БЕРДИЧЕВСКИЙ МОТИВ.

Бердичевский мотив.
Что осталось от еврейской "столицы" Российской империи.

Юлия Кантор

...Старенький львовский автобус "Киев-Винница" кряхтит, переваливаясь из колдобины в колдобину и периодически наполняет уже безвоздушное от жары пространство салона бензиновыми парами. Под дребезжание об оконное стекло ошалевшей мухи (температура "за бортом" +35, внутри - страшно спросить) погружаюсь в дрему. Из неё меня выдёргивает неожиданная тишина: автобус стоит у потрепаного здания с надписью "Автовокзал". "Это Бердичев?" - в страхе интересуюсь я, готовясь срочно "катапультироваться". Во взгляде соседа сквозит нескрываемое возмущение:
"Шо вы так плохо думаете за Бердичев?! Это таки Житомир!"
Первая "точка" по прибытии в Бердичев - костел св. Варвары, где венчались Бальзак и Ганская. Теперь на изящном фронтоне строгого храма - мемориальная доска в память о том знаменательном событии. Выхожу из костела на пыльную улочку и интересуюсь у встечой старушки:
-Скажите, в Бердичеве есть синагога?
Брови старушки ползут вверх:
-Да откуда вы приехали? Это Бердичев! Как же без синагоги?
Бормоча извинения за бестактность, направляюсь по указаному пути, однако вместо синагоги нахожу лишь внушительных размеров пивной ларёк и кучкующихся рядом мужчин, мало похожих на синагогальную паству. Потоптавшись в их тесном кругу и наслушавшись "монголо-татарских" выражений в русско-украинской речи, всёже обращаюсь за помощью. Дюжий молодец указывает пивной кружкой на забор из бетонных плит, начинающийся непосредственно за пивной.
Оказывается, то, что я приняла за складской двор, - территория иудейского храма. Сам молельный дом из-за забора практически не виден, над бетонными плитами возвышается лишь ребро крыши. Опазнавательные знаки - орнамент в виде шестиконечных звезд на окнах, - разумеется, ниже уровня забора. В дверях появляется белобородый раввин, к которому я и напрашивалась на аудиенцию:
-Вы из Петербурга? Хороший город. Там тоже есть синагога.
Осчастливив столь лестным уподоблением, ребе пропускает меня внутрь:
-Служба будет вечером.
Узнав, что я пришла вовсе не для молитв, раввин разочарован. Однако разговор продолжается.
Сейчас из 100 тысяч жителей Бердичева евреев всего 600. А по данным 1884 г. из
78 тысяч жителей этого местечка евреев было более 62 тысяч. Мой интерес к легендарному городку раввину, кажется, льстит, однако он интересуется:
-Если ваши предки не жили в Бердичеве, зачем вам это нужно?
-Я напишу очерк, -отвечаю я. Лицо раввина каменеет.
-Ваша мама еврейка? А бабушка? Значит, вы тоже еврейка, - поражает неожиданостю догадки ребе. (У иудеев национальность определяется по матери, потому моя вполне откровенная фамилия пастыря не убеждает.)
-А вы знаете, какой сегодня день?
Я знаю, что суббота, хотя не понимаю пока причин клокочущего в голосе раввина гнева.
-Так как же вы собираетесь работать?
Пытаюсь казаться серьезной, успокаиваю пастыря:
-Сегодня буду только слушать, а это не работа, записывать буду потом.
Ребе удовлетворенно кивает головой.
Синагога в Бердичеве восстановлена 10 лет назад. До того с послевоенных времен верующие иудеи молились "подпольно". При возрожденной синагоге работает школа выходного дня, где еврейские дети изучают историю религии и традиции своего народа.

-Что вы уже видели? - на прощание интересуется ребе.
-Костел, где венчался Бальзак, -ответила я.
Налет приветливости, возникший было на лице ребе, мгновенно бесследно стирается. Он вновь пускается в генеологические изыскания ("Ваша мама еврейка?) и опять опять приходит к уже известным неутешительным выводам.
-Зачем еврейка пошла в костел? - в интонации раввина звучит безнадежность.
-Там венчался Бальзак, - повторяю я.
Бурная реакция ребе сделала бы честь героям Шолем-Алейхема:
-Бальзак не был евреем, он мог там делать всё что угодно, даже венчаться. Но, что там делали вы?

Я отправляюсь дальше, вдоль по улице безбожника Якова (если хотите, Янкеля) Свердлова, мимо Вечного огня, у которого захоронена капсула с письмом к комсомольцам 2018 г. (Надо заметить, что последняя волна переименований никак не задела Бердичев, и советские названия улиц сильно действуют на воображение несколько отвыкшего от "коммунизма" приезжего).
Приезжему, почему-то понизив голос, расскажут о местной легенде ХХ века - говорят, что именно здесь родилась эсерка Фанни Каплан. Документы сохранили лишь место ее рождения - Волынская губерния. Бердичевляне же убеждены: Каплан не могла родиться нигде, кроме их города. И отношение к землячке у аборигенов не очень положительное: то ли потому, что "стреляла в вождя", то ли из-за того, что "она промахнулась". Об остальных земляках - знаменитом пианисте Владимире Горовице и известном писателе Василии Гроссмане (на его доме теперь мемориальная доска) - говорят в полный голос с гордостью.
Иду на Соборную площадь, надеясь увидеть хотя-бы одног из шестисот бердичевских евреев и "войти в контекст". Через полчаса стояния - наконец вижу юношу, чей профиль вполне соответствует моим чаяниям. Кидаюсь к нему:
-Простите, вы еврей?
-И что? - ответ вопросом на вопрос окончательно убеждает меня в правильности моих подозрений. "Крепость" взята практически без боя. Молодой человек знакомит меня со своим дедом. Маленький дом, заполненый простенькими, трогательными безделушками, маленький хоряин с аккуратной бородкой. Непередаваемый акцент и смесь русского и украинского языков... Мне начинает казаться, что я уже видела это, читала об этом. Вот так же садилось солнце, и в его лучах золотилась пыль, вот так же на маленьких окнах стояла герань. Вот так же хозяин неспешно рассказывал о своей жизни, о жизни своих предков - о погромах, о красных и белых, снова о погромах... Ну, конечно, это Бабель, рассказ "Гедали". Вот только хозяин не употребляет ни одного еврейского слова.
-Вы говорите на идиш?
Собеседник печально улыбается:
-Нет, некому было меня учить.
И сам того не зная, почти в точности воспроизводит горькое признание литературного героя: "Идиш мертвый язык, потому что мертвы те, кто на нем говорил".
И продолжает:
-А что вы хотите? До революции были погромы, после революции пришла советская власть. Потом была катастрофа - Вторая мировая война, после неё почти никого не осталось. А потом опять была Советская власть, которая боролась с космополитами. А позже те, кто уцелел стали уезжать.
Хозяин провожает меня к еще одной бердичевской достопримечательности - крепости Босых Кармелитов.
Ослепительно белый романского стиля собор зажат в тесное кольцо оборонительных стен. Изящный фасад, венецианские окна и легкие купола сделали-бы честь любому столичному архитектурному украшению.
-Нравится? - окликает меня миловидная девушка. И, узнав, что я приезжая, предлагает провести экскурсию. Светлана Гаврилюк - регент хора собора крепости Босых кармелитов.
-Католичка? - срашивает она. - У вас немецкая фамилия. Хотите, покажу чудотворную икону?
На первую часть вопроса отвечаю отрицательно, а на вторую, разумеется, согласием. Передо мной легендарная Богоматерь Бердичевская, вернувшаяся в родной собор лишь год назад.
-Теперь у нас много прихожан, - рассказывает моя собеседница.
-Бердичев католический город?
-Да что вы! Еврейский.
Светлана, конечно, знает, что евреев здесь почти нет. Но, считает она, остался "бердичевский мотив" - еврейский, - без которого невозможно представить себе это местечко с 500-летней историей. Так шо вы плохо думаете за Бердичев?

2000 г. Бердичев - Санкт-Петербург

Интересно. Спасибо

В рассказе "Бердичевский мотив" есть некоторые исторические неточности. Например, автор отмечает, что 10лет до ее посещения синагоги в Бердичеве евреи молились "подпольно". Досадное искажение!

Юлия Кантор написала статью о бердичевской синагоге в 2000 году. Значит, по словам автора, синагога была восстановлена 10 лет назад, т.е. в 1990году. Но это БОЛЬШАЯ неточность! Может быть тогда была сделана пристройка. И в синагоге, по крайней мере с 1960-го года, молились легально. Мой тесть, зихроно у браха, с которым я был знаком с этого года, был набожным евреем и каждую субботу он не работал и молился в синагоге, а в каждый песах мы покупали там мацу и справляли этот праздник.

Мордехай Юшковский


(Перевод с идиша – М. Ю.)

В низине, по ту сторону реки,
В стране памяти
Я черпаю свои стихи…

(Авром Гонтарь, род. в Бердичеве)


Я ощущал себя уютно и беззаботно, особенно тогда, по окончании моего первого, очень загруженного, учебного года в университете. На летние каникулы я приехал к своей бабушке Брайне в Бердичев – наверняка самый еврейский город в бывшей черте оседлости. Этот город всегда оказывал на меня какое-то магическое воздействие. Что-то особое в его атмосфере напоминало о былом величии еврейского духа, было насыщено народными рассказами о рабби Леви-Ицхаке, хасидскими наивностью и восторженностью, и таинственной глубиной Каббалы.

