Холокост - трагедия европейских евреев

6 миллионов

11 апреля 2015 г. - День памяти жертв Холокоста

Адольф Берлин


Толчком к написанию этого стихотворения послужила книга П.Шрёдера и Д. Шрёдер-Хилдебранд "Шесть миллионов скрепок" (Peter W. Schroeder, Dagmar Schroeder-Hildebrand "Six Million Paper Clips: the making of a children's Holocaust memorial", Rar-Ben Publishing, Minneapolis, 2004).

В ней описаны события, происходившие в городке Уитуелл, что в штате Теннеси (Whitwell, Tennessee), где живёт 1600 человек, преимущественно белых протестантов.

В 1998 году учителя средней школы этого городка решили посвятить несколько уроков школьной программы Холокосту, рассказать ученикам о нетерпимости на примере трагедии

европейских евреев в годы Второй мировой войны. Когда учащиеся узнали о гибели шести миллионов евреев в нацистских концлагерях, одна девочка воскликнула: "Это звучит ужасно, но что это шесть миллионов? Я не могу представить себе такое большое число". Тогда кому-то пришла в голову мысль собрать шесть миллионов каких-нибудь мелких предметов, чтобы осознать масштаб этого числа.

Один из учеников прочитал в Интернете, что ещё в 1899 году норвежец Йохан Ваалер (Johan Vaaler) изобрёл скрепку для бумаг. А когда немцы оккупировали Норвегию и заставили евреев носить жёлтые звёзды на своей одежде, норвежцы в знак протеста стали носить скрепки на лацканах пиджаков и пальто. Потому этот ученик и предложил собрать шесть миллионов скрепок.



Школьники Уитуелла собирали скрепки в течение трёх лет с помощью добровольцев со всего мира, узнавших об их намерении. Из Германии удалось привезти железнодорожный вагон, – такой, какой использовался нацистами для перевозки евреев в концлагеря. В нём ученики развернули экспозицию, посвящённую Холокосту, в нём же они хранят собранные со всего мира скрепки.

6 миллионов

За стенами гетто не слышно шагов.

Там жизни погасли, как свечи...

От целых общин не осталось следов,

от бывших еврейских местечек.



С заброшенных кладбищ, с могил тут и там

взлетают испуганно птицы.

Лишь редкий паломник приходит сюда

за нас и за тех помолиться.



* * *



Как детям объяснить шесть миллионов

исчезнувших в застенках навсегда,

замученных, отравленных “Циклоном”,

расстрелянных, повешенных, сожжённых?

Никто не видел слёз, не слышал стонов,

весь мир был равнодушен, как всегда.



Шесть миллионов. Нам представить страшно,

в какую бездну их толкнули ниц.

Шесть миллионов напрочь стёртых лиц,

шесть миллионов –  целый мир за каждым.



Шесть миллионов с будущим рассталось,

потухло взглядов, закатилось лун.

Сердец шесть миллионов разорвалось,

шесть миллионов отзвучало струн.



А сколько не свершившихся открытий,

талантов? Кто узнает их число?

Шесть миллионов оборвалось нитей,

шесть миллионов всходов полегло.



Как объяснить “шесть миллионов” детям?

По населенью – целая страна,

шесть миллионов дней – тысячелетья.

Шесть миллионов жизней – чья вина?



Как вышло так: прошли десятилетья,

и через реки крови, море слёз

то тут, то на другом конце планеты

подонки отрицают Холокост?



Как детям объяснить шесть миллионов?..

Вчера, 17:13

Источник: Sem40

Евреи Закинфа

В 1943 г. Пауль Беренц, командир немецкого гарнизона на оккупированном греческом острове Закинф, пригласил в свой офис мэра Закинфа Лукаса Каррера и, приложив револьвер к груди мэра, потребовал предоставить список всех еврейских семей Закинфа. Каррер попросил предоставить ему время и отправился к местному епископу Хризостому.
Они тянули время три дня, пока местное население не спрятало всех 275 евреев, после чего явились к Беренцу и вручили ему список евреев. В списке было только две фамилии: мэра и епископа. Епископ заявил: “Здесь ваши евреи. Если вы хотите депортировать евреев Закинфа, берите также и меня. Я разделю их судьбу".
От расстрела епископа спасло знакомство с Гитлером, которого Хризостом встречал в 1924 г. в Мюнхене, когда получал степень доктора философии в Мюнхенском университете. На письмо Хризостома в Берлин с просьбой не трогать евреев Закинфа пришел ответ, что они "остаются на острове под личную ответственность епископа и мэра".
В итоге Закинф стал единственным местом в Европе, где не пострадал ни один еврей. В 1978 г. Яд ва-Шем признал епископа Хризостома и мэра Лукаса Каррера «Праведниками мира». Текст признания гласил: «Честь и слава нации, взрастившей таких сыновей».
Весной 1948 года группа евреев-стекольщиков острова в знак благодарности епископу вызвалась бесплатно остеклить вновь построенную церковь Св. Дионисия – заметим, вопреки законам алахи.
В 1992 г. на месте рухнувшей при землетрясении 1953 г. синагоги Центральный еврейский совет Греции воздвиг мемориальные плиты, с барельефами епископа Хризостома и Λукаса Каррера. В основании мемориала написано: “Евреи Закинфа никогда не забывают мэра, любимого епископа и того, что они сделали для нас".
Надо помнить.
ЕПИСКОП ДИМИТРИУ (ХРИЗОСТОМ) 25.03.1890-22.10.1958
ЛУКАС КАРРЕР (1909-1985)

https://vk.com/wall-32805048_97876?reply=97883

Маленький рассказ
http://magazines.russ.ru/ier/2015/50/14hor.html
Александра Ходорковская пишет просто, очень просто. В сущности, эти «истории из жизни» читаются с таким же сочувственным интересом, с каким мы слушаем подлинный случай, рассказанный нам попутчиком в поезде. Только слова и фразы этих простых рассказов автор выстраивает таким образом, чтобы попадали они точно в цель – в самое сердце. И невозможно закрыться от них, и будят они воспоминания об историях собственной семьи, о трагических поворотах судеб, о предательстве и благородстве, о чудесных спасениях, об «украденных детях», о мести и воздаянии… Вечный круговорот еврейской истории, от которого некуда деться.
Дина Рубина

