нас-то с тобой разговор задушевный, обнаженная ведь натура),
я читаю молитву. И дети мои это делают. Дня нет, чтобы утром и вечером я не вспомнила Юру, нет такой церкви, в которую зашла бы - и не поставила свечку за упокой. И здесь, в Израиле, поставила. До сих пор смотрю на мир его глазами - очень его мне не
хватает. Все мне напоминает о Юре: круг, в который он меня ввел, интересы, домашний интерьер, библиотека, которую он начал собирать для Мити, город, который меня удерживает странным образом. Меня зовут в Москву - не могу уехать из Петербурга, где все связано с Юрой. И родственников его воспринимаю как своих собственных...

НОВЕЛЛА ВТОРАЯ.
РОДСТВЕННИКИ.

 ...Двоюродные сестры Юры, племянницы, их мужья - Нина, Бася, Изя, Сеня, Мишка, Сашка - все тут. Вот ты предъявляешь претензии: звонила до поздней ночи в гостиницу, а меня не застала. А почему не застала? По одной простой причине.
Я ехала сюда и знала, что в Израиле у меня - только Юрины родственники.
Но, честное слово, я не успела дойти до гостиничного номера. Как только вошла гостиницу, портье окликнул: "Крючкова?
Вас к телефону!" Я взяла трубку и услышала: "Светка?" - позвонили девочки, которые выросли со мной в одном дворе.
В нашем кишеневском дворе было восемь еврейских семей, две русские, одна украинская.
Слева от нас жили тетя Бетя и дядя Изя, справа - тетя Поля Бликштейн, которую мы звали "селедкой". В ее племянника,
Владика, который к нам в Кишинев, приезжал из Москвы, из столицы, мы все были безумно влюблены: такой красавец!
Я его вчера увидела и обалдела: такой же красивый, только седой стал. Говорю: "Владик, помню, как я на тебя смотрела завороженными глазами, а ты толкнул скамейку, я села мимо, - и эта обида осталась у меня на всю жизнь. Я была в тебя
влюблена, а ты выбил из-под меня скамейку..." Он ведь, оказывается, и не знал о моей любви... А вчера я была у девочек,
ночевала у них, Лили-Сюзанны-Дорины; они накрыли замечательный стол: готовились. И мужья у них чудесные, дети дивные,
все друга друга любят.
Когда мы сели за этот стол, бывший москвич Владик поднял бокал и сказал первый тост: "За наше кишеневское детство, за
улицу Усющева, 37". Такого второго двора, как у нас в Кишиневе, не было. Мы организовали собственный театр, устраивали представления, собирали взрослых и детей со всех дворов. Зрители рассаживались, мы открывали занавес... У нас была своя
футбольная команда, мы играли в пионерский лагерь, моя старшая сестра считалась вожатой - мы полностью были на "сомоокупаемости". Наш двор считался самым интересным, около него клубились остальные, вся жизнь концентрировалась
вокруг.
Тетя Поля, "селедка", которая умерла здесь, в Израиле, не имела собственных детей... Я вчера ночевала у Доринки, утром проснулась - пахнет тетей Полей: она всегда пекла, и Дорина с утра затеяла пирожок. Я спрашиваю: "Дука, ты помнишь, как
тетя Поля пекла пирожок?" А для кого? Она раздавала его соседским детям. А у дяди Буки на окне стоял телевизор, повернутый экраном в сторону двора. Мы, дети, рассаживались снаружи на стульях и смотрели этот телевизор. Дядя Бука купил стол для
пинг-понга. Для нас - мы все играли. Сколько было приколов!..
Дука выходила с утра, картавя, кричала "Кар-р"р!" - весь двор просыпался. Именно с тех пор я запомнила, что любой ребенок -
 "любочка", "рыбочка", "мамочка, съешь уже хлебочка с маслицем!". А в России - что? "Куда пошел, зараза? Заткнись" Надоел - отойди".
Мой муж всегда спрашивает: "Что ты со всеми так долго разговариваешь?" Отвечаю: "Саша, я же - с юга". Он говорит, что у
меня вкус - как у мексиканской проститутки. Он прав: мне нравится все яркое, блестящее; я люблю разговаривать с людьми,
люблю огоньки горящие, музыку зажигательную...

Почему мне в Израиле хорошо? Конечно, страна неисчерпаема, каждый раз открываешь что-то для себя новое, но сейчас говорю
не об этом. На каждом спектакле меня ждет сюрприз. К тому, что у меня были сюрпризы в прошлый раз, я уже привыкла. Думала, они уже кончились. Но не тут-то было. Вдруг ко мне в Хайфе подходит женщина: "Света, ты меня не узнаешь?" Я смотрю - до боли знакомое лицо: "Ради Бога, извините, не узнаю". Тут она достает фотографию, где мы втроем. Три подружки, стоим в лесу в городе Кишиневе. Я, Фанька Бейнер, которая здесь живет уже тридцать шесть лет, и Галя, которая живет в Ленинграде.
Смешно, но я не узнала Фаню Бейнер, с которой мы учились, с которой мы жили рядом - сумасшедший дом какой-то!
И вот я увидела себя на снимке - уже забыла, какой я была... Учительница здесь живет моя - преподаватель русской литературы и языка Раиса Моисеевна. Тоже пришла на спектакль. Я, кстати, была у нее хорошей ученицей. Раиса Моисеевна предрекала:
 "Светка, ты будешь артисткой". Я этого не помню, Фанька мне напомнила. Жаль, но я забыла, какой была в детстве.
Как трезало: не могу приехать в Кишинев, потому что там все чужое, как у Ахматовой: "люди, вещи, стены". Нас никто не знает,
мы не туда попали, Боже мой!