Это был обычный бердичевский летний вечер, полный сладковатых ароматов, доносившихся со знаменитой реки Гнилопять. Казалось, что в реке, многократно воспетой в произведениях Шолом-Алейхема и Менделе Мойхер-Сфорима, сейчас было гораздо больше истории, чем воды. То тут, то там ее покрывали островки мха и водорослей. Я глядел на пасторальную картину реки из широкого окна бабушкиной квартиры, которая была расположена на высоком речном берегу в старинном красном доме. С высокого потолка архаично взирала величественная художественная роспись. В углу большой квадратной комнаты поблескивал перламутровым кафелем необычайно красивый старинный камин.

- Мотэлэ, пойдем выпьем стакан чая со штруделем – бабушка Брайна прервала мои мысли.
- Баб, я еще не голоден – попытался я растянуть время.
- Глупенький, порадуй себя кусочком печеного, пока я жива. Потом будет тебе что вспомнить.

Я сидел у большого круглого стола в центре комнаты, ел бабушкин вишневый штрудель и просто таял от удовольствия, не отрывая глаз от ее сверкающего лица, испещренного на лбу морщинами и украшенного короной серебристо-белых волос. Ее глубоко посаженные глаза излучали столько любви и благородства, обладали какой-то особой силой притяжения и наполняли все вокруг огромным количеством доброты.

- Ты так похож на своего деда Мотла, буквально как две капли воды – произнесла бабушка с глубоким вздохом – Эээ… Если бы он тогда меня послушал, все могло бы быть иначе…
- Баб, в чем он тебя не послушал? – удивился я.

Я знал, что мой дед Мотл пал в боях под Сталинградом осенью 1942-го, что меня назвали в честь него, но бабушкина фраза о том, что он ее не послушал в чем-то взбудоражила меня.

- У него ведь была бронь и освобождение от мобилизации на фронт. Он был командирован по службе в глубокий тыл и мог избежать этой резни, но был таким верным коммунистом… А, с кем было говорить… Сколько я плакала перед ним и упрашивала - не послушал меня… Ну вот так… Ничего не поделаешь…
- Баб, расскажи мне, что ты имеешь ввиду? Что-то я совсем ничего не понимаю – попросил я.
- Ешь, хайесл, ешь. Я расскажу тебе – улыбнулась бабушка с каким-то налетом горечи на лице…

Она медленно сняла очки, приложила большой палец левой руки к подбородку, немного прижмурила глаза и посмотрела кудо-то далеко-далеко, будто бы пыталась заглянуть по ту сторону времени. Ее немного дрожащий голос наполнил в этот момент всю комнату:

- 7-го июля 1941-го немцы с утра бомбили город. Мы тогда жили на Писках. Ты ведь знаешь где это – за базаром. Твой дедушка Мотл служил офицером милиции, а милиция была в другом конце города. Вдруг я вижу издалека, что над тем районом, где располагалась милиция, поднимается целый столп черного дыма. Я схватила твою маму на руки, она ведь была еще маленькой, бедняжка плакала навзрыд, и побежала в сторону милиции посмотреть жив ли дед. Вдруг я вижу, что он бежит нам навстречу с какой-то странной улыбкой посреди всего этого ужаса. Я испугалась еще больше, подумала, что он умом тронулся. Вдруг он говорит:
- Ой как хорошо, что ты здесь с ребенком. Видишь этот автобус? Немедленно втиснись туда и уезжайте.

Я начала плакать и упрашивать:
- Б-г с тобой, дай мне забежать домой, взять что-то из вещей, деньги, документы.
- Никаких вещей!.. Не хочу ни о чем слышать! Это последний автобус, который эвакуирует людей из города. Больше не будет.
- А что с тобой? – крикнула я ему уже из автобуса.
- Не волнуйся. Я вас найду – был его ответ. – И я втиснулась в автобус в чем стою, без ничего, с маленьким ребенком на руках.

- В автобусе давка, крики. Люди сидели буквально друг на друге, как селедка в бочке. Потом стали выбрасывать узелки с вещами из окон, потому что была ужасная теснота. Автобус ехал с какой-то жуткой скоростью, буквально летел на колесах. Мы не успели оглядеться, на каком мы свете, сделали первую остановку, чтобы дух перевести – это было уже в Нежине, по-моему это недалеко от Чернигова.
Я взяла ребенка, твою маму, за ручку, и мы пошли к реке немного умыться. Выйдя из воды, я горько расплакалась. Вроде бы только что у меня был дом и все, что нужно для жизни, и вот даже нет чистого платьица, чтобы ребенка переодеть. Вдруг откуда-то подошла простая украинская женщина и дала мне какую-то старую бунду... Ты знаешь, что такое бунда?
- Знаю, Это такая длинная полотняная рубаха... Ну дальше...
- От благодарности я еще больше расплакалась… Так мы доехали до Тамбова. Там твой дед отыскал нас. Я была счастлива, потому что была уверена, что мы поедем вместе в Россию, в тыл, куда у него была бронь от милиции, и что там мы сможем переждать, пока эта проклятая война закончится. Но судьба-злодейка распорядилась иначе. Будучи верным и преданным коммунистом, он стал ходить по вагонам эшелонов с эвакуированными и агитировать мобилизоваться на фронт добровольно. Он кричал:

- Если не мы, коммунисты, пойдем защищать Родину, то кто?!

- И целая группа людей с ним во главе ушли добровольно…
Сколько слез я пролила, сколько пыталась убедить – ничего не помогло… При этих словах бабушка стала покачивать головой. Ее взгляд стал каким-то затуманенным и отдаленным. – А нас с мамой твоей после неимоверных мучений, голода, болезней забросило в эвакуацию в Алма-Ату…

Через какое-то мгновение она продолжила:
- Дед писал мне в последнем письме из-под Сталинграда:
«Моя дорогая, невозможно описать, что здесь происходит. Земля и небо смешиваются воедино. Если я только останусь в живых, то клянусь тебе: что бы ты мне не велела, буду тебя всегда слушать». - А в конце 1942-го пришла весть Иова: Ваш муж геройски пал в бою под Сталинградом. Он похоронен в братской могиле у хутора Донщина Сталинградской области. Вот такой был конец у этой истории…

Мне на секунду показалось, будто вся комната наполнилась темноватой грустью. Стало пронзительно тихо, и я заметил по лицу бабушки, что память унесла ее сейчас куда-то далеко, на другой берег бурлящей реки времени. С юношеской осторожность я ее дернул за рукав:
- Ну, а дальше что было?
Бабушка, будто она в одно мгновение стряхнула с себя тяжкий груз воспоминаний, продолжала:
- Дальше… Там, в Казахстане, тоже с трудом выжили. Сколько я выстрадала… Разве можно все рассказать?
- Но, баб, расскажи как ты вернулась назад в Бердичев! – потребовал я.
- О, это – отдельная история. У меня ведь был старший брат Бенци. Мы жили в доме, который нам достался от наших родителей, таки там на Писках. Когда Бенци женился, дом поделили пополам – ему половину и мне половину. Его жену звали Гися. Перед войной у них были уже две взрослые дочери - Ася и Нюся. Как только война началась, я умоляла Бенци: собери всю семью и давай эвакуироваться. Но он отвечал мне в своем стиле:
- Нет, я этого не сделаю. У нас есть очень сильная Армия и великий Сталин. Они не допустят, чтобы с наших голов даже волосок упал.
Пойди объясни что-либо человеку, который вбил себе в голову глупость и сам поверил в то, в чем он себя же уговорил…

- Я, еще будучи в Алма-Ате,- продолжила бабушка - хорошо знала, что немцы делают евреям, и была уверена, что из семьи Бенци никого не осталось. И все же сердце тянуло меня домой, пусть даже к руинам, но к своим родным руинам. Услышав по радио, что 5-го января 1944-го освободили Бердичев, я пошла в специальную контору, в которой занимались возвращением эвакуированных в их предвоенные места жительства, показала мою красную книжечку – удостоверение депутата городского совета (она, как ни странно осталась при мне) – и попросилась обратно домой. Далеко не всем разрешали тогда вернуться, и очень непросто было получить такое разрешение, но мне удалось.

Бабушка медленно встала со стула, подошла к шкафчику, достала из шифляда маленькую красную книжечку и поднесла ее мне. Это было ее довоенное депутатское удостоверение.
С ее лица мгновенно стерся налет серьезности и груз воспоминаний, а в глазах вдруг блеснул шутливый огонек:
- Думаешь, я всегда была старухой? Когда-то я тоже была не абы кем и имела слово в городе – слегка улыбаясь, она помахала красной книжечкой и продолжила:
- Итак, с первым эшелоном меня отправили назад, в Бердичев. Это называлось – для восстановления города. Приехала и увидела развороченные камни. Все было разрушено. Считанные здания уцелели. Тогда же я получила эту квартиру, где мы находимся сейчас.
Знаешь кому она принадлежала до войны? Был такой знаменитый в городе доктор Барабан. Вот мы и сидим в большом зале его квартиры. К началу войны он уже был старым человеком и помнил хорошо Первую Мировую, когда немцы вполне дружественно отнеслись к евреям. Поэтому когда началась паника по поводу эвакуации, этот доктор Барабан ходил по городу и уговаривал:
- Глупцы, гвалд, куда вас несет? Не делайте этой глупости. Немцы – культурный народ. Не верьте слухам, которые распространяют. Что может нам сделать плохого народ Шиллера и Гете ?
Уже после войны мне рассказали, что когда немцы вошли в город, то доктор Барабан стоял на Житомирском шляхе и приветствовал их хлебом и солью, а они его взяли, привязали к лошади и протащили вдоль всей улицы, пока его душа не вознеслась в небеса.
После войны его большую квартиру поделили для нескольких семей. Мне досталась гостиная...