Эту историю я знала наизусть. Имена, даты, населенные пункты, даже воинские звания. Все ее рассказывали по-разному. Лучшим рассказчиком был папа. Обычно он брал три носовых платка, пачку «Беломора» и усаживался на мою кровать. «Открой форточку», – просила я. «Простудишься», – возражал он. Я натягивала одеяло до макушки. «Ладно. Рассказывай. Но чтобы был хороший конец». «Не обещаю», – вздыхал папа и закуривал первую папиросу.
Начинал он всегда с одной и той же фразы: «Мы тебе дали имя моей мамы. 3вали ее Шифра». «Вы меня назвали Шифрой?», – вскакивала я. «Хотели назвать. Но твоя мама сказала: “Через мой труп”. Боялась, что будут дразнить. Поэтому от бабушкиного имени у тебя осталась только первая буква».
Рассказ был бесконечным. Иногда папа замолкал надолго, потом вдруг вскакивал и начинал плакать навзрыд. От страха я плакала вместе с ним, на шум прибегала мама, открывала форточку, подбирала носовые платки, окурки и смотрела на папу взглядом прокурора. Они уходили. «Ребенок попадет в “Павловскую” [1] от твоих рассказов, – слышен был ее шепот. – Неужели трудно рассказать простую историю?» Вместо ответа он закуривал папиросу.
Бабушку звали Шифра. И было у нее семеро детей. Четыре дочери и три сына. Роза, Бася, Элька, Лиза, Абрам, Калман и Яша – типичные довоенные имена. Дочки выросли и вышли замуж. Сыновья выросли и женились. У всех родились дети. Стало у Шифры десять внуков. Бася закончила мединститут, получила направление в небольшой городок под Киевом и стала заведовать местной больницей. По тем временам это была должность. Летом у Баси, как на курорте, отдыхали по очереди все. И в июне 41-го там собралась большая родня. Как-то пришли с речки, стали накрывать на стол, и вдруг кто-то из детей включил радио. Передавали речь Молотова. Элька, Лиза и их дети уехали сразу, а через пару недель сели в поезд, который отвез их в Самарканд. Абрам, Калман и Яша ушли воевать. Все зятья ушли воевать. Басе больница выделила машину, она усадила туда Шифру, своих дочек Иду и Свету, сестру Розу и ее дочку Клару – все двинулись на юго-восток. Ехали долго. Наконец, добрались до Краснодарского края, станица Ильинская. Место спокойное, решили остаться. Бася стала работать врачом в больнице. Все ей кланялись – не одну жизнь спасла, а жену станичного старосты чудом с того света вытянула. Староста Приходько за это ей даже руки целовал. И подарки в знак благодарности носили: муку, мед, сахар и прочий натуральный продукт. Жили они опять все вместе. Спокойно, не голодно, как до войны. Правда, если кто просыпался ночью, то слышал странный шум – это Шифра, стоя на коленях, молилась и плакала. Плакала и молилась. Не было писем с фронта. Ни от кого.
И не знала Шифра, что сын ее старший Абрам убит под Киевом, что сын ее средний Калман убит под Харьковом, что сын ее младший Яша под Керчью ранен тяжело. Что мужья ее дочерей Лизы, Баси и Розы уже убиты. Не знала.
Скоро все изменилось. Немцы окружили Краснодарский край и вошли в Ильинскую. Бася усадила Иду, Свету и Клару на подводу, побросала туда сахар, муку, кое-что из барахла и попросила какую-то семейную пару подвезти детей до соседней станицы. «Мы вас потом найдем», – сказала она на прощанье. Сама же решила пойти к старосте Приходько, попросить новый паспорт, где будет значиться, что она русская. Тогда это было просто. Какую национальность хочешь, такую и вписывай в пустой бланк. Если хочешь спасти чью-то жизнь. «Он тебе не откажет, – сказала Шифра. – Если бы не ты, его жены уже бы давно на свете не было. Помнишь, как он тебе руки целовал?» И Бася пошла к старосте. Он ей не отказал. Взял старый паспорт и попросил подождать в сельсовете. Сидели они в сельсовете втроем – Шифра, Бася и Роза. Сидели и мечтали получить паспорт, отыскать детей и опять зажить, как и жили. Открылась дверь. Вошел староста Приходько, за ним три немца с автоматами. Староста дал Басе ее прежний паспорт, немцы потребовали у Шифры и Розы их паспорта. Так и вывели их на улицу, с паспортами в руках. В графе «национальность» был их приговор. По дороге Бася успела шепнуть стоящей толпе: «Если есть кто честный, спасите детей». Кто-то в ответ рассмеялся, кто-то всхлипнул – толпа. Староста Приходько нервничал, ведь могли же видеть, как он жидовке руки целовал. Ну, спасла кому-то жизнь. Как и положено врачу. Три женщины стояли тихо. Староста подошел и аккуратно поставил их рядом. Под стеночку. Потом повернулся и попросил у немца автомат.
Детей довезли до станицы Карачаевский аул, там высадили, и они стали стучаться в каждую хату, просясь на постой. Кларе было пятнадцать, Иде одиннадцать, а Светочке два. Их пожалели, впустили. Жили они, доедая свои харчи, и ждали, когда же мамы, наконец, их отыщут. Но тут Светочка начала умирать. Кормить было нечем. Сестры опять пошли от хаты к хате, просили, чтобы кто-нибудь взял девочку, пока не приедет мама. Одна бездетная семья сжалилась. Продержали немного, а потом отдали ее другим людям. Но и там держали недолго. Отнесли девочку в сельсовет, посадили на крыльцо, и сидела она там, пока все же не сжалилась одна женщина. Детей у женщины не было, муж служил полицаем у немцев, Светочка у них быстро поправилась. А сестры в это время ходили из станицы в станицу. Еды не было никакой, продавали они свои вещи, все меняя на еду. Вернувшись, бежали навестить Светочку. В дом их не пускали, только в окошко разрешали взглянуть. А потом уже и от окна отгоняли.
Прошел почти год. Кларе исполнилось шестнадцать. На еврейку она не была похожа, поэтому, получая паспорт, назвалась русской. Однажды молодой полицай остановил ее и сказал, что в полиции на нее есть донос. Девочки тут же собрали барахло и уехали. Оказались почти под Ростовом. А вскоре пришли наши. И стали освобождать станицу за станицей. Когда освободили Ильинскую, Клара поехала туда сразу же. И узнала все.
В Бугуруслан они писали каждый день. Бугуруслан был последней надеждой. Туда писали все, кто пытался отыскать своих близких. И прибыл ответ. Жив Яша, их дядя, после ранения находится на излечении в госпитале. Живы две тетки, Элька и Лиза, проживают в Самарканде. Яша приехал сразу же. Забрал девчонок и поехал с ними в Ильинскую. По хатам ходил, всех опрашивал, хотел найти могилу. Люди глаза опускали, плечами пожимали. Местное начальство только головой покачало: какая, мол, тебе могила? И он пошел к военным, к самым грозным – в НКВД. Рассказал им все. Про то, как переправлялись под Керчью в 42-м, как в лодке было двадцать шесть человек, как в темноте на мину наскочили и двадцать пять – в куски. А ему – хоть бы что. Только руку правую оторвало и контузило сильно. Только осколки по всему телу глубоко сидят. Только слышать он теперь почти не может. Но живой! И в госпитале не стонал, не плакал, все операции выдержал, потому что счастлив был – он живой! Ему только двадцать семь, у него есть жена, маленький сын, мама, сестры, братья. А потом в госпиталь стали приходить извещения: братьев нет, сестры вдовами остались, а теперь и мать, и сестры... Дальше говорить не мог, побелел и сполз на пол. После контузии с ним такое случалось. Полковник брызгал на него водой из графина, а потом себе и ему налил по стакану спирта. Помогло. «Предатели ответят за все, – прощаясь, сказал полковник Кижма. – Будет суд. И приговор. Мы тебя вызовем». И он протянул руку. По привычке Яша протянул ему правую руку, но пустой рукав повис в воздухе.
Перед отъездом они заехали за Светочкой. Она плакала, девочек узнавать не хотела и держалась за юбку женщины, которую называла мамой. Муж этой женщины удрал с немцами, осталась она одна со Светочкой. И был у них дом, хозяйство, не порушенный войной достаток. «Посмотрите на себя, – сказала женщина Яше. – Вы – инвалид. Контуженный. Куда вам еще маленький ребенок. Светочку я от смерти спасла. Слабенькая она. Не выдержит дальнюю дорогу. Кончится война, устроитесь, тогда и заберете». Ида стала плакать, у нее тоже никого не было, кроме Светочки. Но Светочка плакала громче. И Яша решил уступить. «Мы вернемся за ней, – обнял он Иду. – Я тебе обещаю». Привез Яша девочек в Самарканд к оставшимся в живых сестрам. Почти год все жили вместе. Клара закончила школу. С золотой медалью. А когда освободили Киев, все вернулись в свои пустые квартиры. Ида стала жить с тетей Лизой, а Клару Яша забрал в свою семью.
Полковник Кижма, как и обещал, прислал вызов. Суд над предателями назначался не в Ильинской, а в соседней станице – чтобы избежать кровавых столкновений с родственниками. Яша приехал в день приговора. В зале школы было полно людей, мужики курили, от дыма трудно было разобрать знаки различия сидящих на сцене военных. Полковника Яша все же узнал. Сбоку, за барьером, сидели бритоголовые мужчины. Было их шестеро. Солдаты стояли рядом и все время глазели по сторонам. Половина зала была родней этой шестерке. Женщины привели детей. Самых малых тут же, в зале, кормили грудью. От их сопения и плача ничего не было слышно. Иногда какой-то пацаненок подбегал к барьеру и кричал: «Папка!» Кто-то из бритоголовых, рыдая, опускал голову. Солдаты детей не отгоняли, только смотрели грозно. В задних рядах начались потасовки. Это родственники жертв и родственники палачей не могли вынести напряжения. Яша вышел на улицу. Жалел, что приехал один. От волнения слух совсем пропал. Какой-то мужик помог ему прикурить и сказал одно слово. Он только по губам понял: «Приговор». Тишина в зале была гробовая. И все равно он ничего не слышал. Только последнюю фразу. Ее военный прокурор произнес громко и четко: «За измену Родине, за смерть советских людей: коммунистов, военнопленных, мирных жителей нашей многонациональной страны – смертная казнь через повешение». Звуковая волна его вынесла на улицу. Обе половины зала кричали страшно. Каждый о своем. Яша добрел до какого-то сарая, уперся в него головой и, мешая еврейские слова с русскими, кричал и плакал. Сколько он там простоял, не помнит. Какой-то солдат повел его назад, в школу.
Там, в пустом классе, на полу, его оставили ночевать вместе с солдатами. Ночью разбудили, и кто-то шепнул на ухо: «К полковнику». Комната была маленькая, какая-то подсобка. Полковник снял китель. Он макал в чай огромные куски сахара, потом эти куски медленно уплывали в рот. Стульев не было, Яша уселся прямо на пол. «Всё»? – спросил полковник. «Всё», – ответил Яша. «Спирт будешь?» – он пошарил рукой по какой-то полке. «Чуть-чуть». «Я такой мерки не знаю», – сказал полковник и налил полный стакан. Яша хотел задать главный вопрос, но полковник его опередил. «Завтра, – сказал он. – Завтра будет – всё».
Солдаты стояли в три шеренги, оцепив виселицу. За ними – толпа. Толпа давила, и шеренги все время чуть поддавали назад, чтобы не подпустить ее ближе. Яше разрешили стоять в первой шеренге, рукой он цеплялся за стоящего рядом, боясь упасть. Под виселицей стояли пустые ящики, на них по-немецки было написано: «Пиво». Прозвучали какие-то команды. Потом подъехал грузовик, и оттуда вытащили шестерых. Руки у каждого связаны, на груди табличка: «Предатель». Староста Приходько стоял сбоку. На него Яша старался не смотреть. Только на руки. На связанные дрожащие его руки смотрел Яша. Когда-то они не дрожали, крепко держали автомат. Толпа, увидев своих, надавила так, что солдатам пришлось даже разок выстрелить в воздух. Женщины выли, проклинали советскую власть, проклинали немцев, всё проклинали. Кто-то зачитал приговор, и шестерых подтолкнули к ящикам. Яшу начало трясти, но тут подошел полковник и сказал ему тихо: «Разрешаю тебе выбить из-под него ящик». Как Яша прошел несколько шагов и стал позади ящика, на котором стоял Приходько, он плохо помнит. Бывший староста стоял к нему спиной, перед глазами опять были только связанные дрожащие руки. Первый ящик выбили. Крик! Второй выбили. Крик! Третий, четвертый, пятый. Приходько был последним. Яша со всей силы ударил, не удержавшись, упал. И тут же рядом грохнулось чье-то тело. Веревка не выдержала старосту. Он был жив. Толпа рванула к виселице, сминая шеренги, протягивала руки. Яшу подняли, он видел ревущую толпу, слышал крики «помиловать!» и понял – это всё. Ни Шифра, ни Роза, ни Бася не будут отомщены. Но полковник поднял руку и сказал: «Вешать!» И опять Яша увидел перед собой дрожащие руки, на секунду показалось, что у него пропал слух, но это только показалось. Толпа замерла. И опять он ударил со всей силы. Но не упал, солдат схватил его за пустой рукав, и он удержался. А когда посмотрел вверх, руки у старосты уже не дрожали. Полковник крикнул: «По машинам!» Тут же солдаты схватили Яшу и швырнули в грузовик. Толпа прорвалась к виселице, и помешать ей уже никто не мог. Она причитала, голосила, оплакивала своих. «И будут у них могилы», – подумал Яша, отъезжая.
За Светочкой Яша с Идой приехали через месяц. Выйти к ним она не хотела, пряталась в доме. Ее названая мама сказала: «Она всего боится. Все время боится, что вы за ней приедете. Дайте ей чуток подрасти. Или – берите силой». Нет. Брать силой они уже не могли. Ездили еще несколько раз. Безрезультатно. Потом обратились в суд. И был суд. Девочку присудили законным родственникам. Ида была уже совершеннолетняя, приехала ее забирать. Света подросла, она не плакала, не кричала. Только сказала Иде: «Я люблю свою маму, а тебя не знаю. И никуда с тобой не поеду». Забрать ее так и не удалось. Последний раз сестры встретились, когда Света была уже студенткой Ростовского университета. Училась на филфаке. К тому времени ее названая мама умерла. Они проговорили всю ночь. Мирно. Ида ей все рассказала. С самого начала. До самого конца. Света слушала, молча, а потом спросила: «Так значит, вы евреи?» «Да, – сказала Ида. – И ты еврейка. По крови. Твоя мама была еврейкой. Потому и погибла. Твой папа был евреем». Света явно расстроилась. «Нет, я не еврейка, – сказала она. – И никогда не буду. Чужие вы». Дальше разговор не клеился. Прощаясь, они все же пообещали писать друг другу. Ида писала исправно. От Светы пришло несколько писем. Последнее Ида хранит до сих пор. «Это мое последнее письмо, – писала Света. – В силу крови я не верю и прошу тебя мне не писать. Моя мама не хотела бы этого. Я храню желания моей мамы». Как сложилась ее судьба? Еще при жизни названой мамы объявился названый папа. Во время войны он удрал с немцами, но в Германии остаться побоялся. Перебрался в Америку. Со временем дал о себе знать, посылал посылки. Не женился, жил одиноко. Когда наступили свободные времена, вызвал в Америку Свету – единственного близкого человека.
«Просила же, чтобы был хороший конец», – в который раз говорила я папе. «А разве плохой? Родилась ты. И мы назвали тебя в честь Шифры. Моей мамы. Досталась тебе от нее первая буква. Так какой же это конец?» И он обхватывал меня своей единственной рукой.