Приезжаю в Израиль - и попадаю в Кишинев моего детства, понимаешь? Здесь - все, что считала забытым, куда-то ушедшим.
Но встречаются друзья, а ведь общая биография - и есть наша жизнь. Близкие люди вдруг стали мне рассказывать про меня.
Я узнала, что к Сюзанке, замечательному доктору по прозвищу "Стена плача", весь квартал бесцеремонно ходит лечиться.
Она ведь работает, приезжайте к ней в больницу, в поликлинику, - нет: они предпочитают идти домой. А самое главное, что
еще жива тетя Ниночка - Сюзанина мама. Она говорит: "Светка, я помню, как заплетала тебе косички. Ты была такая маленькая..."
А сейчас я обнимаю тетю Нину - ее голова мне только до груди доходит...

У меня умерла мама, бабушка - я родоначальник своей семьи, за моей спиной никто не стоит. У меня никого нет: я держу на
руках всю свою семью. А здесь, у вас, я вновь чувствую себя маленькой девочкой, меня называют "Светкой", а не "Светланой Николаевной".
Конечно, мне в Израиле хорошо. И всякий раз, когда уезжаю, со мной случается истерика. В прошлый раз уехала, рыдая, и чувствую, что сейчас будет то же самое...
Сюзанка у нас была золотая медалистка, поступила без всякого блата в медицинский институт. На вступительном экзамене
написала обо мне сочинение под названием "Солнышко" - я тогда, пятнадцатилетняя, впервые постриглась - и была рыжая-рыжая...

Такой у нас был уникальный двор. Вчера, когда я пришла на этот званный обед, собрались с соседних улиц... Кишинева.
Они как-то умудрились сохранить дружбу. Какие дивные у них дети! Сколько добра в их домах, тепла!.. Даже собаки добрые - члены семьи. Дука постоянно своей собаке Пицце говорит: "Ма питом? Бои-бои!" Есть же люди светлые, добрые, которым все
удается. Дука мне вчера сказала: "Я встретила Алика в восемнадцать лет - и больше уже никогда никого не видела вокруг". Тридцать лет вместе прожили, дети выросли... А какие у них в саду растут лимоны с грейпфрутами! Хорошо: это - настоящая
жизнь, которой должен радоваться человек.
Я выхожу утром из спальни, где спала в Яночкиной комнате, а Дука идет навстречу, обнимает меня, целует: "Доброе утро, мамочка!" "Ласточка", "солнышко" - только на юге так говорят, понимаешь? Мне очень важно, чтобы меня приласкали, обняли, улыбнулись мне.
В Израиле всюду продаются магнитики: две точки и улыбка от уха до уха - вот вам мое лицо. Я привезла сыну такой магнитик,
там улыбка, кипа и надпись: "Don-t worry, be Jewish" (-Не печалься, будь евреем-). И Митька у себя в комнате повесил эту прелесть, эту суть израильского народа...

НОВЕЛЛА ТРЕТЬЯ.
САША.

...Хемингуэй говорил, что у мужчины должны быть четыре жены: в процессе взросления человек меняется, и на каждом новом
этапе ему нужны разные спутницы. О том, сколько мужей должно быть у женщины, Хемингуэй умолчал. Но у меня пока все идет закономерно: Юра был старше меня, Саша - младше на двенадцать лет. Мы с Сашей родились в один день, 22 июня, и оба - в год Тигра. Надо сказать, что всю жизнь я мечтала об одном: увидеть любящий взгляд моего мужчины, обращенный на детей, - и никогда этого не случалось ни с Юрой, ни с Сашей. Юра говорил: "Я люблю тебя больше, чем Митю". Саша говорит: "Я буду любить тебя, а ты люби своих детей". Но мне важно, что делает мужчина, а не то, что он говорит. Уж чего только я в жизни не слышала... Один режиссер восклицал: "Хотите, я стану на колени?" - "Станьте, вы будете сотый. Можете руки целовать, ноги - у меня это все было, мне всё целовали, включая песок, по которому я ходила". Слова меня не впечатляют, меня впечатляет только дело. Так вот, Саша занимается делом. Порой, даже слишком активно, в такие минуты говорю: "Вынь из одного места зонт и закрой его".

А с другой стороны, муж - оптимист. Сейчас, например, он бесстрашно взялся за реконструкцию грязного страшного чердака, по которому ползали бомжи. В пятиэтажном доме, который входит в архитектурный ансамбль города, поднял на полтора метра конек, сделал крышу в двести метров, сто из них взял для нас двоих. И увлеченно занимается стройкой нашего собственного жилья.
В России очень трудно обеспечить по квартире каждому ребенку и себе элементарное пространство оставить. Пока что мы с Сашей живем в одной комнате: тут и книги, и компьютер, и постель. А наш младший сын гордо заявляет: "Я живу в гардеробной".
Но сейчас все налаживается: Саша буквально с нуля отстроил ему квартиру в центре города, я, как последняя мещанка, своими ручками шила занавесочки, ламбрекены делала, косой беечкой подшивала. По этому поводу Саша даже купил мне к Новому году швейную машину (по-французски - "машина кудр". А "машина лаве" - стиральная). А к нашему будущему жилью муж подходит основательно: хочет, чтобы сауна у меня была, кабинет. К сожалению, окна у нас будут выходить в небо, иначе бы они портили фасад... У Саши масса специальностей. По образованию - музыкант, работал в оркестре барабанщиком. Если кто-то считает, что барабанщик - не музыкант, этот кто-то не прав. Еще Саша немножко играет на гитаре. Он ездит за мной на выступления - звук делает, свет выставляет, декорации. Кем он еще работал? Посадчиком металла в горячем цеху, матросом рыболовецкого флота, реставратором музыкальных духовных инструментов. Да, чуть не забыла: Саша работал барменом в ресторане - там, собственно, мы с ним и познакомились.