Вдруг я ощутил ужасающую близость к тем жутким событиям, и эта просторная высокая комната с великолепной росписью на потолке вдруг стала для меня тесной. Это было одно из тех мгновений, когда прошлое сплетается с настоящим, и тени этого прошлого делаются настолько отчетливыми и явственными, будто их можно ощутить прикосновением руки.

Бабушка отхлебнула чая из стакана и продолжала:
- Я тогда получила полномочия от Горсовета расселять вернувшихся из эвакуации и демобилизованных с фронта военных в дома, которые подремонтировали. Меня сопровождали по городу два милиционера. Сразу по возвращении я пошла на Писки посмотреть сто осталось от прошлой жизни. Там все почти было разрушено. Рядом с чудом уцелевшим домиком я увидела женщину вроде не старую, но совершенно седую. Лицо ее мне казалось знакомым, но никак не могла сообразить кто же это. Вдруг она подошла, бросилась на меня, обняла и горько расплакалась. Лишь тогда я поняла, что это Ванда, полька, наша соседка. Я помнила ее молодой девушкой, она была намного младше меня, но тогда выглядела буквально старухой. И так, стоя среди развалин, Ванда рассказала мне подробности гибели семьи моего брата Бенци. Если я после этого рассказа осталась жива, то наверное сделана из железа…

- О судьбе моей старшей племянницы Аси никто ничего не знал, а Ванда дружила с младшей дочерью Бенци Нюсей. Когда немцы организовали на Писках гетто для евреев, она спрятала Нюсю в подвале своего дома. Недалеко от нас жил украинский мальчишка. Его звали Ванька Ружицкий. Он рос и воспитывался среди евреев, и мы относились к нему как к своему – с одной буханки хлеб с нами ел, из одной кадушки воду пил. Но как только немцы захватили город, этот Ванька стал первым полицаем и самым жестоким. Он был влюблен в Нюсю, но она его ухаживания не приняла, хотя он упрашивал, буквально на коленях перед ней стоял…

Бабушка слегка вздрогнула, на секунду остановилась, развела усталые руки, будто вдруг ей захотелось понять, откуда у нее еще берутся силы говорить об этом, нести в себе эту ношу мучительных воспоминаний и жить с ними изо дня в день. И будто отвечая самой себе, она продолжила народной пословицей:

- Говорят-таки, что человек сильнее железа и слабее соломинки…
Ванда говорила со мной посреди двора, а я стояла в полуобморочном состоянии с затуманенным взглядом. До сих пор помню свое тогдашнее состояние. Я выслушала ее, находясь в какой-то жуткой пропасти между прошлым и настоящим. У меня даже не было сил плакать. Мои горькие слезы я выплакала уже позже, в течение долгих трех десятков лет…
- В один из первых дней после создания гетто Ванда снесла для Нюси в погреб какую-то еду, а та вдруг начала ее просить:
- Приведи сюда Ваньку Ружицкого. Он мне поможет – я уверена.
Ванда пыталась ее переубедить:
- Ты с ума сошла. Он самый ужасный полицай. Ты себе не представляешь, что творится в городе и что этот подонок вытворяет. Один его вид наводит ужас на всех.
Но Нюся настаивала на своем:
- Он меня так любит, не может быть, чтобы он не помог мне.

- Когда Ванда мне это рассказывала, из нее вырвался такой вопль и плач, что я с трудом ее уняла – сказала бабушка, вытирая влажные глаза краем фартука. – Она не могла себе простить, что послушала тогда Нюсю и привела Ваньку Ружицкого. Не приведи
Г-сподь, что этот выродок сделал. Он вытащил Нюсю из погреба во двор, изнасиловал и в буквальном смысле изрезал ее на куски… При этом он еще вынудил ее мать Гисю стоять и смотреть на это. Несчастная Гися от этого ужаса тронулась умом, разделась догола и пошла по улицам. Увидев ее в таком виде, немец всадил в нее пулю. Этот ужас Ванда наблюдала через окно, и когда она позже подошла к зеркалу, оттуда на нее смотрела женщина с полностью седой головой.

Вдруг бабушка встрепенулась и как-то испуганно стала оглядывать меня каким-то исследующим взглядом. Я видел во всей ее стати, что она сейчас была преисполнена заботы обо мне. Мне даже показалось, что она сейчас сожалела о том, что рассказала мне весь этот ужас. Пытаясь крепиться и не выказать, насколько я потрясен этим рассказом, я поднялся со стула, быстро подошел к окну и просунул голову меж двух широких розовых шелковых штор, будто искал утешения в реке Гнилопять, которая вновь открылась моему взгляду в своем вечернем величии. Я стал глубоко вдыхать этот воздух кусками. Пасторальная картина меня действительно немного успокоила, остудила мысли. Краем глаза я заметил озабоченное лицо бабушки, которая продолжала сидеть у стола в грустной растерянности.

Но эта жуткая тишина… В те минуты она повисла в комнате как отзвук чего-то сатанинского. Это был такой вид тишины, который атакует и нагружает так, что становится трудно дышать… Эта тишина была невыносима. Спустя годы я искал словесное выражение той мучительной тишины, которая звенела в ушах оглушающим набатом и, кажется, нашел… в стихотворении поэта Хаима Бейдера*:

Не каждая тишина воистину тиха,
Бывает – она вечность может длиться
И чувство вызывает у тебя,
Будто со слухом придется распроститься.

Ты ищешь спасенья: может все же
От ее преследования сможешь ты уйти –
Но в каждом уголке и в каждой точке
Ее немая пустота продолжает за тобой идти.

Ты убегаешь от нее как от напасти злой
И умоляешь, чтобы звенело, гремело, стучало,
Лишь бы не чувствовать поступи ее,
Которая в тиски тебя сковала.

Я вернулся к большому круглому столу посреди комнаты, присел и, желая разрушить эту изнуряющую тишину, спросил неожиданно для себя самого:
- Этого бандита хотя бы убили?
Бабушка нервно закивала головой:
- Ой, дитя мое, если бы каждый получал на этом свете то, что ему полагается, жизнь бы была раем… Через пару дней после того, как Ванда рассказала мне всю эту историю, иду я в Горсовет и вижу, что два милиционера ведут по дороге под конвоем этого подонка, Ваньку Ружицкого. Увидев его, я подумала, что умру на месте. ( Как и где его схватили, я не знаю по сей день). Поровнявшись со мной, он заулыбался и выкрикнул: Ой Брайна, соседка моя…
В ту минуту в меня будто бес вселился. Я даже не помню, что я тогда ощущала. Я набросилась на него с кулаками и стала его колотить, сколько было сил, вцепилась в его чуприну... Милиционеры еле меня оттащили от него. Я упала на землю, и случился нервный приступ, начала сильно кричать и хватать воздух, казалось, что задыхаюсь… Как меня привели в чувство, не помню, а когда я пришла в себя, то увидела над собой кучку людей. Ваньки там уже не было, и какой-то мужчина в военном мундире сказал мне: - Не волнуйтесь. Он свое получит и безнаказанным не останется…
И что ты думаешь, мой дорогой? В городе был громкий общественный процесс, который длился несколько месяцев. Привели десятки свидетелей, представили сотни документов,
Этого убийцу приговорили к пятнадцати годам тюрьмы, отправили куда-то на далекий север. Но иди ищи справедливость в бандитской стране – произнесла бабушка тише, полушепотом - через пять лет этот Ванька подпал под какую-то амнистию, и его освободили. Я слышала, что он поселился в каком-то селе под Житомиром, построил там дом, и черт его знает, жив ли он сегодня.
- Но, баб, как такое возможно, что после всего, что он сделал, евреи позволили ему жить?
Почему этой сволочи никто череп не проломил? –почти выкрикнул я в юношеском запале.
- Ой родненький, ты еще столько вещей не понимаешь. О чем ты вообще говоришь?
Чтобы евреи шли убивать? Мстить? Кто вообще мог думать об этом? Каждый, оставшийся в живых, мечтал о своем уголке, хотел иметь семью, заработать на кусок хлеба, привести детей на свет Б-жий , дожить до внуков. Это и была наша месть…
Ну все, достаточно разговоров на сегодня – вдруг сказала бабушка решительным тоном, не терпящим никаких возражений – пора ложиться спать.
Она в спешке начала убирать со стола.

Понятно, что ни о каком сне и речи быть не могло. Я лежал в постели до поздней ночи, и мысли перемешивались в голове, расползаясь в разных направлениях. Бабушкины слова все еще звенели в ушах. Прикрыв веки, я пытался представить себе те далекие события и при этом сразу гнал от себя эти страшные мысли. Я спрашивал себя: какая неистовая сила заложена в памяти? Насколько воспоминания прошлого окрашивают настоящее человека?
Являются ли воспоминания человека его самым большим достоянием или же его самой тяжелой ношей?