________________________________________

Куры денег не клюют! - Польша

http://tarnegolet.livejournal.com/387327.html#cutid1

ОСВЕНЦИМСКИЙ АЛЬБОМ: ФОТОГРАФИИ

http://drugoi.livejournal.com/4067293.html

Так говорит Харольд Касимов. Один из чудом выживших детей Холокоста

http://gazeta.zn.ua/personalities/tak-govorit-harold-kasimov-odin-iz-chudom-vyzhivshih-detey-holokosta-_.html

Восстание в Освенциме и его героини

http://grimnir74.livejournal.com/5855101.html

Из-за книги о геноциде евреев в Литве от автора отвернулись родные и друзья

http://m.ru.delfi.lt/article.php?id=70220958

Обыкновенная святая, Эдит Штайн посвящается

http://platpaul.livejournal.com/245911.html

"На берегу евреям снять ботинки!..."

http://botinok.co.il/node/105264#comments

«Я, старый жид, Марек Эдельман...»


https://discours.io/articles/kultura/ya-staryy-zhid-marek-edelman

Дневник смерти



Август 1942 года, свеча тускло освещает чердак дома бывшего царского офицера, где 15-летний Ромка пишет дневник. В нем все про смерть: «вчера расстреляли пять тысяч евреев», «видел человека, который по дороге к яме жевал хлеб», «милиционеры за минуту выпивают литр, но тут же трезвеют от ужасного зрелища». Через три года этот дневник станет одним из доказательств зверств нацистов на Нюрнбергском процессе. К тому моменту Ромка уже год, как будет воевать сам, пообещав отомстить за смерть любимой девочки Фриды.

Свой дневник он начал вести в 15 лет. На первый взгляд, ничего необычного, ведь в подростковом возрасте почти все начинают вести личные записи. Пишут о первых секретах от родителей, первой влюбленности и сопутствующих ей переживаниях. Разница была только в том, что этот мальчик описывал смерть – повседневную обыденность его жизни. Для украинского городка Кременец во время трехлетней его оккупации фашистами смерть стала явлением будничным.

И вот все эти три страшных года юный мальчишка вел свой дневник втайне: уединялся от всех в комнате, дожидался, когда все уйдут, а порой и вовсе писал лишь при тусклом свете свечи в темном подвале или на чердаке. Такое занятие вполне могло закончиться трагически, и он это прекрасно осознавал, несмотря на свой юный возраст. Впрочем, каждая строка в этом дневнике свидетельствует, что писал его уже не просто мальчик Ромка, а Роман Александрович Кравченко-Бережной. Взросление произошло молниеносно: рассудительность в оценке происходившего, ненависть к врагам, клеймение позором их приспешников и стыд за людей. За тех из них, кто с безразличием, а порой и злорадством наблюдал за убийствами евреев. В августе 1942 года в Кременце было убито более десяти тысяч евреев. Через три года после этого дневник Романа Кравченко признают историческим свидетельством и используют в качестве доказательства зверств нацистов на Нюрнбергском процессе. Для самого же Романа Александровича читать и вспоминать об этом в будущем было всегда мучительно трудно, ведь среди жертв трагедии была и его первая любовь – светловолосая девочка-еврейка с «серьезными темными глазами» и «гордо поднятой головой».

Возможно, даже не стоит пытаться пересказывать описанные автором события – лучше просто привести запись из дневника. «11 августа. Пишу о вчерашних событиях. Вчера не мог, не был в силах. За вчерашний день расстреляны около пяти тысяч человек. У нас за городом – старый окоп длиной около километра. Окоп Якутского полка, стоявшего в нашем городке при царе. Там производят экзекуцию. Вывоз из гетто начался приблизительно в три часа утра и продолжался до поздней ночи. Ужасное зрелище! Ворота гетто широко открыты, и за ними – очередь обреченных, по двое в ряд. Подъезжает автомобиль, очередь в молчании подвигается, первые пары укладываются на дно грузовика, следующие – на них, так – в несколько слоев. Полное молчание – ни говора, ни крика, ни плача. Пьяные в стельку шуцманы подгоняют отстающих прикладами, ими же утрамбовывают лежащих в грузовике. Грузовик отъезжает, дает газ и мчится за город. Навстречу едут такие же грузовики с высокими дощатыми бортами, наполненные одеждой. На ней сидит «милиционер», с довольным видом играет дамским зонтиком. Вид у него довольный недаром: полные карманы часов, пять вечных перьев, несколько костюмов и каракулевое пальто он оставил по дороге в верном месте. Кроме того, он выпил уже, по крайней мере, литр. Грузовик мчится за город. Четыре шуцмана, стоящие по углам, то и дело матерятся и опускают приклады на спины лежащих. И вот место назначения. Грузовик останавливается, обреченные сходят, раздеваются тут же, мужчины и женщины, и по одному движутся ко рву. Ров наполнен телами людей, пересыпанными хлорной известью. На валу сидят два раздетых по пояс гестаповца, в руках пистолеты. Люди спускаются в ров, укладываются на трупы. Раздаются выстрелы. Все кончено. Следующие!