Мы с Ларисой Гузеевой снялись в картине Хотиненко "Спальный вагон" и заработали по тем временам чуть ли не на машину. Возвращаюсь как-то домой - опять ребенок, опять плита... Звоню Лариске: "Гузеева, что будем делать? Деньги есть, а счастья нет". Как говорит мой сын, счастье есть, оно не может не есть... Гузеева отвечает: "Пойдем в ресторан. Как артистки оденемся, почувствуем себя людьми!"
Я позвонила в замечательный закрытый ресторан - охотничий клуб, им владел один чудный еврей, который потом уехал в Америку. В зале было очень красиво, свечи зажигали, кого попало, не пускали. В общем, заявились мы туда с Гузеевой и Митей. Чтобы ребенок нас не отвлекал, я по дикому блату купила ему какую-то английскую мозаику. И вот мы сидим с Ларисой и говорим про наше, про девичье. Ребенку надоело все это слушать, он отправился гулять по ресторану.
Я слежу за ним, как подсолнух за солнышком: куда Митя - туда и моя голова. Смотрю, разговаривает с каким-то мужчиной, тот с ним возится, чучела со стен снимает. Потом вдруг Митя подводит его к нам: "Мама, познакомься, это - дядя Саша". Я вообще всего боюсь, к незнакомым людям отношусь подозрительно, а тут как-то так получилось: крышу враз снесло. Пришел Саша, не ушел, и сразу резко стали мы с ним жить. Для меня, как ты понимаешь, самым главным было то, как он отнесся к Мите. Чучела снимал - ладно. Но у Мити были проблемы со здоровьем, и Саша к ребенку относился идеально, без тени раздражения.
А потом я бнаружила, что беременна, а Саша был женат. Я решила так: "Почему бы мне такому любимому Мите не родить брата?
Я же уйду рано или поздно. Не должен быть человек один на земле, это неправильно". И я из-за Мити оставила ребенка. А потом все сложилось замечательно. Сашу от жены я не уводила: они уже были практически разведены, только штамп оставалось поставить.
Всю беременность я провалялась, прокололась гормонами, на сорок килограммов поправилась. Саша занимался Митей, они оба меня очень опекали. Помню, стояла зима, мои мужчины нарядили елку, на ней день и ночь горели гирлянды, а Саша кому-то чинил виброфон - музыкальный инструмент, издающий нежный сказочный звон. По утрам они в куртках (мне не хватало воздуха, окно
было открыто настежь) входили ко мне в комнату, целовали пузо и говорили: "Веди себя хорошо, не мешай мамочке отдыхать", -
и уходили по своим мужским делам. Когда родился мальчик, я предоставила мужу право назвать малыша. Саша сказал: "Саша!" Мне всегда нравилось это имя, даже Митьку хотела Сашей назвать... Чтобы не возникала путаница, Сашу маленького зовем Алексом, и это имя мне тоже очень нравится...

НОВЕЛЛА ЧЕТВЕРТАЯ.
АЛЕКС

...Мои сыновья - от разных мужей, но оба они рыжие. На Ленфильме ходит замечательная шутка: "Если Крючкова родит от негра,
у нее будет рыжий, голубоглазый мальчик". Дети удивительно похожи друг на друга. Когда-то давно в городе Ленинграде Сергей Юрьевич Юрский познакомил меня с замечательным детским психиатром Сашей Гольбиным, который сейчас живет в Чикаго.
Тогда у меня не было детей, я очень хотела родить, но врачи не разрешали. Наконец, решилась, забеременела Митей, и Гольбин, уезжая, сказал: "Света, ты родишь ребенка того пола и того типа, какого хочешь, потому что у женщин с сильной волей получается именно так". Он уезжал 19 мая 1981 года, Юра в этот день попал с предынфарктным состоянием в больницу. А в августе я родила Митю. Мне предрекали девочку, а я знала, что будет рыжий мальчик. Я родила, врачи его поднесли и спросили: "Это кто?"
Я ответила: "Это Митя!"
И в эту секунду раздался телефонный звонок. Слышу, говорят: "У вас сын родился, но мы его еще не измеряли и не взвешивали", - Юра звонил. Я повернула голову - на часах было 18.30... А маленький тоже рождался сложно, и жизнь у нас была сложная.
Когда малышу исполнилось три месяца, я с поездом "Комсомольской правды" уехала зарабатывать деньги на Дальний Восток.
Саша остался с грудным ребенком. Они с Митей его кормили, поили, пеленали. А дальше события развивались драматично:
22 января 1991 года Митя попал на операцию в больницу - наши великие врачи девять лет не могли поставить диагноз, после его операции я поседела...
За Митей нужно было ухаживать, я решила маленького на неделю отдать свекрови, Сашиной маме. Мы возвращались от свекрови
в гололед, Саша сидел за рулем, на скорости в 90 километров мы влетели в столб и машина разбилась вдребезги.
Пострадала одна я... Надолго попала в больницу, таким образом, ребенок на три с половиной года оказался в чужих руках.
Назад я получила такое, что поняла: это я не люблю. Представляешь, не люблю своего сына! Смотрю на него - стоит чужой мне человек. Чужой, не мой! Дурак с каким-то тупым взглядом.

У свекрови ребенок получал по затылку, его били тапком, ремнем, веником... Я с тех пор их с мужем к себе на порог не пускаю,
а Саша вообще говорит, что его мама умерла. Она плохой человек - несет зло детям... Итак, получив то, что получила, я закатала рукава - и началась работа.
Во-первых, ребенок не выговаривал ни одной буквы - я стала заниматься с ним как логопед. Когда мы с Митей учили с ним
предлоги, это был настоящий цирк! Мы ему объясняли, что такое "около", "под". Учу ребенка трех с половиной лет: "Сашенька,
есть "под" и "над". Посмотри: над столом - абажур. Он - над столом". Становлюсь на четвереньки, лезу под стол: "А мамочка где?" Он отвечает: "Внизу", - и так полчаса. Говорил: "ковната", "транвай", ругался матом, стучал кулаком по столу: "А подать мне стопку водки!". Это было нечто...