Я долго думал о бабушке, ставя себе бесчисленные вопросы: после всего, что она пережила, откуда она черпает силы жить, заботиться о близких и сеять вокруг себя свет и добро? Каким образом все ее поколение нашло в себе силы вернуться к жизни после всех пережитых мук и испытаний, неся при этом изо дня в день в памяти ужас смерти?
Видимо это выше человеческого понимания… Как вообще такое могло произойти, что человеческий род мог опуститься до такой степени низости? Что движет человеком в определенные моменты действовать хуже дикого зверя и уничтожать себе подобных?
А Б-г? Действительно ли он скрыл лицо свое от грешного мира? Или его сила вдруг ослабла? Была ли Катастрофа тем самым балом, который сатана правил в этом мире?
Как вообще стало возможным это царство абсолютной нечисти? А может быть это были муки рождения …?
* * *

На завтра с утра я полдня бесцельно ходил по городу, бродил по узким улочкам, которые были литературным прототипом Кабцанска и Глупска из произведений Менделе Мойхер-Сфорима, шолом-алейхемовской Касриловки. Я всматривался в старые домишки, в лица пожилых евреев, которых оставались последними свидетелями того еврейского мира, полного мысли и творчества, который расцветал здесь на протяжении столетий и был в одночасье так жестоко уничтожен. Но еврейский дух все еще витал над Бердичевом. В этом городе его все еще можно было ощутить в воздухе. То тут, то там неслись завораживающие звуки домашнего, теплого и смачного идиша. Бабушки, укачивая внуков в колясках, напевали им еврейские колыбельные. Во двориках сидели мужчины и играли в домино на идише. На скамье одиноко сидел белобородый еврей, чем-то смахивающий на образ Элияху-пророка, и тихо бормотал старый еврейский напев…

Из переулков я вышел на центральную улицу и пошел по ней вверх по направлению к «Монастырю босых кармелитов», окруженному древними массивными крепостными стенами из красного кирпича. В Бердичеве, даже разговаривая на идише, это место называли русским словом «крепость». Я хотел посетить исторический музей, который находился во дворе монастыря, но на двери музея красовалась большая вывеска со словом «Закрыто». Я огляделся вокруг и почувствовал какой-то неведомый внутренний толчок, заставивший меня обогнуть огромное здание церкви, которая занимала большую часть монастырского двора. И вдруг…Перед моими глазами открылась картина: длинная узкая полоса, огороженная низким железным заборчиком и засаженная многочисленными разноцветными цветами. В центре огражденной полосы стоял невысокий памятник из черного мрамора, а на нем пятиконечная звезда и надпись по-русски: «Здесь похоронены
960 советских граждан – жертв немецко-фашистского террора 1941 – 1943 г.г.»
Холодный озноб пробежал зигзагом по всему моему телу, и я тут же вспомнил, что от бабушки Брайны не раз слышал слово «крепость» в связи со страшными событиями, происходившими здесь во время нацистской оккупации.
- Вот это оно и есть – подумал я с какой-то внутренней дрожью – вот это и есть причина того страха, который покрывал бабушкино лицо, когда она произносила слово «крепость»… А на памятнике написано холодно и официально «960 советских граждан», будто они и евреями не были…

Над этой братской могилой, сиротливо притулившись к крепостным стенам, стояли угрюмо застывши, три высоких, вечнозеленых хвойных дерева.
Спустя годы, я обнаружил балладу под заголовком «Лэйеле»** поэта Аврома Гонтаря, который родился и вырос в Бердичеве, и тогда пред моими глазами молниеносно восстала эта картина – три высоких немых хвойных дерева, распростерших свои ветви над огромной братской могилой, как вечные свидетели разыгравшейся здесь трагедии:

Три сосны видели это,
Три стройных высоких сосны,
Колышут они свои кроны
Над могилой, взирая со стороны.
Привели из города сюда
Детишек много малых,
Их даже раздели догола,
И яма для всех уж готова была,
Но малышка Лэйеле ничего не поняла.
Она подумала, шалунья,
Что играют с ней в игру,
Лэйеле-хохотушка голову подняла
И спросила у немца наверху:
Дяденька, зачем песок мне сыплете в глаза?
Но «дяденька» старался и сыпал еще быстрей…
Да отомстит Г-сподь за пальчики и глазки
Этих маленьких детей.
Три стройных и немых сосны
Видели это,
Стоят они сейчас, плачут и бормочут…
Ни смола с иголок их стекает,
А кровь на их кронах застывает.
Деточки, голубки,
Пусть память о вас никогда не исчезает.

Вернувшись в квартиру бабушки, я сразу обратил внимание на ее озабоченное лицо.
- Где ты бродишь полдня? Я уже не знала что и думать! Быстро пойди и умойся. Уже давно пора обедать – атаковала она меня на одном дыхании.
- Баб, я был в крепости. Я видел это…
Мои слова огорошили ее. На какое-то мгновение она застыла, лицо побледнело, потом тихо, с растерянностью во взгляде она произнесла:
- Там ведь и мой брат Бенци…


Сидя за обеденным столом, под грузом грустных мыслей, я вдруг посмотрел на противоположную стену. Там над массивным кожаным диваном висел большой портрет деда Давида… Будто прочитав в моем взгляде затаенный вопрос, бабушка с легкой улыбкой спросила :
- Помнишь деда Давида?
- Помню какие-то эпизоды, связанные с ним. Я ведь был еще маленьким, когда он умер.
- Тебе еще не было и шести лет – уточнила бабушка. Б-же мой, как же он тебя любил!
Глядя на тебя маленького, он весь светился от радости… Мама рассказала тебе историю о том, как мы поженились? – спросила она, хитровато прищурив глаза.
- Нет. Как? – я преисполнился любопытством.
- О, это – интересная история. Когда я вернулась в Бердичев и работала по распределению жилья для жителей, вернувшихся из эвакуации и демобилизованных из Армии, шла однажды по городу и увидела издалека высокого мужчину в военном мундире, с медалями на груди, с узелком в руке. Он опирался на палочку. Мы приблизились друг к другу, я его сразу даже не узнала, но он меня узнал, подошел прихрамывая, взял меня за руку и горько расплакался. Это был Давид Юшковский - до войны он жил с нами по соседству. Я хорошо знала всю его семью. Он рассказал мне, что успел вывезти жену и пять дочерей в Ростовскую область, будучи уверенным, что туда немцы не дойдут… Все они погибли там. Он сам прошел всю войну, был несколько раз ранен. Сейчас он буквально не знал, как жить дальше. Его дом был разрушен, никого у него не осталось, и он бродил просто так среди развалин…
- Ты помогла ему получить жилье? – прервал я бабушкин рассказ.
-О, в этом-то и дело… Я спросила его: Куда же Вы теперь пойдете? Он ответил:
Мне некуда идти, кто меня на порог пустит, туда и пойду… И тут мне пришла мысль:
- Давид, Вы же демобилизованный с фронта и имеете право получить комнату. Я постараюсь помочь Вам. Заглянула в свои списки, и оказалось, как назло, что нигде не было даже никакой свободной дыры, куда бы я могла его поселить. Но я ведь не оставлю человека на ночь глядя на улице, и предложила ему: Пойдемте пока ко мне, дам Вам угол, пока не будет какого-то решения для Вас…
Хотя у меня в комнате уже находилась семья, которой тоже некуда было деться…

- Баб, и он жил у тебя? – любопытство просто распирало меня.
- Да, другого выхода не было. Он вошел ко мне, вот в эту квартиру, и был здесь.
- Через пару дней меня зазвала к себе знакомая, которая раскладывала карты, гадала… Ее в городе называли «ворожка». Я проходила мимо, и она говорит мне: Брайна, зайди ко мне, я тебе карты разложу.
- Баб, я не знал, что ты веришь во всякую мистику – улыбнулся я, наверняка впервые за последние два дня.
- Я не верила – оправдывалась бабушка - но она мне так заморочила голову, что я подумала: Что я могу потерять? Зайду к ней, пусть гадает!..
«Ворожка» разложила карты, глянула на меня каким-то оценивающим взглядом да так, что я перепугалась, вскочила со стула и вскрикнула: Ну что? Говори же!..
А она мне: - Брайна, ты сидишь здесь, а тебя дома муж ждет…
Я думала, что мое сердце разорвется на части. Мысли в голове смешались. Газеты без конца писали и люди рассказывали о случаях, когда посылали ошибочные извещения о гибели солдат, а потом эти люди возвращались с войны. Я была уверена, что дед Мотл вернулся и ждет меня дома, побежала домой насколько у меня хватило сил. Прибежала всполошенная, со стуком открыла дверь… Смотрю, у стола сидит Давид. И действительно, в этот же день он мне сделал предложение. И мы прожили вместе двадцать лет. Вот и не верь после этого в мистику…

Бабушкин взгляд на какое-то мгновение будто стал каким-то мечтательным. Она подняла глаза на портрет деда, нежно погладила меня по руке и таинственным тоном произнесла:
- Так судьба распорядилась, чтобы со стороны мамы у тебя была одна бабушка и два деда. Ведь ты в себе несешь память об обоих: в честь одного - имя, в честь второго – фамилию…
---------------------

* Из книги: Бейдер Хаим, Ханукас–hа-баис (Новоселье), стихи и баллады, Советский писатель, Москва,1979 г.
**Из книги: Герш Ременик, Портрэтн фун идише шрайбэр (Портреты еврейских писателей), Советский писатель, Москва, 1982 г.

Очень тронуло.
Большое спасибо за интересный рассказ

Мордехай, спасибо большое! Очень интересно.

Спасибо, очень интересный рассказ! Доктор Барабан (на самом деле он был фельдшером) в своё время вылечил моего отца, когда настоящий врач не смог определить причину заболевания...

Благодарю за добрые отзывы

Может и не совсем правильное место для этой песни, но там есть и о Бердичеве

Эла Белькервель

Приключения марокканки в Бердичеве

Сузи

Тощенькая рожица, мрачный грим, пурпурные с оранжевыми перьями волосы. Бронзовые ногти, блестящие зеленоватые одежды. В юности Сузанна Бург определенно была хороша. Усидеть на одном месте она не умела, быстро утомлялась, с лекций выбегала – поболтать, выкурить сигаретку или заказать в университетском буфете чашечку капучино. Училась, тем не менее, неплохо. Экзамены сдавала, выторговывая у преподавателей каждый балл. Контрольные писала, сев на хвост более обстоятельным сокурсникам. Пугала студентов, неожиданно предлагая за помощь некрупные суммы денег.