Не знаю, что может чувствовать человек в свою последнюю минуту, не хочу думать, можно сойти с ума. Были такие, кто пробовал сопротивляться, не хотел раздеваться, не хотел входить в ров. С ними кончали на месте и сбрасывали в яму. Видел и человека, который, направляясь к яме, жевал хлеб. Милиционеры, единственные непосредственные свидетели всего этого, после нескольких минут пребывания там трезвеют. Их заряжают новой порцией алкоголя. Гестаповцам заряжаться не надо. Им это не впервой. Они забрасывали еще живых людей гранатами в ямах в Ровно и наблюдали потом, как земля двигалась под напором шевелящихся тел, это на них не действовало. Они расстреливали бесконечные ряды людей, выстроенных над дорожными рвами в Киеве. Они перед погромом в Дубно отделили всех специалистов, предложили им выбрать по одному ребенку из своих детей и возмущались, впадали в бешенство, когда эти несчастные отказывались работать, прося, чтобы их расстреляли вместе с семьями.

Один за другим едут автомобили. Уже вечер, они не так наполнены – на дне сидят женщины, девушки, дети. Одна бессмысленно улыбается. Другая поправляет платочек на голове. Да вы же через десять минут будете убиты, поймите это, сопротивляйтесь, наконец!!! Нет. Люди в апатии, лишь бы скорее кончилось, лишь бы скорей. Так действуют голод, побои.

Вот едет Арек 3., мой приятель. Сидит с краю, голова опущена за борт машины, он смотрит на камни мостовой, мелькающие под колесами. Каждый камень – ближе к цели, ближе к концу жизни человека, не видевшего еще жизни. Я не забуду его лицо – лицо человека, который знает, что через несколько минут будет мертв, а через час его тело, разъедаемое хлоркой, будет покрыто еще несколькими слоями тел. Надо быть в положении этих людей, чтобы перечувствовать все то, что чувствовали они, по крайней мере, те из них, кто мог еще думать и чувствовать. Сегодня гестапо уехало в Почаев и Вишневец. Там сегодня происходит то же, что у нас – вчера».

Так был описан первый день трагедии в дневнике Романа Кравченко. И это был далеко не последний день, когда в грузовиках из гетто людей тысячами вывозили на смерть. Рома провожал взглядом каждый из них, и судя по записям, у него не было «сочувствия», была скорее огромная боль. Боль за каждого из тех, кого он провожал взглядом на гибель. А еще в нем теплилась надежда. Надежда на то, что скоро придут большевики (новости с полей сражений он получал через самостоятельно собранный радиоприемник, что каралось смертью) и очередной грузовик не успеет вывезти из гетто Фриду. Последний предвоенный год они сидели в школе за одной партой. И лучшими воспоминаниями Ромки было то, как она случайно касалась его руки своей. «Родители ее, конечно, не запрещали нашего общения, но и не приветствовали. Такие ортодоксальные евреи были...» – вспоминал Роман Александрович. Но зато вот его отец не только не запрещал мальчику встречаться с Фридой, но поощрял их общение. Особенно тогда, когда каждого еврейского жителя обязали носить желтые нашивки и горожане попросту стали отворачиваться от них.

По воспоминаниям Романа Александровича, понять этого его отец – офицер бывшей царской армии, которому два года Первой мировой принесли шесть орденов, шесть ранений и инвалидность к 22 годам – просто не мог. Как и его сын. Ромка был одним из немногих, кто не скрывал своего общения с евреями и открыто защищал их. Беря за руку Фриду, он не только не обращал внимания на презрительное: «Смотри, с жидовкой идет», но и вступал в кулачный бой со сверстниками, которые вслед за родителями повторяли обидные высказывания. Ромка часто писал в своем дневнике, насколько страшно смотреть на взрослых, возраст которых никак не сказывался на мудрости, а стадный инстинкт или страх уничтожал в них все человеческое. Писал он и о своей вере в победу и скорейшее бегство немцев. Все это, как известно, случится, но уже после того, как в одном из грузовиков он увидит Фриду.

«19 августа. Сегодня везли Ф. Не могу отдать себе отчета в моих чувствах. Очень тяжело, стыдно. За людей, которые смотрят на это с безразличием или злорадством. «Что, он жалеет жидов? Идиот!» Чем Ф. хуже вас? Да она в десять раз превосходит тебя, одного с другим, во всех отношениях! Единственная девочка, с которой я был всегда искренен, а так отрадно иметь друга, который понимает тебя и соглашается с тобой. Она была хорошая девочка и храбрая. Она ехала стоя, с гордо поднятой головой. Это было полчаса назад, в шесть часов тридцать пять минут 19 августа 1942 года – я уверен, она и умирая не опустит голову. Когда пишу, из тюрьмы доносятся выстрелы. Вот опять! Может быть, он был предназначен Ф.? В таком случае ей теперь лучше. Нет, ей теперь никак. Не могу представить: Ф. раздетая, тело засыпано хлоркой. Раны. Привалена кучей таких же тел. Ужас, какой ужас! Ф., знай, я помню тебя, и не забуду, и когда-нибудь отомщу!»

Через несколько дней, когда фашисты стали продавать вещи убитых, на страницах дневника появилась «единственная мечта» – «получить в руки автомат». И после того как Советская армия освободила в марте 1944-го Кременец, мечта эта осуществилась. Рома взял в руки автомат и, несмотря на имевшуюся у него бронь, присоединился к войскам, в рядах которых в итоге брал Берлин. Зная, что может погибнуть во время боев, он сообщил в письме отцу, где спрятал дневник. Отец, прочитав, передал дневник в Чрезвычайную комиссию по расследованию преступлений нацистов. В 1946 году дневник прислали родителям со следующим сопроводительным письмом: «Задержка с возвращением Вам дневника вызвана обстоятельствами, связанными с Нюрнбергским процессом. С благодарностью возвращаем дневник Вашего сына. Ответственный Секретарь Чрезвычайной Государственной Комиссии (П. Богоявленский)». Дневник был передан отцом в краеведческий музей Кременца, где он хранится и поныне. Сам Роман Кравченко-Бережной стал кандидатом физико-математических наук, написал на основе своего дневника документальную повесть и ушел из жизни в мае 2011 года. В момент презентации книги его спросили, зачем же он все-таки отклонил бронь и пошел в армию, на что Роман Александрович, не задумываясь, ответил: «Вы же понимаете – мне было за кого мстить».



Алексей Викторов

http://grimnir74.livejournal.com/7445799.html

Бабий Яр. Вызовы памяти

http://gazeta.zn.ua/HISTORY/babiy-yar-proshloe-i-nastoyaschee-vyzovy-pamyati-_.html

http://gazeta.zn.ua/CULTURE/yuriy-morozov-pervyy-dokumentalnyy-film-o-babem-yare-byl-zapreschen-cenzuroy-_.html