Сейчас он, конечно, совсем другой ребенок. Правда, тогда он был здоровее. Телом, но не душой... Алекс - безумно интересный мальчик. Обладает абсолютным слухом, учится играть на пианино, но - не гаммы пиликает, а регтаймы подбирает. Прекрасно соображает в компьютере, у каждого из моих детей есть свой электронный адрес. Пишет не очень грамотно, зато - философские тетради. Читать дает только мне: "Я все думаю, зачем человек живет? Наверное, все-таки, - для любви. Ведь, если бы не было любви, вся наша земля была бы одна большая, черная и грустная планета", - это в девять лет.

Еще он пишет о том, что у него есть друзья, но они только так называются. На самом деле, он одинок. И дальше: "Когда сидишь один в комнате, твое сердце разрывается от холода и боли". Конечно, он мальчик тонкий. От осинки апельсинки не родятся:
как бы его ни коверкала среда, он, все-таки, мой сын. Услышав однажды любую песню, тут же воспроизводит ее - нота в ноту. Великолепно успевает по английскому языку, у Митьки схватывает на лету. Прошлым летом у меня полетели гастроли и сорвался круиз. Вместо того чтобы огорчиться, я так обрадовалась! Целый месяц провела с ребенком. А в январе вырвала десять дней, и на каникулах мы поехали в Дом творчества кинематографистов. Там на наше счастье бывшие ленфильмовские каскадеры, которым надо выживать в этой жизни, арендовали землю и сделали конюшню. Алекс буквально заболел: каждый день скакал на лошадях, вечером ходил их кормить, целовал, сушки носил, хлеб носил, ведра таскал...

Мы вернулись в город, я тут же позвонила знакомым - он и здесь на лошадке поездил. Еще он хорошо рисует, учится в лицее при Мухинском училище. Единственное, что огорчает, - очень много болеет. После той жуткой истории...

НОВЕЛЛА ПЯТАЯ.
"КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК НАМ ДОРОГ?"

... Мы много лет жили в квартире, не зная, что под ней - наглухо заколоченная комната ЖЭКа, где для чего-то хранится
четыреста граммов ртути. Там содержание ртути превышало допустимое в двести пятьдесят шесть раз, у нас - в тридцать пять... Самое интересное, что, когда все обнаружилось, петербургские власти пихали нас обратно в эту квартиру.
Нас заверяли, что уже все почистили, и жить там безопасно. Заступился за меня лишь Фонд русской поэзии. И Москва:
Михалков, Говорухин, Ахеджакова, программа "Взгляд-; Иосиф Давидович Кобзон трижды давил на нашего губернатора,
объясняя, что не следует женщину, к тому же - народную артистку, с двумя зараженными детьми пихать в эту страшную
квартиру. Собственно, о чем шла речь? Раньше у меня была трехкомнатная квартира в центре города и теперь у меня трехкомнатная квартира в центре города. Они мне сделали лучше? Нет. Я не претендовала на хоромы, чего ж было нервы трепать? Два с половиной года мы жили на коробках...
Нас буквально терроризировали: врывались, угрожали, слали письма, обещали передать дело в суд, в газетах писали про меня различные гадости, а Кирилл Юрьевич Лавров, художественный руководитель моего театра, всему этому способствовал. Чему ты удивляешься? Да, Лавров - плохой человек. А как мог хороший человек не пустить к себе ночевать меня с больными детьми?

Я пришла, объяснила, что мы сбежали из зараженной квартиры, нам некуда деваться. Лавров выслушал и пообещал
через две недели поговорить с губернатором. Да, но нам в тот момент негде было ночевать, а не через две недели...
Он и сейчас делает все для того, чтобы я ушла из БДТ. Что ж, свои двадцать пять лет я отработала...

А пока Саша строит наше с ним жилье. Ничего не боится - подводит под ведущие стены какие-то балки, сносит все углы - получается просторно, светло, неожиданно становится психологически приятно. Муж - и прораб, и дизайнер, и сварщик, и сантехник. Все делает своими руками, потому что никому не верит. У нас в стране исчез профессионализм, у нас кругом
дилетанты.
Кино снимает тот, кто достал деньги, а не тот, кто умеет снимать кино, и в строительстве - та же ситуация. Вот Саша и строит
сам. Уже опыт имеет: вошел в квартиру, которую делал для маленького Алекса, выковырял все до балок и сделал с нуля
буквально "конфетку". И в эту конфетку летом приедут родители невесты моего старшего сына Мити...