Состоятельная разводка, променявшая Америку на бедную нашу, провинциальную страну, казалась тропической птицей, впорхнувшей в аудиторию тель-авивского университета. Отрекомендовавшись риэлтором, специалистом по торговле недвижимостью, Сузи подчеркивала свою инаковость, как бы невзначай переходя на простенький английский с неистребимым израильским акцентом. Незлые, но языкатые сокурсники, прозвали ее: Наша-Американка-Су и подтрунивали над попытками Бург имитировать стиль отошедшей от дел, удачливой некогда бизнес-вумен.

Эксклюзивный курс привлек ранних пенсионерок, кучку очкастых археологинь, пару государственных служащих, скучающую миллионершу, одного продвинутого адвоката и вольнослушателей-энтузиастов, обожающих старину и мечтающих внести вклад в охрану исторических зданий.

Яркая и подвижная, как ракетохвостый колибри, Cу не очень вписывалась в общество серьезных, суховатых студентов.

Дина

Для работы над последней курсовой, Сузи пристроилась к Дине Бессараб, многодетной поселенке из-под Иерусалима. Дина держалась особняком, приезжала на занятия издалека, на видавшем виды тендере с оранжевой ленточкой[1]. Преподавателей, нерелигиозных левых, раздражала приверженностью к национальному лагерю, которую не очень выпячивала, но и не слишком скрывала.

Бессараб много и легко рисовала; наброски, карикатуры, эскизы заполняли ее конспекты. Толстый цанговый карандаш служил естественным продолжением ее руки. За это Дине многое прощалось. В том числе, тяжелый русский акцент и неуместная манера демонстрировать знания, не всегда связанные с темой лекции. Курсовые, выполненные при ее участии, получали, как правило, высокий балл.

Неожиданно для себя, Бессараб приняла Сузино предложение. Разряженная эта, забавная американка, импонировала серьезной, тяжеловатой Дине. Работу разделили поровну: сбор полевого материала проводится вместе, обработка раздельно. Дина взяла на себя классификацию собранного, заполнение форм, выполнение иллюстраций. Сузанна – вступление, исторические справки, итоговую статью.

Сбор материала проходил споро. Пока Сузи опрашивала и заговаривала зубы квартиросъемщикам, Дина фотографировала здания, определяла технологию, стиль, конструктивные особенности, заполняла форму и переходила к следующему объекту. С работой первого этапа они справились быстро.

Сузанна, общительная и бойкая, как истинный страховой агент, выяснилось, что это – ее основная специальность, по ходу познакомилась с приятной немолодой парой.

Старик оказался ювелиром, ветераном первого выпуска Академии искусств «Бецалель». Около года назад супругов ограбили, поэтому спасенные золотые изделия они передали на хранение детям. Дома оставили небольшую коробочку с серебряными украшениями. Су уговорила ювелира продемонстрировать образцы. Флегматичная, как правило, Дина, увидев кольцо с мерцающим камнем, не сдержала восторженного: Wow![2] Сузи тотчас отреагировала:

– Купить его тебе? В подарок?

– Ма питом[3]? С какой стати? – удивилась Бессараб.

– Мне хочется сделать тебе подарок. У меня для этого достаточно средств! – настаивала Сузанна.

– Да пошла ты со своими средствами! – рассерженно буркнула Дина.

– Вот и сестры мои тоже. Все время выпендриваются. А я просто пытаюсь сделать людям приятное. Так не хочешь?

– Разумеется, не хочу.

– Тогда я беру его себе, – заявила Сузанна и предложила старику 200 шекелей за серебряное кольцо с кабошоном.

– Молодец, Су, – похвалила Дина, заглаживая неловкость, – кольцо пойдет к твоим глазам и зеленоватым нарядам. А я возьму круглое, с карнеолом, разновидностью халцедона.

Дина расплатилась и, повертев купленное кольцо, обнаружила на оборотной стороне фирменную печать Академии искусств «Бецалель». Сузанна не торопилась расставаться с деньгами, просила подыскать ей кольцо с такой же печатью. Но на кольце с кабошоном печати «Бецалель» не оказалось. Су огорчилась и, ничего не купив, обещала зайти к старикам в другой раз.

– Если ты не берешь кольцо, его куплю я, – высказалась неосторожно Дина.

– Нет, нет, я еще не решила, – ответила Су и просила кольцо никому не продавать.

«Нэ зъим, так хоч понадкусюю»[4], – произнесла про себя Бессараб, но промолчала, ссориться с Сузанной она не хотела.

Государственная служащая, Дина Бессараб трудилась над курсовой не за страх, а за совесть. Диплом об окончании университета открывал возможность перейти в группу охраны памятников. Опекать здания в Иерусалиме – могла ли она мечтать о большем? Распознав в Сузи «трэмпистку»[5], любительницу прокатиться за чужой счет, заводиться не стала и выполнила курсовую сама, безропотно приняв сиротливый листок – вступление, содранное Сузанной в Интернете.

Предложение

Сузанна и Дина заработали дипломы и мирно расстались, полагая, что пути их больше не пересекутся. Но судьба свела женщин уже через год. На семинаре, посвященном охране памятников, Су бросилась к Дине, как к близкой подруге. Дочь. Любимая, маленькая Соли, вышла замуж за брацлавского хасида, родила ребенка и стала обходиться без матери, без Сузанны. А ведь Су отдала всю жизнь детям, воспитав их самостоятельно.

Оказалось, господин Бург, американский ученый-физик, прижил с красоткой Сузи троих детей и развелся, выплатив алименты и крупные отступные – основу благосостояния страхового агента Сузанны, в прошлом – Шош Бузагло, марокканской еврейки из города Фес. Шош вырастила детей и, не находя себе места в Америке, вернулась в Израиль, где, оформив пожизненную ренту, начала новую жизнь.

Но младшая, Соли, спутала карты, оставив мать в одиночестве и тяжелом недоумении перед несправедливостью жизни. За полгода до встречи с Сузи, Дина Бессараб вернулась из поездки в Украину, в Умань. Цитируя высказывания рабби, уговаривала Шош не поддаваться унынию, найти смысл в новой ситуации, не сопротивляться обстоятельствам, расслабиться, плыть по течению. Познакомиться с философией рабби Нахмана, пытаться понять зятя, через него дочь. Дина не учла, что путь вдумчивой учебы не подходит стремительной Шошанне. Сторонница инстент-решений, бывшая госпожа Бург, взяла быка за рога и, не сходя с места, предложила Бессараб совместную поездку в Умань: – Я беру на себя билеты, ты – остальное. Дине было над чем подумать.

На одной чаше виртуальных весов оказались: месяц травэнь[6], каштаны, волны цветущей сирени, зеленый аромат травы, встречи с друзьями детства, юности. Баснословная машина времени, готовая вышвырнуть в прошлое на целую бесконечную весеннюю неделю. На другой – семь долгих дней в обществе капризной и расчетливой иностранки, маскирующей тяжелую нервозность приклеенной американской улыбкой.

Дина срослась с Израилем и чувствовала себя спокойно, как рыба в воде. Но ей не хватало, или казалось, что не хватает, – благословенной украинской природы. Длинной прохладной осени, пряного дымка над грудой тлеющих листьев, тревожной затяжной весны, темной речной воды, теплого дождливого лета, сладкого степного ветерка, бередящего душу.

Соблазн был велик. Да и последняя поездка в Киев оставила чувство недоделанной работы, будто невыполненной миссии. Родина звала, тянула и, понимая, что совершает глупость, Дина согласилась сопровождать госпожу Бузагло в поездке по Украине. Однако, проведя в раздумьях несколько бессонных ночей, заключила, что даже киевская весна не стоит грядущих страданий, и предложила подруге-украинке лететь вместо себя. Та с радостью согласилась, но авиа-агентство отказалось обменять билет. Подвести приятельницу Бессараб не решилась и, вздохнув, признала: обратного пути нет, ехать придется.

Киев

Возбужденная Дина, до усталости, до изнеможения таскала Сузи по родному городу. Трепетно готовила к цветению каштанов, показывала нежные завязи на свечах:

– Еще пару дней и мы увидим Крещатик в цвету. А это сирень – лилах, понюхай. Начинает распускаться. Еще немного и все – зацветет. А вот Днепр, Подол, здесь жили евреи, много евреев. Отсюда начинался город. Есть легенда, что Киев построили хазарские евреи. И что родоначальник Киева, старший из братьев, на самом деле, не Кий, а Акива. Красивая еврейская легенда. Можно не верить.

– Хазары, это – казаки? – рассеяно спрашивала Су, вертела головой, не верила глазам. Она-то считала, что Киев – полустанок, перевалочный пункт на дороге в Умань. Никто не говорил ей, что Киев – огромный город, с трехмиллионным населением, с роскошными магазинами, широкими улицами, бульварами и площадями, запруженными под завязку лоснящимися иномарками.

Что в квартирах – паркет, высокие потолки, длинные коридоры, балконы, работают лифты и круглосуточно подается горячая вода.

И эта странная Бессараб и еще сотни тысяч таких, как она, оставили дом, друзей, работу, квартиры с высокими потолками и паркетными полами ради сомнительного удовольствия начать все с нуля в маленьком, душном, провинциальном Израиле.

Сузи казалось, что Дина что-то скрывает, еще немного, придет разгадка и все станет на свои места. Но разгадка не находилась. Заваливали друзья Дины, высокие, веселые, горластые. Галдели на своем невозможном, непроизносимом языке, приносили цветы и фрукты, сидели подолгу, что-то ели, пили чай, водку, коньяк и кофе с ликером, опять ели, снова пили и говорили, говорили, говорили.