"Жидёнок, ты что, обиделся?" http://www.isrageo.com/2016/10/29/jidenokty/

• Антисемитизм
"Жидёнок, ты что, обиделся?"
29.10.2016
32
•
•
Иллюстрация: фотобанк pixabay.com
Эту фразу, запавшую мне в душу еще в юности, я вспомнила после заявления заместителя министра иностранных дел РФ Геннадия Гатилова , что "эмоциональный подход Израиля к резолюциям ЮНЕСКО по Иерусалиму не совсем оправдан"
Лилиана БЛУШТЕЙН
Я готовилась к выпускным экзаменам, но не смогла устоять, когда подружки позвали проветриться, гуляя по июньскому Ленинграду.
Погода в тот день была не слезливой, солнышко пробивалось сквозь облака и настроение сидеть за учебниками отсутствовало напрочь.
Зато очень хотелось узнать мнение потенциальных поклонниц по поводу свежесочиненной песенки. Посему гитара, подаренная за год до описываемых событий моим старшим братом, была при мне.
Местом сбора отряда назначили школьный двор. Явилась я туда с романтическим настроем — еще немного и ученическая страница моей жизни будет перевернута.
Но едва переступила через условный порог, отмеченный под школьными воротами потускневшей синей краской, как от романтики и следа не осталось. Со стороны спортивной площадки доносилось:
— Жид-жид-жид на веревочке бежит!
— Эй, жиденок, у меня грязные ботинки, полижи их, чтоб блестели!
— Додик-удодик, а мамочку свою жидовскую к директору завтра приведешь?
Эти восклицания удобрялись изрядной порцией мата и утробным гоготом. А между ними слышался нечленораздельный вой.
Разве я могла пройти мимо? Подошла поближе и увидела окруженного десятком семиклассников черноволосого мальчишку с весьма характерной внешностью. Он метался между ними, пытаясь прорваться сквозь плотное кольцо, и не кричал — выл от страха и боли. Били его не больно, но когда несильных тумаков много, а шансов на спасение не видно, это, как мне кажется, еще страшнее.
— Прекратите! — приближаясь к юным погромщикам, закричала я. — Немедленно прекратите!
Один из толпы — самый рослый, на голову выше меня, — оглянулся, смерил меня презрительным взглядом и, глядя мне в глаза, прокричал:
— Жидов, жидовок и жидят мы утопим как котят!
В этот момент мальчонка умолк и обессилено опустился на поребрик, отделяющий спортплощадку от заасфальтированной дорожки, вокруг которого и происходило избиение "младенца". Обхватив голову руками, он заплакал. Плечи его тряслись, а слезы капали на дорожную пыль — я видела это в просвет между его мучителями.
Неожиданно верзила подошел к нему поближе, погладил курчавую голову и сладким голосом спросил:
— Жиденок, ты что, обиделся? Мы ж просто играемся, шутим. А ты нюни распустил. Мы же твои друзья.
Мальчонка поднял на своего обидчика удивленные заплаканные глаза. В них светилась надежда — неужели отпустят?
И тут же верзила влепил ему подзатыльник.
Ярости моей не было предела. Я ворвалась в этот круг. Не помню, что кричала, но то, что обрушила на голову верзилы гитару так, что та повисла на его шее, запомнила хорошо. Струны крепко исцарапали его физиономию и, как впоследствии выяснилось, едва не оторвали его ухо.
— Психичка какая-то! — закричал кто-то из мучителей. — Колян, ты живой?
В этот момент он или кто-то другой больно ударил меня в спину. И вдруг все разбежались, оставив на поле брани меня, Коляна и еврейского мальчика. Спустя минуту все прояснилось — к нам подошла наша завуч.
— Блуштейн, что ты здесь натворила? — поджав губы, она внимательно осматривала окровавленное лицо растерявшегося Коляна. — Я сегодня же поставлю вопрос о недопущении тебя до экзаменов.
— Елизавета Иннокентьевна, прошу прощения, но я была вынуждена так поступить, — я не говорила, а кричала. — Они издевались над ребенком, избивали его, обзывали его по национальности…
— По какой национальности? — глянула на мальчишку завуч. — А, понятно. Это правда, Пафнутьев? — обратилась она к Коляну.
— Да мы шутили с ним, а эта дура меня гитарой, — рыдая, ответил Пафнутьев. — И жиденок дурачок, не понял, что это игра такая, Лизкентьевна!
— Как ты его назвал? — Елизавета Иннокентьевна схватила Коляна за плечи.
— Жид… то есть, еврейчик.
— Блуштейн, отведи Пафнутьева в медпункт и быстро ко мне в кабинет.
— Не надо, я с ней не пойду, сам дойду! — взмолился Колян. — Она ж меня убьет!
— Не убьет, — жестко ответила завуч и тихо, так, чтобы слышала только я, добавила: — А жаль…
Елизавета Иннокентьевна взяла заплаканного мальчонку за руку:
— Напомни, как тебя зовут.
— Додик… Давид Корецкий… Я из пятого "в"…
— Давид, успокойся, пойдем со мной. У тебя дома есть телефон? Вот и хорошо, сейчас позвоним твоей маме… А, мама на работе? Кто-то дома есть? Бабушка? Тогда позвоним ей…
Я вела Коляна как заправский конвоир. Ко мне присоединились подруги, к этому моменту тоже пришедшие в школьный двор. Так что процессия выглядела своеобразно: Пафнутьев с гитарой на шее, злобная фурия в моем лице и стайка ехидничающих девушек.
Вместе с медсестрой мы сняли гитару с головы Коляна. А потом вызвали "неотложку", которая увезла пострадавшего в больницу. Как я узнала позднее, ему на лицо пришлось накладывать швы.
В кабинете завуча уже находилась немолодая женщина, к которой прижимался все еще вздрагивающий Додик.
— Спасибо тебе, деточка, — сказала бабушка мальчонки. — Елизавета Иннокентьевна попросила не доводить дело до милиции, да и понятно, что толку не будет. А гитару жалко… Починить ее возможно?
— Сомневаюсь, — вздохнула я, печально осматривая изуродованный инструмент. — Постараюсь заработать на практике на новую…
Когда мы остались одни, Елизавета Иннокентьевна приобняла меня:
— Молодец, правильно ты сделала. Какие твари… Ой, не удивляйся, мой муж еврей, так что мне это тоже близко… А директору я преподнесу историю так, чтобы у тебя не было проблем.
Свое слово завуч сдержала — никаких разборок с оргвыводами не было.
Когда я дома рассказала эту историю, брат, изучив гитару, вынес отрицательный вердикт по поводу ее починки, а мама пообещала подбросить мне с ближайшей зарплаты денег на новую. С сожалением я отметила про себя, что встречать рассвет после выпускного мне придется без гитары…
Но вечером случилось чудо. Три звонка в дверь нашей коммунальной квартиры — значит, к нам. Но мы же никого не ждем! Оказалось, это родители и бабушка Додика, а вместе с ними и он — уже спокойный и даже веселый. А в руках у его отца — гитара! Да не такая, как моя старая ширпотребная, а просто шикарная, как мне тогда показалось, старинной работы.
— Трофейная, — прокомментировала бабушка Давида. — Мой покойный муж из Берлина привез. Ах, как он играл виртуозно на ней! Жаль, нашим детям не передалось. Лилиана, милая, буду счастлива, если ты поучишь музыке Додика. Но теперь эта гитара твоя, пользуйся на здоровье!
Я была счастлива. А когда обучила азам Додика, его родители подарили ему отличную гитару.
Недавно Давид написал мне, что с удовольствием устроит в честь меня "концерт-квартирник". Остановка за малым — надо приехать в Хайфу. Вот еще немного подрастет моя Мари — обязательно приеду. И прихвачу с собой ту трофейную гитару, которая хранится в квартире моей мамы в Кирьят-Гате.

Белорусская Массада

https://www.novayagazeta.ru/articles/2016/09/02/69737-smert-po-zhrebiyu

"На берегу евреям снять ботинки!..."

http://www.morethanonelife.com/10531072-107310771088107710751091-107710741088107711031084-10891085110310901100-1073108610901080108510821080.html

«Детей хоронили заживо или били головой о дерево». Как я потеряла друзей за книгу о Холокосте



Год назад журналист Рута Ванагайте выпустила в Литве книгу «Наши» об участии литовцев в массовых убийствах евреев. Власти объявили книгу проектом Путина и угрозой национальной безопасности, саму Ванагайте в интернете угрожали убить, она потеряла половину друзей. Перед лекцией в интеллектуальном клубе Светланы Алексиевич литовская журналистка пообщалась с TUT.BY.

http://www.sem40.ru/index.php?newsid=278603

Потрясающее и шокирующее выступление Руты Ванагайте о своей книге, о Холокосте и о нас.


https://www.facebook.com/eduard.dolinsky/videos/1451418841556846/

Очень интересно было послушать эту смелую женщину "вживую".
Ещё интереснее, чем читать её книгу.

Женщина, которая живьем укладывала детей в гробы

https://isralove.org/load/14-1-0-1118

Тот случай, когда 50 мужиков ревели


https://isralove.org/load/14-1-0-1092

Александр Гельман о жизни в гетто: Даже когда мама умерла, я лежал возле нее и продолжал мысленно играть в войну

Драматург и писатель, автор пьес "Протокол одного заседания" и "Обратная связь" Александр Гельман во время Второй мировой войны восьмилетним попал в гетто и прожил там три года. В 2013 году он рассказал в интервью проекту "Сноб", как воспринимал войну и смерть, как беспрерывно играл в войну и почему считает, что сейчас в России созданы все условия, чтобы к власти пришли национал-фашисты и трагедия повторилась снова. "ГОРДОН" с разрешения редакции публикует это интервью без сокращений.

Александр Гельман: Люди надеялись… Надеялись, может быть, нас ведут в такое место, где будет неплохо

Советская власть освободила меня от дневного сна

– Каким было первое впечатление восьмилетнего мальчика от гетто?