НОВЕЛЛА ШЕСТАЯ.
МИТЯ

...Мой старший сын влюбился во француженку. Как многие русские школьники, он по обмену отправился в Париж. Сначала
мальчик из Франции приезжал к нам, потом Митя поехал к мальчику, там познакомился со своей девочкой, целый год у нас
висела ее фотография, после чего сын опять поехал в Париж. Остановился на неделю у девочки, ее родители не были против:
они приняли его сразу. Оттуда Митя вернулся уже со своей любимой.
С тех пор они бывают либо вдвоем в Ленинграде, либо вдвоем в Париже.
Он девятого ноября уехал во Францию - я его видела один день после гастролей в Израиле - и только двадцать пятого января вернулся, а я - опять в Израиле. Так что, Митю я вижу только после Израиля. Девочка приезжает к нам в феврале, а летом прибудут знакомиться ее родители.
Они звали меня к себе, но я предпочла, чтобы люди посмотрели, как мы живем, дабы не питали никаких иллюзий. Но, поскольку мне хочется с мамой поговорить по душам, я на старости лет начала учить французский язык. Илзе Лиепа смеется:
"У тебя какая-то кухонно-бытовая тема". Рассказывает: "Иду по Парижу, вдруг на меня выскакивает араб с ножом".
 Отвечаю: "Куто. Нож на французском - "куто". Надеюсь, что к лету буду хоть как-то изъясняться - как иначе посекретничать с будущей родственницей? А сама мама девочки знает пять языков: латынь, греческий, французский, английский и немецкий.
И начала учить русский. Что до Мити - у него и с французским, и с английским полный порядок.
Языки он изучает самостоятельно, а также учится звукорежиссуре в питерском Гуманитарном университете профсоюзов.
Когда сын влюбился, я, конечно, перевела его на заочное отделение. Он и работает - музыкально оформил оба моих спектакля.
В частности, тот, с которым мы приехали в Израиль: "Ваша сестра и пленница". В программке так и написано: "звукорежиссер - Дмитрий Векслер". Всю музыку в следующем спектакле по замечательной пьесе Артура Фоггарта "Здесь живут люди" тоже сделал
Митя. Он сочиняет музыку, пишет стихи по-английски, великолепно владеет компьютером, общается по Интернету с разными людьми из разных стран.
Вообще Митя - интереснейшая личность, очень меня развивает и привязывает к этой жизни. Я знаю, что сейчас ему плохо: нет рядом ни любимой девочки, ни меня... Накупила им в Израиле кучу домашней утвари - может, пригодится...

Можно я прочту на французском языке стихотворение Жака Превера? Впрочем, как ты его передашь на письме... Какая жалость...
Я обнаружила у Жака Превера стихотворение, которое Окуджава взял за основу - "Девочка плачет, шарик улетел..." А у Превера -
то же самое, только - про цветы. Видишь, сколько увлекательного узнаю, благодаря моим детям?

Вообще дети - безумно интересный мир. Не понимаю людей, считающих пустым занятием сидение с детьми. Это - такое творчество, такое вдохновение... Митя в два года нашел в грязи возле БДТ игрушечную сову. Она жива до сих пор, правда,
мы сделали ей уже шесть пластических операций. А сын с тех пор собирает сов. Его любимую Филиппиночку девочка увезла
в Париж, сейчас должна привезти - летают совы туда-сюда, занимая целый рюкзак. У пары сов недавно родился мальчик - маленький совенок. Зашиваю эти игрушки, стираю, одежду им вяжу, мама девочки тоже подключилась... И сейчас из Израиля
везу очередной экспонат...

НОВЕЛЛА СЕДЬМАЯ.
ПРОЩАЛЬНАЯ

...Очень жаль, что не приезжаю в Израиль с поэтической программой. Я читаю стихи Марии Сергеевны Петровых -
современницы Мандельштама-Цветаевой-Ахматовой-Парстенака, не публиковавшей свои стихи при жизни; женщины,
которой Мандельштам посвятил свое лучшее любовное стихотворение. За эту программу, которая называется "Назначь мне свиданье", в конкурсе поэзии меня удостоили премии, которой я горда больше, чем всеми остальными моими наградами.
Я бы с удовольствием приехала к вам почитать. Уверена, есть здесь кому слушать. Когда у меня спрашивают: "Где, в какой
роли вы ближе к самой себе?", понимаю: я ближе всего к себе тогда, когда читаю стихи...

...В очередной раз с большой грустью оставляю Израиль. Можно произнести тост ? У нас была замечательная компания:
Сергей Юрьевич Юрский с Наташей Теняковой, доктор Мозель со своей русопятой женой Людой Новокрещеновой,
Юра Векслер со своей женой Крючковой и так далее.
Доктор Мозель всегда поднимал бокал и говорил: "Я хочу выпить за великий русский народ и их мужей". Кстати, этот тост
я произнесла в "Старых клячах". А Рязанов его вырезал. Жаль. Ты обратила внимание, кто в фильме на мне женится?
Опять-таки, Иосик Лозовский - Рома Карцев.
Знаешь, когда смотрю, как мы с девочками поем "Тум-балалайку", - мороз по коже. Рыдаю... "Штейт а бухер унд эр трахт,
трахт ин трахт, а ганце нахт..."

http://www.stihi.ru/2011/12/30/1636 




Не обижайтесь на детей
Людмила Сарапулова


Не обижайтесь на детей,
Что не пришли, не позвонили,
Не обижайтесь на детей,
Что подарить цветы забыли.
У них своя земная жизнь,
Такого темпа мы не знали,
Их быстроходный поезд мчит
В другую жизнь, в другие дали.

Умейте отпускать детей,
Не прицепляйтесь к их экспрессу,
Умейте отпускать детей,
У них другие интересы.
Свой тихоходный экипаж
Остановите на мгновенье,
Пусть ваши дети в жизнь летят
По выбранному направленью.

Примите их какие есть,
И если в силах - помогите
На быстроходный поезд сесть.
С дороги вовремя уйдите.
Душой старайтесь их понять,
Махнуть им вслед на полустанке
И не пытайтесь догонять,
Встав рано утром спозаранку.

Любите собственных детей,
Обиду, злобу - не держите,
Любите собственных детей,
В их сердце местом дорожите. 
Ведь мы намного их мудрей
И каждый час общенья дорог,
Не обижайтесь на детей,
А подарите счастья короб.

http://www.ijc.ru/i_sovt112.html 


 Статья вовсе не о еврейской кухне. Советую читать до конца

 
Анатолий Козак кинодраматург (Москва)
 
 
"Эх, уважаемые, вы не знаете, как надо готовить, чтобы было вкусно!
Это, скажу я вам, не так просто, как кажется. У нас это делается так…"
— каждому из нас не раз приходилось слышать подобные тирады, если
мы оказывались участниками пиршества, на котором присутствовал
хотя бы один кавказец. Хорошо известно, что после такого вступления
следует подробное описание того, как в родном селе разжигают костер
или растапливают печку, готовясь к священнодействию
— приготовлению того или иного блюда, о котором рассказчик говорит
обязательно восторженно, прищелкивая языком и пальцами,
с придыханиями и закатыванием глаз.
Примечательно, что все гости терпеливо, уважительно выслушивают
эту лекцию, не смея остановить или перебить рассказчика:
как же можно, если человек восхваляет свое национальное блюдо,
свою национальную кухню. 