Сузи настойчиво, за свои кровные – 375$ через Будапешт с пересадкой, требовала перевода. Дина переводила. Сузанна привередничала:

– Переводи не дословно.

И через минуту:

– Что он сказал?

– Я же перевела.

– А что он теперь говорит?

– То же самое, развивает мысль.

–О чем можно так много говорить?

Наскучив бесконечными скверами, парками, площадями:

– Эта, как в Париже, а эта напоминает Лондон, а эта в точности, как в Сан-Франциско.

И на полном серьезе: – Где у вас тут смотровая площадка, взглянуть на Москву?

По вечерам Сузи увязывалась за Диной в гости, обижалась, если Дина, уставшая от синхронного перевода, пыталась улизнуть к своим:

– Мы же подруги! Разве нет?

Лавра

День, отведенный посещению Лавры, выдался ярким, сусальное золото слепило глаза. Даже Сузанну, объехавшую полмира, Печерская Лавра поразила языческой мощью. Верующие, пришедшие на поклон, выстроились в бесконечную очередь. На станциях метро, переходах и длиннейших эскалаторах, плакаты рекламировали чьи-то уникальные мощи. Туристок занесло в Надвратную церковь, XII век. Темная, вневременная роспись. Ноев ковчег – монохромная живопись, крупные узоры оконного обрамления. Невиданные резные кресла с жесткой подставкой для шеи: не спи! Аромат сладких курений, впитавшийся в старую древесину. Церковь явилась из древности и сильно отличалась от праздничного сияния отреставрированной Лавры.

Сузанна быстро наскучила красотами комплекса и экскурсовод повела путешественниц в катакомбы. Сама Дина в такие места, что называется, не потыкалась. Но, выполняя роль гида и переводчика за сузины кровные 375$ с пересадкой в Будапеште, уклониться не смела и спустилась в пещеры. Кураторы шествия требовали соблюдения ритуала: приобрести свечу, вставить ее особым образом между пальцами, якобы, чтобы тающий воск капал на руку, не на пол. Дина не купилась на это объяснение. Она почуяла, что паломники и туристы должны изображать крестный ход, двигаться шеренгой, с зажженными свечами в пальцах, имитирующих распятие.

Несмотря на требования куратора построиться, продемонстрировала личный фонарик и отказалась возжигать свечу, участвуя в ритуальном шествии. Пожертвовала стоимость свечи на восстановительные работы и пошла так: руки в карманах свитера, на затылке африканский платок. Сузи, незнакомая с православием, истово выполняла все требования: укутала шею и волосы, купила свечу, зажгла, согласно инструкции, и двинулась вслед за гидом. Но, не пройдя пяти метров, обомлела, увидев стеклянный гроб с останками человеческого существа. К гробу прикладывались плачущие паломники. Дине Бессараб было ясно: делать ей здесь совершенно нечего, но поскольку была при исполнении, решила применить испытанный прием: крысята в колбе.

В юности Дина мечтала стать графиком, для чего зарабатывала стаж в экспериментальном цехе ретуши и полиграфии. Склонившись над столом с подсветкой, сосредоточенная на негативе, она не сразу сообразила, что девичьи вопли в соседнем цехе не предвещают ничего хорошего. Через несколько секунд поняла, почему визжали девчата. Перед ее лицом, в свете подсвеченного ретушерского столика, явилась лабораторная колба с копошащимися розовыми крысятами. Дина взглянула на колбу невидящими глазами и продолжила работу над негативом. Она сумела не рассматривать, не видеть содержимого, улавливая боковым зрением лишь слабое шевеление. Парни из цеха офсетной печати, были разочарованы и удалились в поисках более благодарной жертвы. Они так и не догадались, что крыс Дина боялась больше всего на свете.

Решив не всматриваться в содержимое гробов, Дина сжалась и, опустив голову, двинулась за Сузи. Но та вдруг обернулась, шепнув на иврите:

– Выведи меня отсюда. Мне дурно. Скажи экскурсоводу, что у меня клаустрофобия. Дина обратилась к экскурсоводу, та быстро нашла выход и, не углубляясь в пещеры, они повернули обратно. Но произошло непредвиденное: монашек, служка, с глазами, привыкшими к темноте, неожиданно завопил:

– Куда? Это что такое, руки в карманах, вторая – со жвачкой?! Почему уходите? Что вы за паломники? Из святого места? Вообще-то крещеные?

Дина отозвалась неожиданно звонко:

– Некрещеные!

– То-то видно, в святом месте стало плохо. Католики?

А парнишка-то, совсем дурачок, – решила Дина, двигаясь наперерез крестному ходу. (Впрочем, на генетической планшетке монашкова подсознания, мог запечатлеться союз евреев и поляков против Запорожской сечи…) Подтвердила, успокаивая:

– Католики, католики. Монашек не унимался:

– Подумайте о душе! Кому в святом месте становится плохо, у того душа ненормальная! Дина, не слушая Сузиных призывов:

– Переведи! – остановилась перед монашком, разглядела в темноте глубоко посаженные серые глаза, и, учинив запруду в потоке паломников, спросила:

– Души, они разные бывают. Что ж с теми, у кого душа другая?

Перепуганная экскурсовод прервала богословский диспут и толкнула Дину к выходу. Монашек успел крикнуть в спину:

– Молитесь! Думайте о душе!

Монашек, безусловно, был прав. Две полоумные еврейки в пещере с человеческими скелетами… Паломницы хреновы. Есть о чем помолиться и над чем подумать.

На воздухе Су призналась, что наврала про клаустрофобию. Как и Дина, увидев мощи, поняла: делать в пещерах нечего. Впечатление от Лавры было испорчено.

Тума[7], то была истинная тума. Дина корила себя: следовало догадаться, что даже при исполнении: 375$ через Будапешт с пересадкой, вход в такое место верующей еврейке, и просто еврейке противопоказан. У Дины дрожали колени и руки. Сузи тоже выглядела не лучшим образом. Экскурсовод ругала монаха.

– Оставьте, Женечка, – успокоила Дина, – монашек был прав. Он сам не догадывается, насколько… Экскурсовод Женечка открыла офис, расположенный в монастырском комплексе. Помыли руки, шею, лицо. Зашли в трапезную, приспособленную под кафе, заказали воды, сока. Полегчало. Сузи, мыслящая практически, заключила:

– Лавру мы исчерпали. Поехали в синагогу. Если там есть Интернет, я отправлю мэйл детям.

Синагога

Дина повезла Сузи на Щекавицкую. Вспоминая дорогу, уверенно шла по старым подольским улицам. Синагога выскочила, как всегда, неожиданно. Нарядная, как табакерка, отреставрированная, подкрашенная. Сегодня, при минимуме прихожан, в Киеве действуют пять синагог. Каждая управляется разными ведомствами.

Синагогу Бродского курирует Хаббад,

Галицкую – Еврейское агентство.

Подольская синагога связана с хасидами Карлин-Столина.

А когда-то эта единственная синагога на Щековицкой находилась в прямом ведении КГБ. Дина вспоминала: дед Гедали, бабушка, детство золотое. Тетя Клара, завстоловой, важная дама. Столовая находилась на Евбазе, в помещении, отобранной у евреев Галицкой синагоги. В Стране тетю прославил племянник, известный израильский художник, Ян.

Сегодня любой мало-мальски образованный студент художественного факультета, знаком с тетей Кларой. Нежнейших отношений силуэт тетиной фигуры, расплывающейся в розоватых лучах заката, украшает стены израильских музеев. На последней выставке в Тель-Авиве, Дину кольнуло; она услыхала за спиной умиленное:

– О! Дода[8] Клара, дода Клара!

– Это моя, моя дода! Моя, а не ваша, – по-детски хотелось протестовать Дине.

Но процесс вышел из-под контроля и кусочек жизни: любимая тетка, бабушкина сестра, шумная и добрая кормилица-поилица Клара, благодаря искусству племянника Яна, стала всеизраильским достоянием.

В синагоге на Подоле было пусто. Евреи готовились к субботе и путешественницам удалось беспрепятственно подняться на второй этаж. Отреставрированная мебель отливала цветом гречишного меда. В окнах поселился веселенький витраж. Женское отделение отгородили деревянными решетками. В синагоге Дининого детства не было никаких решеток и маленькая Дина беспрепятственно слушала дедушкину бесконечную молитву. Шош и Дина постояли в полутьме, полюбовались убранством Арон ѓа-кодеш[9], снялись на память. Дина не удержалась и рассказала, что именно здесь пел, молился и плакал ее дедушка, а она, малолетняя, сидела на втором этаже с древними старушками и заглядывала в непонятные желтоватые книжечки, молитвенники. Увлеченная воспоминаниями, Дина не сразу заметила, что Су раздражается все сильнее. Права; не обязана Сузи за свои 375$ с пересадкой, выслушивать дурацкие россказни наемной рабочей.

В подвальном этаже, где расположился кошерный магазин и административные помещения, Су удалось добраться до компьютера. Пока она отсылала сообщения детям, Дина зашла в магазинчик, прицениться к кошерной продукции донецкой кондитерской фабрики. Общительная Сузи разговорилась с иерусалимцем, преподавателем местной ешивы, затем переключилась на продавца-кассира. Им оказался коренной тель-авивец, толстый, веселый, разговорчивый дядька.

