Что читаешь, Бердичевлянин ?

Евгения Кравчик



Диалоги на медицинскую тему в Музее танковых войск


Ион Деген

В тот день в амфитеатре Музея танковых войск в Латруне играл военный оркестр: молодые бойцы присягали на верность отчизне и идеалам Армии обороны Израиля

Тем временем в некотором отдалении от амфитеатра под сенью парящего в небесах танка вели неспешную беседу двое мужчин.

- По-моему, только гениальная еврейская голова могла до такого додуматься, - приговаривал тот, что постарше, заглядывая через застекленную дверь в оснащенный койками и медицинским оборудованием передвижной бронированный госпиталь.

- Во время Войны Судного дня не было у ЦАХАЛа таких броневиков, - отвечал тот, что помоложе. - Мне, как военному врачу, приходилось в кошмарных условиях оказывать раненым первую помощь и эвакуировать их с поля боя, но лишь много лет спустя, когда я уже командовал медицинским корпусом, в наше распоряжение передали четыре таких машины. Поначалу управляться с ними было довольно сложно: то мотор перегреется, то карбюратор барахлит…

Беседа идет на иврите. Временами ее пересыпают медицинскими терминами. Со стороны может показаться, что собеседники знакомы сто лет, просто давно не виделись и сейчас, случайно пересекшись на аллее легендарного музея, спешат вволю наговориться, но не могут - столько невысказанного накопилось за годы.

Задержались коллеги-хирурги около старенького советского Т-34 с вывернутым наизнанку дулом неслучайно: именно на таком танке сражался в годы Великой Отечественной войны Ион Деген, имя которого соседствует в списках советских танковых асов с фамилиями Дмитрия Лавриненко и Николая Авдеева. За годы войны Деген уничтожил 16 вражеских танков и захватил один!



Ровно 30 лет назад, будучи известным в СССР хирургом-ортопедом и доктором медицинских наук, Ион Деген со свойственной ему горячностью и бескомпромиссностью воскликнул: "Пора домой!" - и на пике профессиональной карьеры выехал в Израиль, чтобы… начать жизнь с нуля, причем - вторично!

Возвращение с того света

В первый раз Ион Деген начал жизнь заново в возрасте девятнадцати с половиной лет. Можно было бы воспользоваться банальной фразой "родился вторично", но в случае с Дегеном она неточна. Потому что Ион натурально вернулся с того света.

21 января 1945 года рота, которой командовал Ион Деген, - всё, что на девятый день наступления осталось от Второй отдельной гвардейской танковой бригады, - попала в кровопролитную переделку.

- К тому дню из всей бригады осталось только шесть танков, два танка ИС придали из соседнего полка и ещё четыре 152-х миллиметровых самоходки, и я - командир этой сборной команды, - вспоминает Деген. - Я получил приказ: "Вперед!" Повторил приказ, но… ни один танк не вышел из укрытия. Гитлеровцы открыли огонь из минометов, десантникам пришлось полезть под танки. Я выскочил с ломиком. Стучу по броне одного танка, другого, - рука заболела, но машины закупорены наглухо. Залезаю обратно в свой танк, даю команду: "Делай, как я!" и выезжаю из укрытия под вражеский огонь.

В засаде оказалась немецкая самоходка. Деген успел прокричать стреляющему: "Поверни вправо!" Тот выстрелил, но Иону показалось, что выпущенный снаряд взорвался внутри его же танка.

- Редчайший случай: два танка выстрелили друг по другу одновременно, - объясняет он.

Иона ранило в голову, оторвало верхнюю челюсть. Пока он пытался вылезть из танка, получил семь пуль в руки, а когда распластался на снегу у катков, четыре осколка перебили Дегену обе ноги.

- Одна траншея гитлеровцев, которую мы перевалили, осталась метрах в сорока за нами, другая находилась метрах в ста впереди, - вспоминает он. - Я представил, как попаду в плен к немцам (в тот момент я еще понятия не имел, что мое типично еврейское - не ошибешься! - лицо превратилось в бифштекс), а на груди ордена и медаль, а в кармане гимнастёрки - партбилет. Полный комплекс для мучительной смерти. Я видел, как немцы сожгли танкиста, попавшего в их лапы: гитлеровцы очень "любили" Вторую отдельную гвардейскую танковую бригаду… Если бы тот, кто подбил мой танк, остался в живых, он получил бы три недели отпуска, железный крест и десять тысяч марок. Столько стоил мой танк.

Кровь хлестала рекой, но для распластавшегося на снегу Иона время остановилось. Стремительно иссякавшая энергия сосредоточилась не на нечеловеческой боли, нет! Она сконцентрировалась в мозгу и превратилась в одну-единственную терзавшую юношу мысль: он представлял, с какой ненавистью посмотрят фашисты на его еврейское лицо. Как увидят на груди ордена и медаль "За отвагу". Как пошарят по карманам, найдут партбилет и гвардейский значок. И с каким торжеством утащат свой полумертвый "трофей" в плен.