А теперь — вопрос: видели вы когда-нибудь еврея, который, ничуть
не стесняясь, громко, со смаком, стал бы расхваливать еврейскую
кухню во время русского, украинского или, скажем, кавказского
застолья? Гордо заверяя, что лучше куриной фаршированной шейки
или цимеса из фасоли ничего на свете нет? Не знаю, может быть, вам
встречался такой оригинал, но я, прожив в "дружной семье народов"
СССР долгие годы, такого не видел никогда. 

В чем тут дело? Излишняя скромность? А может быть, еврею нечем
похвастать, когда заходит речь о его национальной кухне? 

Не ломайте, пожалуйста, голову над разгадкой подобного поведения.
Все элементарно. Еврею просто неловко выступать по поводу всего,
что касается его родного, национального. Его задача — не выделиться,
стушеваться, остаться незамеченным, лучше всего — неопознанным… 

Не дай Бог в общем застольном гомоне, среди смеха, шуток и анекдотов
прозвучит слово "еврей". Бедняга внутренне вздрагивает, весь
подбирается и съеживается: ага, сейчас начнется! И какое облегчение
охватывает душу, если тему развивать не стали. Какое счастье: пронесло!
А между тем, кто из евреев не помнит, как готовила когда-то мама,
бабушка, тетушка или старшая сестра! Одним из моих самых любимых
кушаний были картофельные оладушки или, как называют их евреи,
"латкес". Мама фаршировала их еще печеночным паштетом.
Это было, как говорили в таких случаях, "язык проглотишь".
Румяные, обжигающие пальцы (обычно я хватал их прямо со сковородки),
они так и просились в рот, казалось, их можно есть бесконечно много… 

Ах, мамины картофельники! Мамы давно нет, детство ушло, кажется,
на сто лет назад, но память об этой вкуснятине осталась навсегда.
Я несколько раз сам пытался состряпать эти котлетки по рецептам
еврейского кулинарного справочника, делал все, что требуется, клал
и столько-то соли, и соды, и всего прочего…
Нет, разве это были те, мамины картофельники?
Оказавшись как-то в Киеве, в гостях у двоюродной сестры, попробовал
сделанные ею по моей просьбе "картопляники" — опять не то! 

Прошли годы. В начале перестройки я приехал в родную Одессу просто
так, побродить по старым улицам, поглядеть на дом и двор, где прошло
детство, зайти в школу на углу Канатной и Успенской, куда покойная
мама привела меня за руку (страшно даже подумать!) в первой трети
прошлого века… 

Как-то мягким и в то же время свежим сентябрьским утром я не спеша
брел по тому европейскому, я бы сказал, аристократическому
квартальчику Екатерининской, где шумели в далекие легендарные
времена кафе Фанкони и кафе Рабина… Отсюда до Приморского
бульвара — рукой подать, и именно туда я направлялся. 

Внезапно я увидел вывеску "Картопляники". Несмотря на то, что я
только что позавтракал в гостинице, ноги сами понесли меня к
нарядной двери, которая игриво встретила меня звоном колокольчика.
Это было довольно просторное помещение, посетителей — ни души.
Было еще рано. Слышалась музыка. Новомодные в те времена красные
стулья с высокими узкими спинками придавали заведению особенно
нарядный, щегольской вид. Я рассеянно посмотрел на витрину,
где красовались все имеющиеся здесь яства.
Конечно же, тут были и картофельники.
"Попробовать?", — подумал я без всякого воодушевления. 
Сел за столик, снял шляпу и положил на соседний красный стул.
Зачем я сюда забрел? Мне ведь надо на бульвар.
Есть совершенно не хочется. Я вооружился вилкой. Она, к сожалению,
была не так элегантна, как стулья, — дешевая алюминиевая штуковина,
если посильнее нажать, обязательно согнется. Я смотрел на одинокий
картофельник, лежавший передо мной на тарелке, с чувством, похожим
на страх: ну что здесь, в этой новой Одессе, могут настряпать?
Я взялся за шляпу: пожалуй, лучше тихо уйти. 

Музыка в пустом кафе продолжалась. Еще одна дурацкая песенка,
которую не поет, а пищит слабеньким домашним голоском какая-то
из этих, новеньких, которых мы, старики, не знаем.
Мы помним Утесова, Рознера, Бернеса, Шульженко… 

…Я все-таки решил попробовать картофельник.
Доедал свое блюдо по-прежнему в одиночестве.
Если не считать курлыканья жалкой певички. Видно, у них был
в задних комнатах магнитофон. Но если бы вошел кто-нибудь в кафе,
то увидел бы странную картину: играет музыка, и сидит, сняв шляпу,
перед пустой тарелкой пожилой лысый человек, а по щекам у него
катятся слезы… 

Я заказал еще два картофельника, а потом вызвал в зал перепуганную
стряпуху. "Шо-то не так?" — спросила она.
"Спасибо, — сказал я, — вы очень здорово это делаете. Вы на минутку
вернули меня туда, в мое детство. Так умела готовить только моя мама.
Она тоже была одесситка". Такая вот история с картофельными
котлетами… Почему я об этом вспомнил? Может быть, потому, что в самый большой
праздник — Пасху это блюдо должно было занимать почетное место в
еврейском доме? Однако не торопитесь: все прояснится, имейте
терпение. Моим учителем в Киноинституте был недюжинный, можно сказать,
выдающийся человек — Евгений Иосифович Габрилович.
Фамилия эта была хорошо известна в XX веке: целый ряд фильмов,
составивших гордость и славу советского кино, были созданы при
его участии. Он был автором многих замечательных произведений,
заставлявших людей в кинозалах смеяться и плакать, забывая, что все
происходящее на белом экране — всего лишь игра, выдумка, плод
творчества Мастера. 