Верующим он стал недавно, что показалось Сузи достаточным основанием сорвать на нем зло. Ее понесло. Поначалу кассир от неожиданности растерялся, но скоро взбодрился, и его понесло вслед за Шош. Студенты ешивы, случайно застрявшие в здании, подходили специально послушать свару двух израильтян. Шош обвиняла ортодоксов во всех несчастьях многострадальной Страны, а кассир клеймил светских и призывал на их головы всевозможные казни. Дина пыталась оторвать Шош от земляка-кассира, но та вцепилась в продавца, как карликовый пинчер или даже гладкошерстный фокстерьер.

Сузи, безусловно, доставляло наслаждение дразнить кассира и аргументы ее приобретали провокативный характер. Наконец, Шош демонстративно закурила, пуская собеседнику дым в лицо. В этом месте Дина встала, извинилась и пошла к выходу. Оставаться одна Сузи не решилась, и, рыкнув напоследок, отпустила жертву, поспешая за провожатой. Так Дина столкнулась с новой гранью шошиного характера; умением затеять хамскую свару, получая от того неизъяснимый кайф. Им предстояли непростые поездки по местечкам, и Дина опять пожалела, что связалась с Нашей-Американкой-Су. А Киев, насмехаясь над этой суетой, возносил к небу каштановые свечи, кутался сиреневой ароматной вуалью и веял в лицо чистым весенним воздухом. Что за город!

Умань

На подъезде к Умани, Сузи потребовался туалет и торжественного подхода к циюну[10] рабби Нахмана не получилось. Вход в уборную находился, практически, против циюна, что застало Сузанну врасплох:

– Как, мы уже пришли?

Но оказалось, пришли не уже. Вход на женскую половину проходил по черным железнодорожным мосткам. Циюн был самым скромным и неухоженным на свете местом. Украинская девушка, сопровождавшая Су и Дину в этой поездке, любопытствуя, тоже пошла в циюн и в ужасе остановилась: пред дверью на женскую половину, прижимаясь щекой к треснутому, грязному, асфальту, лежал двухлетний мальчик. Мать его спокойно кормила с ложечки младшего ребенка, сидящего в коляске.

– Сарра, шалом лах, Сарра! Ма нишма? Ма иньяним[11]? – крикнула Дина, спускаясь с мостков. Дина представила Сузи Сару Розенфельд, иерусалимскую знакомую из квартала Меа Шеарим[12]. Сарра, высокая и полная розоволицая девушка, вызывающе славянской наружности, когда-то сразила Дину своими бескомплексными откровениями. Они познакомились в Иерусалиме на женских вечерних курсах, где изучали хасидскую мистику. На первой урок Сарра прибыла со свекровью, желавшей засвидетельствовать кашерность[13] занятий. О себе восемнадцатилетняя Сарра рассказала, что всю жизнь мечтала выйти замуж и, вот, наконец, вышла. Детей у нее пока нет, но с Божьей помощью, будут. Все. На практическом семинаре, оказавшись в паре с Диной, отказалась говорить шепотом, сославшись на то, что плохо слышит. На Динин сочувствующий взгляд ответила, что вполне здорова, но под косынкой носит специальную поролоновую прокладку, которая снижает остроту слуха. Дина поразилась:

– Зачем же ты вставляешь поролон?! Сара пояснила, что это – мода, которой следует ее мать, а, значит и она, Сара, обязана выполнять предписание, чтоб не нарушить традицию. Это было так круто, что Дина не нашлась, что возразить.

Прошло несколько лет. Сильно похудевшая Сара Розенфельд приехала в Умань поблагодарить рабби Нахмана за сына, двухлетнего Шмуэля. Мальчик, по израильскому обычаю, безмятежно валявшийся на земле, родился у Сарры через пять лет после замужества. Женщина горячо молилась святому и пообещала приехать на его могилу, если тот дарует им сына. Родив второго ребенка, Сара решила, что откладывать поездку нельзя и приехала в Умань с супругом и двумя детьми мужского пола. Трудно сказать, растрогала ли Сузи эта история.

А вот местной девушке, путешествующей с израильтянками, Дине пришлось объяснять, что восточные евреи, педантичные в своей чистоплотности, относятся ко всегда вылизанному плиточному полу, как к дополнительной рабочей поверхности. На полу можно отдыхать, читать, принимать гостей, пить кофе, играть с детьми. Дина рассказала о своих первых впечатлениях от Израиля: нянечка, выгуливающая группу малышей, валится на асфальт в тени урны и велит воспитанникам сесть рядом, развернуть бутерброды. (Дина представить не могла пятилетнюю дочь в таком садике). Оказалось, что и тихий час проходит подобным образом: в игровой комнате раскладывают матрасы и дети укладываются на полу. Обычай сей проник в израильскую жизнь столь глубоко, что никто давно не обращает внимания на чистоту этой дополнительной поверхности. Средиземноморье. Восток. Поэтому Сара восприняла, как должное, что утомленный ребенок прилег на асфальт отдохнуть. В Израиле это ни у кого не вызвало бы удивления.

– А я ведь решила, что происходит что-то ужасное, – еще переживая, пояснила украинка.

Дина любила посещать циюн. Она оказывалась в Умани в непраздничные дни, когда в зале было совсем малолюдно. В циюне сидели несколько женщин и девочек. Кто плакал, кто спал, кто молился. Изредка вякнет чей-нибудь младенец, хлопнет сиденье скамьи и опять воцаряется тишина. Аскетическое убранство зала, отсутствие вкуса и неказистое помещение не мешали, а скорее, помогали сосредоточиться. Дина читала псалмы, успокаивалась, начинала раскачиваться, впадала в какой-то сладковатый транс. Сузанна плакала. Поначалу она тоже пыталась читать, но слезы застилали изображение, и Сузи просто заплакала. Она плакала, выясняя отношения с рабби, его хасидами, с зятем и своей неудавшейся жизнью. Предусмотрительная во всем, Сузи привезла из Израиля свечи, и, наплакивавшись вдоволь, знаком приказала Дине: кончай, выходим. Дина с трудом оторвалась от чтения и пообещала себе вернуться, пожить в Умани хотя бы неделю. Привести в порядок заброшенный дом однокашника, расположенный вблизи циюна. Побелить, покрасить и каждый день ходить к рабби Нахману, молиться. Женщины зажгли свечи, постояли. Дине почудилось даже, что Сузи хочется вернуться в зал. Но Су, промокнув нос и щеки, двинулась к выходу. Под железными мостками сидели попрошайки и, в меру способностей, изображали потомков, загубленных Гонтой, евреев. Одна старушка музыкально напевала «Офн припечек…», а другая требовала подарить шекель.

Звучало это следующим образом: – Гиб[14] шекель, – и, подумав немного, – ну, доллар… Считалось, что она говорит на идиш.

Наша – Американка-Су пересчитала гривны и отслюнила каждой бабушке от щедрот. Гривны Сузи называла гризлями и резонно полагала, что фальшивые евреи большего не заслуживают. Очевидно, чутье, которое вынесло ее из лаврской пещеры на свет, подсказало Су, что бабули являются скорее потомками казака Гонты, чем его жертв.

Архитектуру циюна Сузи осудила резко. Про мостки сказала: – Напоминают концлагерь. Ей можно было верить. Неутомимая путешественница, она наверняка, пристраивалась к группе израильских школьников, чтобы посетить Треблинку и Освенцим. Как архитектор, Дина соглашалась с Шош, однако что-то говорило ей: Сузи мстит рабби за слезы, за слабость, за то, что раскрылась, расчувствовалась, стала на несколько минут собой, пришибленной вопросами бытия маленькой женщиной, тощей, потрепанной птичкой. Шош пыталась затеять с рабби Нахманом свару, но не получила от этого никакого удовольствия.

Щенок

На выходе из циюна женщин встречали скучающие ребята: сын друзей Дины и его девушка. Мальчик согласился свозить туристок в Умань, обкатать с подругой папину машину. У машины крутился черный щенок. Как он умудрялся крутиться при такой степени истощения, Дина не поняла. Сузи, в свою очередь, не понимала, почему Дина, не спросясь, отправилась в ближайшую лавку за яйцами. Где она собирается их варить? Да и время поджимает, Сузанне была обещана жемчужина садово-парковой украинской архитектуры – уманский заповедник «Софиевка». Дина присела перед щенком на корточки и с ужасом рассмотрела горным хребтом выпирающий позвоночник, закисшие глазки, бородавчатую, как у жабы кожа. Содрогаясь, поняла – клещи. На щенки расквартировались сотни распухших от крови темно-серых клещей. Такого она еще не видела. Дина с мольбой посмотрела на сына друзей:

– Помою, почищу, заверну в свитер. Давай отвезем в Киев. Там решим, что делать. Но мальчик оказался твердым орешком.. Погасив обаятельную улыбку и, набычив косматую голову, произнес твердое:

– Нет. Дина, хорошо знавшая эксклюзивное, но непреклонное «нет» его отца, поняла: дела не будет. В папину машину мальчик щенка не возьмет. Дина разложила перед собакой угощение и напустилась на местных мужиков, жалостливо наблюдавших интересное кино: иностранная туристка поит яйцами шелудивого кабыздоха:

– Что стоите! Возьмите его кто-нибудь. Посмотрите, какие лапы! Это же породистый амстаф – стафордширский терьер! Помыть, обобрать клещей, покормить неделю – кобель, бойцовая собака! Ей цены не будет!

Мужики топтались, оправдывались. Поняли, не иностранка.

– Да нет, это – смесь, не породистый, – бормотал один.

– Я бы взял, но две комнаты, дома внуки, – объяснял художник, торгующий у могилы портретами еврейских святых.

– Да не волнуйтесь так, дамочка, его только сегодня подбросили, кто-нибудь заберет, раз породистый, – успокаивал Дину мордатый мужик, высунувшись из окна джипа.