– Знаете, я сначала хочу сказать вот что: мне кажется, что бывшие узники гетто и концлагерей постепенно вырождаются в старых большевиков, которые уже надоели всем своими рассказами. И слушают их только из вежливости. Вот когда в советские годы выступали большевики, это было занудно, и все было заранее ясно, и чувствовалось, что человек рассказывал это уже двести раз… И я остерегаюсь произвести подобное впечатление (смеется).

– Но тема – детство и концлагеря, детство и смерть – в связи с войной редко поднимается. Потому я уверен, что впечатление старого большевика вы не произведете.

– Конечно, судьба детей на войне – это самый тяжелый вопрос. Потому что все взрослые, так или иначе, виноваты в том, что война началась. Взрослые видят какой-то смысл в войне, у взрослых есть цель – победить. Чтобы всюду был Гитлер или Сталин.

Для ребенка ничего этого не существует. В моем случае это было особенно характерно, потому что родился я в Румынии и с молоком матери не впитал определенную идеологию, как это случилось, наверное, с советскими детьми. Я жил в небольшом местечке Дондюшаны, которое населяли три народа: евреи, молдаване и русские. Мои родители были простые люди, не имели высшего образования. Но я три языка знаю с детства: румынский, идиш и русский.

Когда в 1940 году в Дондюшаны вошли советские войска, мне было семь лет. И я очень обрадовался приходу Красной армии, потому что начался такой переполох, такое всеобщее возбуждение, что мама даже перестала меня заставлять спать днем. Так советская власть освободила меня от дневного сна (смеется).

Я по всему нашему местечку бегал и был счастлив. Кроме того, советская власть познакомила меня с кино. На базарной площади стали показывать фильмы. И почти каждый вечер все местечко туда приходило со своими табуретками. Первый фильм, который я посмотрел, – "Цыганский табор".

Просуществовала советская власть в Дондюшанах год – за это время кого-то отправили в Сибирь, кого-то арестовали. А ушла советская власть как-то внезапно. Ночью. Утром мы проснулись – нет советской власти.
Я очень хорошо помню, что мне все это нравилось. Колонна, военные, мы все идем в какой-то поход

– Кое-кто, считанные единицы, до прихода немцев успели эвакуироваться. Наша семья не могла этого сделать, потому что мама только что родила. И вот пришли немцы вместе с румынами. И уже через неделю всех евреев собрали в одном большом дворе и сказали, что нас отправят в другое место.

Надо сказать – к стыду и ужасу – никто не убежал. Ни один человек! А ведь еще было можно. Мы не смогли из-за маленького ребенка, но там были и молодые люди, и бездетные пары…

Дали одну подводу на всех, туда мы положили нашу бабушку Цюпу, она плохо ходила, и еще несколько старух и больных. И мы пошли. Было непонятно, куда нас ведут и зачем… Охраняли нас всего три человека: румынский офицер и два солдата.

– Вы наверняка задавали себе вопрос: откуда возникла такая покорность? Почему три солдата смогли увести почти двести человек из одной страны в другую?

– Люди надеялись… Надеялись, может быть, нас ведут в такое место, где будет неплохо. Может быть, это временно. Может быть, будет работа. А главное, не было уверенности, что местное нееврейское население обрадуется, если к ним сбегут евреи. А когда мы перешли Днестр и оказались на Украине, уже и мысли не было, чтобы бежать. Мы ощутили, как вокруг нас сгущается враждебность. Жители украинских сел выносили, например, полбуханки хлеба и просили взамен два золотых кольца. Жадность была изуверская. Куда же нам было бежать? Хотя, как потом оказалось, были люди, украинцы, которые прятали у себя евреев. Порядочных людей всегда мало, а в условиях войны, оккупации тем более.

Вышли мы в июне и шли долго, недели две по Молдавии, к нам присоединялись евреи из других местечек, колонна становилась все больше. Нас охраняли уже и румыны, и немцы с собаками. Мне кажется, нас стало больше тысячи человек.

– А взрослые, когда увидели, что колонна становится все больше, стали понимать, что надвигается какая-то угроза?

– Да, постепенно приходило понимание, но и охранники стали относиться строже. Но все это, о чем я сейчас говорю, я осознал уже после войны. Тогда я ни о чем таком не думал. Я очень хорошо помню, что мне все это нравилось. Колонна, военные, мы все идем в какой-то поход. Хотя переходы были достаточно длинные, я на усталость не жаловался. Я воспринимал действительность не такой, какой она была, а такой, какой она представлялась моему неопытному вольному воображению.
В дороге умер мой брат, Вэлвалэ, у мамы кончилось молоко. Мама его, уже мертвого, донесла до места, где мы остановились на ночлег

– Я еще до войны очень любил играть в войну, и эта игра получила новые возможности. Мимо нашей колонны проезжали танки, немецкие части – это было очень увлекательно. Я не знал тогда, ни кто такой Гитлер, ни кто такой Сталин. Я только знал, что Красная Армия пришла и ушла. А в моих играх воевали не русские с немцами, а немцы с румынами. И румыны были хорошей, побеждающей стороной, а немцы всегда проигрывали.

В дороге умер мой брат, Вэлвалэ, у мамы кончилось молоко. Мама его, уже мертвого, донесла до места, где мы остановились на ночлег. И мы положили его в могилу вместе с женщиной, которая умерла в этот же день. Положили брата моего ей на грудь и закопали. Никакого даже знака не поставили.

– Вы поняли, что случилось?

– Конечно, я понимал, что брата больше нет, но я быстро переключился обратно на игровой лад. Я снова командовал воображаемыми войсками, снова побеждал, снова покорял вражеские армии. Потом нам пришлось оставить на дороге умирать бабушку Цюпу, мамину маму. Она уже не могла двигаться, и была, как мне кажется, без сознания. Мама поставила возле нее кружку с водой, вытерла с лица грязь, и мы пошли дальше. А она осталась лежать на земле. Скорее всего, в тот же день она умерла.

Наконец мы прибыли в Бершадь. Это еврейское местечко, гораздо большее, чем Дондюшаны, районный центр. Ту часть Бершади, где в основном жили евреи, превратили в гетто. Нас поселили: в дома, в подвалы. Местные евреи имели хоть какие-то запасы, были связаны с населением соседних деревень; у нас же ничего этого не было.

В Бершади было два коменданта – румынский и немецкий. Румынский занимался непосредственно гетто, а немецкий за ним следил.

Самой страшной была первая зима – с 1941-го на 1942 год. Жуткие морозы. Нас поместили в холодном подвале. В ту зиму умерли все мои близкие, кроме папы. Мама, ее сестра с мужем и сыном, мамин брат с женой и сыном, двоюродная мамина сестра с детьми. Из 14 человек осталось двое – я и отец. Его родители, я их здесь тоже считаю, были в другом гетто и умерли там.
Они положили маму на сани, открыли ей рот, клещами вырвали золотые зубы и положили в карман

Мужчин, способных работать, водили на сахарный завод, на маслобойку, еще на какие-то предприятия. И оттуда они что-то приносили. Папа приносил с маслобойки макух, куски макуха – такое твердокаменное вещество, которое остается от семечек после того как из них выжимают подсолнечное масло. Я очень любил макух – откусывал, грыз с удовольствием.

Потом, в следующие годы, стало полегче. Вообще, было очень неровно: то с нами обращались предельно сурово, то отпускали чуть-чуть вожжи.

Папа рассказывал, что в гетто приезжали врачи, которые ставили эксперименты на людях. Они проверяли, какую температуру может выдержать человек – от холодной до кипятка. Время от времени вешали кого-то за связь с партизанами. Как правило, это были местные, бершадские евреи.

Бершадский раввин собирал с обитателей гетто золото, чтобы отдать его коменданту. Потому что тот периодически заявлял, что всех нас собираются истребить или отправить в лагерь. Может быть, он обманывал, но как это было проверить? И люди отдавали последнее. Потом раввина расстреляли. Видимо, он уже не мог ничего принести, и тогда его и всю его семью расстреляли.

Я настолько привык к смерти, что относился к ней совершенно спокойно. Но один случай меня поразил. Я о нем нигде не писал, не рассказывал. Приехала за трупом мамы и за другими покойниками похоронная команда. Это были евреи. А у мамы было три золотых зуба. Они положили маму на сани, открыли ей рот, клещами вырвали золотые зубы и положили в карман.

По движениям этих людей я догадался, что они делают это не первый раз. В тот момент я ощутил всю жуть происходящего так сильно, как никогда прежде… Наверное, эти зубы помогли кому-то выжить. Все равно это было ужасно. Но меня снова спасло мое необузданное воображение. Даже когда мама умерла, я лежал возле нее и продолжал мысленно играть в войну. Я привык, что люди умирают. Я даже не испытывал особой жалости. Ну умерла. А до этого умерла мамина сестра. А до этого умер ее сын...