Меня он не любил. С первых лет учебы мы были с ним крайне
отчуждены, так продолжалось и многие годы спустя. Но сейчас хочется
говорить не об этом. В начале 90-х годов задумал я создать справочник
"Евреи в русской культуре".
Сразу стал набрасывать по памяти список имен всех известных евреев
— художников, писателей, артистов и, конечно же, кинематографистов.
Здесь, естественно, Габрилович был одним из первых.
И вдруг я остановился.
Неожиданно для себя самого задался вопросом: а еврей ли Евгений
Иосифович? Видел ли я в нем, кроме характерной внешности,
что-нибудь еврейское?
Хоть крупинку, капельку, черточку? Говорил он, как может говорить
только русский интеллигент, — никаких акцентов, никаких нерусских
словечек.
Неудивительно: он родился в Воронеже, там был гимназистом.
Потом вся жизнь — в русской Москве. Допустим. Но ведь он, черт возьми, родился в семье еврея-аптекаря!
Нет, ничего еврейского, ни словца, ни шутки, ни анекдота.
Русак, чистый русопятый мужик, и если бы не этот нос и фамилия…
Но может быть, в его сценариях хоть немного сквозила еврейская тема?
Тоже нет! Он писал о России так превосходно, с таким знанием
всей глубины и всех удивительных оттенков русского характера,
что далеко не каждый писатель — истый казак, волгарь или уралец
— мог бы поспорить с ним в этом умении. В этом отношении его смело
можно сравнить с Исааком Левитаном, воспевавшим Россию в тысячу
раз восторженнее и влюбленнее, чем иные русские живописцы
-славянофилы. Так какой же он еврей? На секунду я попытался себе представить, что произойдет, если я вдруг
спрошу его: "Мастер, как вам нравится фаршированная куриная
шейка? Знаете, которую хозяйки зашивают белой ниткой?".
Или: "Что вы скажете о латкес, прямо со сковородки, горячих, как утюг,
истекающих жиром, вытопленном из гусиных шкварок?".
Нет, мне даже трудно было себе представить, что бы ответилна это
Габрилович. 

Но точно такой же вопрос я мысленно пытался задать крупнейшим
советским кинорежиссерам — Юлию Райзману, Сергею Герасимову,
Михаилу Ромму…
Почему такой подбор имен? Да потому, что все они должны были войти
в мою "еврейскую" книгу. И еще потому, что все они были необычные
евреи. Из тех, кому задать вопрос о куриной шейке или горячих латкес
было равносильно тому, что осведомиться, больно ли было, когда им
делали в детстве обрезание. 

Не улыбайтесь. Спросите любого русского (писателя, инженера, ученого,
летчика, президента или шофера), как он относится к горячим блинам
со сметанкой или, пуще того, с икоркой. Или к хорошей свиной вырезке,
сочной, немножко с кровью, с хрустящим жареным картофелем, да еще
под рюмку ледяной водочки.
Покажется ли ему ваш вопрос неуместным, нелепым, неприличным?
Нет, нет и еще раз нет! Скорее всего, он вызовет улыбку и утвердительное
выражение сразу засиявших глаз. 

Но упоминание блинов и "принятия на грудь" ста граммов "столичной"
у вышеупомянутых евреев вызвало бы тоже странную реакцию:
не одобрение, а опять же смущенное пожимание плечами, растерянность,
недоумение. Так кто же они были? Не евреи и не русские? 

Один мой знакомый, крупный ученый, человек умный и талантливый,
как-торассказывал: "Отец мой, он был врачом, интеллигентом,
в детстве поучал нас, детей:
"Мы — не евреи. Мы — люди русской культуры".
Не странно ли это звучит?
Уверен: Фейхтвангер считал себя человеком немецкой культуры,
но прежде всего— евреем. Так же, как Модильяни был прежде всего
итальянским евреем, Корчак — польским евреем, Синьоре французской
еврейкой. Смешно с этим спорить. Да, мой знакомый профессор был блестяще образован, интеллигентен
и культурен, но из своего родного идиша не знал ни одного слова!
Парадокс? По-моему, да… В то же время я помню кинооператора Зиновия Фельдмана, киевлянина,
женатого на рязанской крестьянке, буквально болевшего из-за того,
что ему в Москве не с кем перемолвиться на идише. Рассказывали,
что когда в его доме появилась старая еврейка-консьержка,
Зяма воскрес: стало с кем отвести душу! 

...Итак, мне предстояло внести в свою книгу также режиссера
Юлия Яковлевича Райзмана, автора многих известных фильмов,
всегда отличавшихся глубоким лиризмом, отточенной игрой актеров,
открывать которых Райзман был мастер.
Целая плеяда заслуженных и народных актрис — любимиц публики
— первую свою роль сыграли именно в картинах этого тонкого,
одаренного художника. Но вот что интересно — выходец из семьи
известного московского портного и, по всей вероятности, впитавший
хотя бы в детстве определенные еврейские традиции, этот человек
никогда не проявлял себя как еврей. 