– Породистый, породистый, посмотрите на лапы, – вторил Дине с полдня поддатый, потрепанный мужичонка. И добавил, рассчитывая на похвалу:

– Я его утром хлебом кормил. Жрет – не в себя. Голодный.

Смущенные мужики стали муссировать тему: собака, жрущая хлеб, должно быть, голодна… Сын друзей подошел и мягко напомнил:

– Если хотим ехать…

Дина мрачно села в машину, не веря, что обстоятельства могут оказаться сильнее ее. Сузи нахваливала подругу: – Я и не знала, что ты такая добрая. Покормила собачку. Она больная. Да? Ты отдала ей наши питы[15]? А что мы будем на пикнике есть? И о чем ты с этими людьми говорила? Дина, нарушая договор: 375$ с пересадкой в Будапеште, угрюмо молчала. Подружка сына спросила сочувственно:

– Расстроились?

Она была хорошей, тактичной девочкой. Дина хотела ее поблагодарить, но не смогла. Всю дорогу в Софиевку, и на старое еврейское кладбище, и во время пикника на лужайке у зеркального озера, Дина пыталась переломить ситуацию и уговорить мальчика вернуться, забрать щенка. Сулила золотые горы; обещала искупать щенка в озере, высушить, не пачкать салон. Отвезти собаку в Киев к мачехе, обожающей животных, выправить ветеринарное свидетельство и забрать пса в Израиль. Но мальчик оказался с характером. Даже отец его, пожалуй, поддался бы на Динины уговоры. В конце, укорил:

– Вы думаете, одна такая жалостливая? Найдутся люди, заберут в частный дом. Вы же слышали, он там только с утра. У меня самого полно знакомых, которые бы взяли!

– Ну, так? – приободрилась Дина.

– Нет, – будто отрубил, ответил мальчик.

Дина, как тот клещ, отвалилась. Настроение было испорчено.

Сузи не вмешивалась. Не понимая происходящего, она догадалась: такую Дину лучше не трогать.

Дорога

В Софиевку прибыли под вечер. На стоянке с путешественников слупили мзду, зато девушка-билетер предложила посетить парк бесплатно. На аллее, к расстроенной Дине, вэдмэдыком клышоногым[16], подрулил сын друга:

– Та нэ пэрейматесь[17] Вы, Дина. А взгляните лучше кто там идет?

Перед Диной возник улыбающийся, знакомый, скорее, по фотографиям, муж сокурсницы. Не виделись они лет тридцать. Встретиться в Умани, в чудном старинном парке, с давним знакомым и очень приятным человеком, Юркой – было настоящим бальзамом на огорченную Динину душу. Главный инженер чего-то там в Полтаве, Юрий с сотрудниками возвращаясь из командировки, заглянул в Софиевку. Коллеги Юрки, хорошо одетые, ладные дядькы[18], скромно отошли в сторону, чтоб не мешать нечаянной встрече. Сузанна занервничала: подстроено, наверняка подстроено! Опять эта Дина за сузины кровные 375$ с пересадкой, встречается с друзьями! И вырядилась, привезла полный чемодан тряпок, серьги в тон подбирает. В каждом захолустном городишке встречается у нее друг, хавер[19]. Поцелуи, объятия! Ох, уж эти религиозные святоши! Дина пообещала Юре через пару лет приехать в Полтаву, передала привет супруге, однокашникам и, простившись, приступила к исполнению обязанностей: переводить надписи на табличках, рассказывать пикантные истории семейства Потоцких, показывать Сузанне птиц и цветы. Нашла и подняла с травы осколок крохотного голубоватого яйца с приклеенным пестрым перышком. Сузи содрогалась: как можно брать такую дрянь в руки? А вдруг это – птичий грипп?! На обратном пути захотела кофе. Спросила с сомнением:

– Продается тут у вас (у вас!) капучино?

– Капучино не знаю, но в кафе по пути можно остановиться, – ответила Дина.

Придорожное кафе оказалось маленьким чудом. Садик с цветущими тюльпанами, мостки над ручьем, навесы, столики, крепкие деревянные скамейки. Девушка за стойкой – сплошное радушие. Рекламировала: покупайте пирожки, не завозим, сами печем. Взяли на четверых. Дине – кошерную шоколадку «Марс», остальным – пирожки, чай, кофе.. Наблюдая за сытым, как копилка, котом, заглянули на кухню. Блеск, чистота. Даже Сузанна осталась довольна, отведав жаренных пирожков с капустой. Мило назвала их «пирýшками». Кофе, тем не менее, осудила:

– Вот в Сан-Франциско кофе…

– Ты не в Сан-Франциско, Су! – резко оборвала Дина. Достала ее Наша-Американка.

Бердичев

К поездке в Меджибож, Дина подготовилась основательно. Понимая, что молодому водителю путь в 700 км, Киев-Меджибож и обратно, с заездом в Бердичев, скорее всего, не по зубам, созвонилась с представителем Хаббада[20] в Бердичеве, заказала две комнаты в еврейском странноприимном доме. В Бердичеве их встречали. Средних лет человек в шапочке отвел на кладбище, открыл ключом циюн раби Леви Ицхака, подал спички. Сказал, что можно зажечь гигантский нер-тамид[21], с фитилем, утопавшим в масле. Интересно, гасил ли он эту свечу после каждого экскурсанта, чтобы предложить спички следующей группе? У циюна, имитируя еврейскую молитву, раскачивались попрошайки в казацких усах и в кипах. Стояли бабушки с внимательными глазами. Человек со спичками презрительно фыркнул в сторону ряженых. И так же внимательно глянул в динин кулак:

– Сколько? А в коробочку положили? Сузи поразилась:

– Двадцать и двадцать? Долларов? И еще по пять гризлей нищим? Впрочем, тут твои предки, тебе платить…

Покончив с формальностями, Дина замерла у могилы праведника. Она почти ничего не знала о своей бердичевской родне. Прабабушка Этель, по-домашнему, Этля. На фотографиях у бабушки рабочие руки и огромные грустные глаза. Про нее говорили, что она много плакала, потому, наверное, маленькая Дина, не плакала никогда. Крепилась, сжимая кулаки и зубы. Бабушка Этля выплакала все слезы. Свои и даже Динины. Вот и глаза, от непролитых слез зеленые, Дина унаследовала от прабабушки Этель. Прадедушка Менаше. Он держал Дину на руках, она помнила его мягкую, серенькую бороду. На снимках руки прадедушки – руки Дины и еще – любимые руки дининого отца. Рассказывали, зимой, выйдя затемно на молитву, прадедушка явился в синагогу за много часов до открытия, перепутал время. Вернулся к дому и мерз на крыльце до рассвета, не желая будить домашних. И еще; ноги прадедушка спускал с кровати, раньше, чем открывал глаза. Не разлеживался, никогда, даже в выходной, не ленился. Это о родителях бабушки. А в прошлом деда, папиного отца таилось нечто трагическое. Он никогда не рассказывал историю семьи, но мама Дины, недолюбливавшая свекра, намекала; тот перед родными в чем-то неподъемном виноват. Лишь недавно, дозвонившись до пожилой родственницы, Дина узнала, что сестры деда, шурин Янкель и двое племянников, погибли в Бердичеве, в еврейском гетто.

Дед с бабушкой, ее родителями и дининым отцом успели на последний поезд, а сестры деда, замешкавшись, – нет. (Не по ним ли, не уставая, плакала, бабушка Этля?) Детей звали: Шева-Сима, одиннадцати лет и Нахум, семнадцати. Старшую сестру – Ида. А младшую, незамужнюю – Цила. Так звали и мать Дины, недолюбливавшую свекра… Дина думала о родных, не замечая, как по щекам катятся слезы.

Сын друзей с подругой слонялись по странному бердичевскому кладбищу. Су присоединилась к ним, с удовольствием выйдя из склепа на воздух. Могилы напоминали бредущую на Восток толпу или стадо круглоголовых морских животных, устремленных к Иерусалиму.

Надгробья, именуемые в просторечье «башмак», были вытесаны из цельного камня. На «подошве» задравшего нос ботинка – затертой вязью имя покойного. Удивительное, ни на что не похожее кладбище. Немецкая родственница рассказала Дине, что до войны здесь были похоронены прадедушка Абраам и прабабушка Блюма, Цветок. Возможно, надгробья сохранились. Надо искать.

Человек со спичками отвечал уклончиво: – Иврита не знаю, надписи стерты… И вновь Дина наказала себе приехать в Бердичев, пожить там, разыскать могилы… Она понимала теперь, почему дед молчал. Вспоминая войну, он отворачивался, сплевывал в сторону и, кажется, никогда-никогда не ездил на кладбище в Бердичев. Ему нечего было сказать родителям. Попеняв Дине на непредвиденную задержку:

– Мы едем в Меджибож, ты не забыла? Бердичев – лишь «бонус», – Су завела старую песню. На это раз песня называлась: у нас в Марокко.

– Странно, что у вас (у вас!) в Бердичеве не сохранились кладбищенские архивы. Вот у нас, в Фесе, стоит зайти в контору и назвать имя,…

– Сузи, у вас в Фесе не было немцев, – скучным голосом сообщила Дина. Су запнулась:

– О, об этом я не подумала…

Меджибож

Меджибож Шош, не умея выговорить, по-простому звала Мицубиши. В путеводителе по Меджибожу сказано, что название города возникло, как примиряющее представителей разных религий, потому переводится: Меж богами. Существует также версия местного турагентства, переводящая Меджибож, как Мед Божий. Дина с сомнением отнеслась к этимологическим вывертам составителей справочника. Разумнее привязать название городка к особенностям его географического положения. Меж реками Бужок и Буг. Меджибо