Когда умерла мама, отец лежал с одной стороны, а я – с другой. Она лежала, укрытая шалью, и хотя нам было холодно, мы с нее, мертвой, шаль не снимали.

– А вы думали, что тоже можете умереть?

– Не могу сказать, что я боялся смерти или думал о смерти. Многие свои тогдашние состояния я не могу объяснить. И даже не могу точно восстановить. Я не знаю, что произошло в гетто с моей головой, с моей душой. Но что-то произошло – это несомненно. Я много раз это обнаруживал.

Например, помню, когда мы жили в Ленинграде, муж одной моей хорошей знакомой покончил с собой. Утопился. И мы, чтобы ее поддержать, поехали на озеро, откуда должны были вытащить его тело. Я помню, что когда увидел его труп, ничего не почувствовал; это идет из моего детства. Я вовсе не бесчувственный человек, но не проходит просто так общение с умершими, мертвыми людьми, которое было у меня каждый день. Ведь тут же, рядом с ними, кушали, выходили по нужде… Смерть была включена в мою жизнь абсолютно.

Есть вещи, о которых страшно вспоминать, но они составляют неотъемлемую часть моего опыта… Я до сих пор все это и слышу, и вижу, и чувствую... До сих пор ногти моих больших пальцев ощущают, как я давил ими в нашем подвале вшей. Это сопровождалось омерзительным треском, и все, кто был в состоянии это делать, делали. Это была страшная симфония из треска раздавливаемых насекомых.
Любая война есть преступление взрослых перед детьми. Всех взрослых, не только предводителей войн

– В гетто существовали такие понятия, как, например, дружба?

– Дружба взрослых? Существовало скорее сочувствие местных евреев к приезжим. Вообще, в гетто жило много разных людей – и плохих, и хороших, все, как везде. В гетто были даже проститутки.

После той страшной зимы мы перебрались в дом одной женщины – она в свой двухкомнатный домик приняла четыре семьи. Жили там мы с папой, еще одна семья из трех человек, семья из двух и еще дедушка с внуком. Мы на полу буквально лежали друг на друге.

Эта женщина, ее звали Ита, тетя Ита, стремилась нам помогать, делиться с нами. И не только она – многие местные евреи вели себя очень хорошо по отношению к тем, кого туда пригнали.

Но меня от всего этого кошмара спасала игра. Я играл неистово, беспрерывно. Я даже мог обходиться без всякого пространства – все происходило в воображении. Оно порождало события и ситуации, я был кем угодно и где угодно, но с особой страстью я играл в войну. Для того чтобы играть, мне не нужно было иметь друзей. Я научился играть безмолвно. Я мог даже и не двигаться. Все происходило внутри меня, и я играл все три года, которые провел в гетто.

– Игра для вас стала безумием или спасением?

– Я не знаю. Думаю, это смесь безумия и спасения. Но это был не сознательный побег от реальности. Это получалось инстинктивно. Что-то мне не давало принимать происходящее внутрь себя, в свою глубину.

Дети как сумасшедшие – в том смысле, что они не понимают, что с ними происходит и что вокруг происходит. Они во власти инстинктов и воображения. Опыт жизни минимален. В какой-то момент я начал думать, что другой жизни вообще нет на свете. Я начисто забыл свою довоенную жизнь. Не было вопроса: а что было до этого? Есть только гетто, и всегда будет только гетто. Когда я вернулся в Дондюшаны, я с трудом вспоминал: вот девочка Клава, вот наш домик, наш двор – я все забыл, и памяти пришлось все заново восстанавливать…

Я помню, как начиная с 1944 года отступали немцы. По соседнему шоссе проезжали танки, машины, мотоциклы… И я умудрялся с этими отступающими войсками воевать, посылал против них своих воображаемых солдат, а поскольку я был командующим всего: и нападающих, и отступающих, – то порой происходили очень сложные баталии (смеется).

Я нашел соратников по игре, несколько мальчишек и девчонок, в 1943 году мы рыли туннели, такие глубокие, что можно было там спрятаться. Мы забывали обо всем остальном. Игра становилась реальностью, а реальность исчезала. Приходишь в настоящий мир, после игры, в наш домик, где живет куча людей, теснота, и этот реальный мир настолько хуже, что только и мечтаешь, чтобы поскорее наступило утро, и можно было снова играть. Я помню, что, ложась спать, я мечтал, как утром мы снова пойдем копать траншеи, вести разведывательные действия…

Знаете, люди ведь всегда немного играют. Я вот даже прямо сейчас чуть-чуть играю. Я превратился в эдакого бодрого рассказчика об очень грустных вещах. А ведь это не совсем естественно. Когда я об этом думаю наедине с собой, я нахожусь в совсем другом состоянии. Но рассказывать об этом, находясь в таком тяжелом состоянии, я бы не смог. И потому – немного играю сейчас, конечно. Написать и прочитать написанное – да, а когда рассказываешь об этих событиях, вкрадывается фальшь, игра.

Самое главное, что я хочу сказать: любая война есть преступление взрослых перед детьми. Всех взрослых, не только предводителей войн. Все взрослые виноваты перед всеми детьми, если они не воспрепятствовали возникновению войны. Это жестокое преступление, которое отражается на нескольких поколениях. Я с огромной печалью думаю о детях, которые пережили чеченскую войну...
Первый и последний раз в жизни папа меня избил. Страшно избил

– В ваших произведениях есть страшная мысль: "Если вы, взрослые, решите начать войну, поубивайте сначала всех детей. Потому что дети, которые останутся живыми после войны, будут сумасшедшими, они будут уродами".

– Развязывая войну, вы должны понимать, помнить: вы будете убивать, калечить детей, так или иначе. Так, может быть, вас остановит закон, который гласит: начиная войну, вы обязаны сначала уничтожить детей. Делайте это заранее, если у вас такие великие идеи, что вы готовы на все ради их осуществления.

Сейчас войны абсолютно бессмысленны – с учетом планетарных опасностей, жуткого нового оружия. Ситуация в мире, обеспечение безопасности требует планетарного управления, чего-то наподобие мирового правительства. Сейчас в мире, как мне кажется, мы наблюдаем острые реакции на неизбежность объединения. Рьяный национализм, религиозный экстремизм – это от ощущения, что придется объединиться, иначе погибнем.

Войны бессмысленны, тем не менее они есть и идут постоянно! И все-таки вместо генерала главным человеком эпохи становится переговорщик, дипломат – тот, кто умеет достигать компромисса.

Я считаю, что после эпохи борьбы, которая длилась много столетий, мир вступил в эпоху компромисса. Компромисс не менее полноценная, уважаемая форма поведения людей, преодоления конфликтов, чем борьба. А главный компромисс, это когда человек, осознавая, что он умрет и его жизнь обессмыслится, тем не менее продолжает жить, хочет жить и любит жить. Это фундаментальный компромисс: между смыслом и абсурдом жизни.

Вот я старый человек, мне скоро 80 лет, а я мечтаю, чтобы моя жизнь протянулась еще какое-то время… И это заставляет меня идти на определенные компромиссы: соблюдать диету, реже и меньше выпивать, бросить курить, хотя казалось, не смогу жить без курева, и еще многое другое.

– Какими были основные события вашей жизни в гетто, кроме тех, о которых вы уже рассказали?

– Было еще одно событие, очень важное. Зимой 1943 года объявили, что Красный Крест организовывает вывоз детей-сирот из гетто в Швейцарию, а оттуда – в США. Была квота – 50 сирот. Я не был сиротой, но папа каким-то образом договорился с нужными людьми, и меня сиротой признали (смеется). Я вообще не любил папу ни о чем спрашивать; и обо всем, что связано с гетто, я никогда не хотел знать больше, чем знаю, – так что я не в курсе, как он этого добился.

Я пришел в указанное место, меня одели в чистую, новую одежку – в приличный костюмчик; потом нас отправили переночевать, чтобы рано утром собраться для отправки. Утром всех нас рассадили по десять человек на одни сани, и кортеж двинулся к железнодорожной станции. Помню, рядом со мной сидела девочка – худенькая, тоненькая, как досочка. Приближаемся мы к мосту через реку. И перед тем, как совсем выехать из гетто, я вдруг спрыгиваю, качусь по насыпи и бегу к папе. Первый и последний раз в жизни папа меня избил. Страшно избил. Я до сих пор не понимаю, почему я спрыгнул. То ли мне стало страшно без папы, то ли я не захотел расстаться с нашими траншеями, с нашими играми. Пришлось тот красивый костюмчик снять и одеть обратно лохмотья.

А все эти ребята действительно попали в Швейцарию, и многие из них до сих пор живут в США.
Из башни высунулся молодой танкист и спросил: "Ну что, жиды, живы?" И в тот момент слово "жид" мы восприняли как золотое, замечательное слово!

– Как проходил ваш день в гетто?