…Сергей Аполлинариевич Герасимов — один из самых выдающихся,
на мой взгляд, вгиковских Мастеров, человек большой культуры
и большого режиссерского таланта, был похож на еврея так же, как,
скажем, Николай Второй или Георгий Жуков. А между тем, после его
смерти неожиданно всплыла глубоко хранимая им при жизни
семейная тайна: его мать была еврейкой! Оказывается, он многие годы
скрывал ее на даче, с ужасом опасаясь, как бы не стало известно,
что он — русский только наполовину… 

Я мысленно спрашиваю себя, как отнесся бы этот холеный,
представительный господин — народный артист, академик, депутат,
герой труда, лауреат, коммунист и прочая и прочая, и, конечно же, лицо,
вхожее в ЦК, муж надменной русской красавицы, кинозвезды
Тамары Макаровой, дочери петербургского полицмейстера, — если бы
я вдруг осмелился спросить его все о тех же пресловутых куриной шейке и латкес? 

Насколько я знал мэтра, он бы спокойно, холодно произнес:
"Вы, собственно, кто такой? Вы о чем? Виноват, я вас не понимаю".
Вот и вся, как говорится, недолга. Еще один не иудей и не православный.
"Человек русской культуры". Однако недавно стал известен весьма примечательный эпизод из жизни
Герасимова. После смерти Сергея Аполлинариевича комиссия
вскрывала его сейф. Там оказались только партбилет и…
единственный негатив знаменитой ленты режиссера Александра
Аскольдова "Комиссар". Несмотря на строжайший приказ смыть
негатив этого вредного, по мнению ЦК КПСС, фильма, Герасимов
его спас. Что толкнуло Мастера на такой рискованный поступок?
Вне всякого сомнения, он понимал, что эта лента талантлива.
Через несколько лет, с началом перестройки она с триумфом
прошла по экранам мира. Но нельзя забывать, что весь фильм
— щемящая, пронзительная повесть о несказанном благородстве
местечковой еврейской семьи, спасающей украинскую женщину
и ее новорожденное дитя…
Мне хочется думать, что Герасимов поступил тогда не только как
художник, но и как еврей. 

И только один герой моей будущей книги — Михаил Ромм — на вопрос
о прелестях еврейской кухни улыбнулся бы и, уверен, отпустил
какую-нибудь шуточку, вроде:
"Меня больше устроят анчоусы под старое бургундское. А вас?".
Потому что это был человек, который не побоялся в свое время
написать возмущенное письмо Сталину с осуждением возрождающегося
в стране антисемитизма! 

Ловлю себя на том, что уже не раз употребил слово "побоялся".
Так может быть, в поведении и Габриловича, и Райзмана, и Герасимова
главную роль в нежелании идентифицировать себя как еврея играл
самый элементарный, самый пошлый животный страх?
Боязнь "засветиться", оказаться "голым среди волков"? 

Не будем ломать голову над разгадкой этой тайны. Раскроем
"Последнюю книгу" Евгения Габриловича, написанную, когда ему
перевалило за девяносто, когда этот торжественный рубеж долгой жизни
давал право говорить все без утайки.
Говорить можно было, наконец-то, все! 

Это — горькая книга. Это — исповедь. Я бы даже назвал ее покаянием.
Это — стон, вопль, крик отчаяния, если хотите: "Я не сидел за решеткой,
меня не гоняли по лагерям. Я был у советской власти свой, но не в
доску… Вообразите, легко ли было ощупывать то, что не подлежало
даже прикосновению? Нужна была высокая ловкость, виртуозная
маскировка… чтобы втолкнуть читателя (зрителя) в то, о чем наглухо
возбранялось сказать напрямик. Ясно, что именно эта увертливость в
искусстве отражала такую же верткость в действительной жизни...
Нас приучали туфтить, величать мерзавцев, возносить то, что
невыносимо, поносить горячо желаемое. Мы восхваляли убийц,
проклинали искренность… Это была эра подлизывания, подглядывания
и ябед. И безучастия. Веры всему, что приказано, и неверия ничему…
Это было перерождение пасхального звона великой страны в помесь
всего, что немыслимо даже в ползучем гаде. Пора беспощадности и
свирепости, спаянных нательным крестом, который рядом с обрезом
запрятан в нижнем, сокрытом углу комода…
Не думаю, чтобы партия научила нас истине, но двоедушию она нас научила.
Надолго. На несколько поколений вперед". И вот последнее признание крупнейшего кинодраматурга:
"Я — еврей. Однако — как бы это поточнее сказать — еврей как бысбоку.
Я не знаю ни языка, ни обычаев, ни молитв. Да, я счастлив, что
принадлежу к народу, который так много сделал для человечества.
Но взошел-то я из других корней, созрел на других грядках.
На других происшествиях и легендах. Прирос к другому народу…
Сколько ни хлещут меня, как ни охаживают, ни хлобыстают, обзывая
всем самым поносным и тем, что я тут чужой, пришлый, что я из
гнусного племени, которое губит, клевещет и гадит, как ни плюют мне
в рыло, я весь от рождения в России, люблю, чувствую, понимаю
ее не хуже тех, кто с гармошкой и в плисовых шароварах…". 

"Мне плюют в рыло, а я все равно люблю…"
— странновато, не правда ли? Появление такой странной популяции "людей русской культуры"
— явление чисто советское. Только в СССР удалось произвести над
многими евреями уникальную палаческую операцию, заставив их
отрекаться сначала от своего имени, потом — от отца с матерью,
а затем — и от своего народа. Скольких я знал людей, вынужденных
"перейти" в "русские, украинцы, молдаване, белорусы", закрепляя
эту ложь в паспорте… 

Тоталитаризм разлагал нравственный облик всех народов, населявших
Советский Союз, но евреям в данном случае досталось вдвое, втрое
больше. Даже в гитлеровской Германии евреи либо умирали, либо
бежали за тридевять земель, но не усердствовали, чтобы их назвали
"людьми немецкой культуры"… 

…Не забывая, уверен, фаршированную рыбу и штрудель с изюмом
и орехами, которые когда-то так искусно готовила их мать…