– Мы спали рядом, прижимались друг к другу, потому что было холодно. В туалет мы на улицу выходили даже зимой. Иногда, чтобы сходить в туалет, приходилось переступать через труп, потому что покойников складывали ближе к выходу. Я не помню, чтобы я в ту зиму вставал, ходил, гулял. Только туалет. Все остальное время я лежал и играл.

Потом, когда мы жили у тети Иты, стало немного получше. Мы спали на полу. Отец всегда просыпался раньше. Когда просыпался я, он уже был на ногах – и в комнатке делался какой-то чай, какой-то очень убогий завтрак. Девочку, дочь хозяйки дома, я вовлек в мои игры. У них на чердаке были книги, и cын этой женщины показывал нам портреты: "Вот это Троцкий, это Сталин"… Так я первый раз узнал, что есть какие-то вожди, важные люди… Я слышал разговоры взрослых, когда фронт приближался, что грядет освобождение, но я не очень понимал, кто приближается и кто нас освобождает.

И кстати, я не помню, чтобы за все это время я посмотрел на себя в зеркало. Хотя в доме, где мы жили, зеркало было. Но у меня ни разу не возникло желания увидеть: какой я? Я не хотел этого.

– Вы могли бы найти один исчерпывающий образ, что такое гетто для 8–10-летнего мальчика?

– Мертвые люди. Много мертвых людей. Легкость смерти. Смерть – как ерунда, как выкурить сигарету.

Были в те времена и пострашнее места, чем Бершадь. У нас все-таки существовали хоть какие-то возможности выжить. Но все равно переход от жизни к смерти был совершенно пустяковый…

Вот часто говорят, что советская власть и фашисты – что-то одинаковое. Сталин и Гитлер и правда имеют очень много схожих черт. Но я никогда не забуду, что нас освободил советский, русский солдат. Мы стояли измученные, грязные и смотрели на советский танк, который въехал прямо в гетто. Он остановился, из башни высунулся молодой танкист и спросил: "Ну что, жиды, живы?" И в тот момент слово "жид" мы восприняли как золотое, замечательное слово! Он сказал его так добродушно! Себя я не помню особенно радостным, но помню, что вокруг были такие счастливые люди!

Можно говорить про советский строй все что угодно, но то, что Красная Армия освобождала гетто и концлагеря, в том числе и Освенцим, забыть нельзя. Конечно, если вспомнить о том, на какие жертвы ради победы пришлось пойти народам СССР, складывается очень неблагоприятное впечатление от тех, кто стоял во главе страны, во главе армии. Но когда вспоминаешь конкретный факт, то отбрасываешь свое знание и понимание истории. И остается только один образ: советский танкист, который освободил нас. В тот день закончилось наше горе.

И началась другая жизнь. Я вернулся в Дондюшаны, соседи, которые забрали наши вещи, принесли их обратно. Некоторые пользовались нашими подушками, одеялами, простынями – они выстирали их и вернули. А одна соседка как забрала некоторые вещи, так и хранила. Не пользовалась ими. Это я запомнил.
Я почувствовал: государству не нравится, что я был в гетто. Видимо, я должен был бежать или покончить с собой

– После войны папа женился, мне не нравилась мачеха, и я решил, как мой друг, поступить в Черновцы в профтехшколу трикотажников. Нужен был аттестат за семь классов. После гетто меня сначала допустили во второй класс, потом перевели в четвертый, потом в шестой. И тут папа, чтобы я мог уехать в Черновцы, купил мне аттестат за семь классов. Я помню, как был потрясен. Директор нашей школы был жутко строгий, мы все его боялись, и вдруг – продал папе аттестат… Это была моя первая встреча с коррупцией. Тем не менее от аттестата я не отказался (смеется).

Когда я думал в ту пору об учебе, у меня в голове и мысли не было, что надо бы получить высшее образование, дальше ремесленного училища мои притязания не заходили. Только когда я уже работал во Львове на чулочной фабрике, я закончил десятый класс вечерней школы. При поступлении в военное училище я написал в автобиографии, что я был в гетто. Меня вызвал кадровик, майор, достал листок с моей автобиографией, где красным карандашом было отчеркнуто "находился в гетто". И он меня спросил, грозно так: "А почему вы не эвакуировались?" – "Мне было восемь лет!"

И я почувствовал: государству не нравится, что я был в гетто. Видимо, я должен был бежать или покончить с собой. И тогда я был бы достойным гражданином своей страны, хоть уже и неживым. Многие, конечно, скрывали, что были в гетто, потому что это считалось зазорным. Это как быть в плену. А я не скрывал не потому, что я герой, а потому что я в первой автобиографии написал, что был в гетто, и потом скрывать это было и глупо, и опасно. Но почти каждый раз, когда я официально соприкасался с советской властью, мне давали понять, что пребывание в гетто не украшает мою биографию.

Тем не менее в училище меня приняли. Там был еще один случай. Когда началось дело врачей, в моей роте было два еврея, нас никто не обижал, но напряжение все же ощущалось, потому что во всех газетах писали: евреи-врачи убивали, травили, уничтожали… И однажды вечером, когда я сидел в библиотеке, ко мне подошел старший лейтенант и говорит: "Вы курсант Гельман?" – "Да". – "Начальник политотдела, полковник Третьяков, ждет вас у себя через полчаса".

Я быстро сдал книги и пошел. Прихожу к начальнику политотдела и по лицам понимаю, что здесь собраны евреи. Человек пять. Полковник Третьяков говорит: "Я вас собрал, потому что сейчас в связи с делом врачей могут звучать какие-то неприятные для вас высказывания или даже действия. Я вас прошу, если кто-то оскорбит вас, позвоните старшему лейтенанту (запишите его телефон), и мы сделаем все, чтобы этого не было". Я помню, что был тронут до слез…
Опасен не Путин сам по себе, опасно то, что он начинает опираться на те группы населения, которые склонны к насилию

– А желания отомстить немцам у вас не было?

– Я долгое время относился плохо к немцам. И когда я первый раз попал в ГДР, был очень насторожен. До сих пор не могу сказать, что их люблю. Не ненавижу, но и не люблю. Понимаете, дело ведь, конечно, не в немцах. Самое страшное – это то, что любой человек может стать фашистом. Человек слаб, его психика очень подвижна, гибка, а слой культуры очень ломкий и тонкий… Страшны условия, при которых люди получают право на насилие. И когда я слышу слова о том, что мы не извлекли уроки, я соглашаюсь. Мы не извлекли главного урока: нельзя создавать условия, нельзя допускать, чтобы возникали условия, при которых все самое низменное в человеке получает свободу реализоваться. В России появился фашизм, потому что возникли такие условия. Можно ругать советскую власть, но откровенных национал-фашистов тогда не было.

А сейчас? Вдруг активизировалась не лучшая часть казачества, некоторые православные священники весьма воинственно настроены против любого инакомыслия, даже появились священники, которые прославляют Сталина.

Наступило время, когда люди, склонные к низменному поведению, получают большие возможности. Опасен не Путин сам по себе, опасно то, что он начинает опираться на те группы населения, которые склонны к насилию, которым свойственно грубое упрощение реальности. А с нормальными людьми, с интеллигенцией он порывает. Он от них отходит, потому что с ними ему сложно. А надо учиться находить контакт со сложными людьми, не отступаться от них и искать поддержку у самых малограмотных, далеких от подлинной культуры людей.

Нужны руководители, которые отчетливо понимают, насколько опасно поощрение ксенофобии, упрощенчества, любых форм низменного поведения. В такой среде мгновенно появляются люди фашиствующие (скрыто или прямо). Они всегда очень активны, у них масса инициатив, они жаждут влияния и власти. Боюсь, что по этому ложному опасному пути наше общество зашло уже слишком далеко. если сейчас провести по-настоящему свободные выборы, вы думаете, победит наша оппозиция? Нет. Вот если, например, Квачкову (бывший полковник военной разведки (ГРУ) РФ Владимир Квачков, осужденный в 2013 году за попытку вооруженного мятежа. – "ГОРДОН") дать эфир на телевидении, допустить его ко всем СМИ, выберут Квачкова, а не Путина.

Возникла эта ситуация по вине ныне властвующих. Уже многие годы отсутствует сколько-нибудь серьезная политика демократического, гуманитарного просвещения масс. Все направленно только на сохранение и умножение власти путинской команды. И существует, я считаю, серьезная опасность, что мало-мальские демократические выборы приведут к власти фашиствующего деятеля. Произойдет то, что случилось в Германии, когда на демократических выборах победил Гитлер. И тогда возникнут условия, при которых – не дай бог! – станет возможным повторение всего, что было со мной и моей семьей.

http://gordonua.com/publications/aleksandr-gelman-o-zhizni-v-getto-dazhe-kogda-mama-umerla-ya-lezhal-okolo-nee-i-prodolzhal-myslenno-igrat-v-voynu-187629.html