- Я решил: выхода нет - надо застрелиться, - говорит доктор Деген. - Парабеллум был у меня на животе, но и лежал я на животе, двигаться не мог.

Ион до сих пор не понимает, как ему удалось просунуть руку под себя и вытащить парабеллум.

- В патроннике у меня всегда был девятый патрон, - говорит он, - оставалось лишь снять с предохранителя. Рука перебита, но каким-то чудом мне удалось это сделать. До того девять суток наступления мы были без сна. Внезапно перед глазами поплыли белые простыни военного госпиталя. Спать…

Биографическое отступление: о том, чего Иону не приснилось

В июне 1941 года после окончания девятого класса Ион Деген в 16 лет ушел на фронт добровольцем. Точнее - не ушел, а убежал, "случайно" отстав от поезда, увозившего мать из Могилев-Подольска в тыл, в эвакуацию.

Ион был для матери не просто единственным сыном, но всей ее семьей в одном лице (рос он без отца). Чтобы не доставлять обуянной ужасом женщине лишних волнений, сын решил "отстать" от состава.

Дегену повезло: он стал солдатом 130-й Стрелковой дивизии, а вскоре и командиром взвода. Был ранен в правую ногу (мягкие ткани бедра).

- Когда через 19 дней после ранения нам удалось переправиться через Днепр, выяснилось, что противоположный берег уже занят гитлеровцами, - вспоминает он. - Воспитан я был на том, что на третий день войны мы дойдем до Берлина: "На вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом". И вдруг - фашисты.

Спасла раненного еврейского юношу, почти ребенка украинская семья - тайно переправила через линию фронта. В госпитале он оказался в Полтаве.

- Врачи настаивали на ампутации, но я не позволил, - вспоминает он. - Провалялся более пяти месяцев в госпитале на Южном Урале. Господь меня спас…

Когда Иона выписали, ему еще не исполнилось 17-ти. В армию Дегена не брали. Встретив по пути из госпиталя знакомого пограничника капитана Александра Гагуа, Ион неожиданно для себя был отправлен к его отцу в Грузию, в село Шрома Махарадзевского района. Там он пробыл до 15 июня 1942 года. Разработал ногу до такой степени, что ходил свободно, почти не прихрамывая.

Однажды на ближайшую к селу железнодорожную станцию прибыли бронепоезда. Ион бросился туда, нашел командира бронедивизиона майора Аркушу и предъявил документы. Удостоверившись, что юноша уже воевал, Аркуша спросил, умеет ли он читать карту.
Деген ответил, что да.
"Хорошо, будешь моим ординарцем", - сказал майор.
"Но я хочу воевать!"
"А я что не воюю?"
"Я на фронте в бою майоров не видал", - отвечал Ион.
"Ладно, - рассмеялся Аркуша, - пойдешь в разведку".

Ион приступил к службе в разведке бронедивизиона.

- Служили там потрясающие ребята - добровольцы-железнодорожники, которые на Хасане и Халхин-Голе были танкистами, - вспоминает он. - Один бронепоезд назывался "Сибиряк", другой - "Железнодорожник Кузбасса".

В возрасте 17 лет Деген стал командиром отделения разведчиков бронедивизиона: выбрали его потому, что он был грамотным.

- Невозможно передать, какими талантами обладали служившие под моим началом взрослые люди, - вспоминает доктор Деген. - Например, богатырь Степан Лагутин - около двух метров роста, косая сажень в плечах, сапоги 46-го размера. Два литра водки выпивал, не закусывая, и оставался трезвым. В сапогах Степан влезал на телеграфный столб, чтобы подключиться к телефонным проводам, по которым осуществлялась связь с бронепоездом.

Впрочем, по словам Дегена, многие его сослуживцы, даже не имея 9-классного (редкость по тем временам!) образования, корректировали огонь не хуже него:

- Я наводил по азимуту, а сибиряки доверялись своему опыту и чутью.

15 октября 1942 года Дегена снова ранило. На сей раз - тяжело. Два с половиной месяца пролежал в госпитале.

- При выписке меня уже не спрашивали, хочу ли я воевать: восемнадцати лет мне еще не исполнилось - вот меня и направили в Первое Харьковское танковое училище, - вспоминает он.

Окончивший учебу с отличием Деген был направлен во Вторую отдельную танковую бригаду командиром танка, вскоре стал командиром взвода (3 танка), а затем - роты (10 танков). К концу войны под его командованием оказалось 12 танков, а не десять: шесть Т-34, два ИС и четыре 152-миллиметровых самоходки.

…Всё начать с нуля

21 января 1945 года Деген не покончил с собой только благодаря тому, что потерял сознание, хотя Ион убежден: то был Божий промысел. Товарищи по оружию нашли юношу на залитом кровью снегу в очень странной позе: перебитой рукой, к которой прирос парабеллум, Ион будто показывал, с какой стороны должен зайти танк, чтобы его втащили в люк механика.

С тяжелейшими ранениями, то ли мертвый, то ли едва живой, Деген оказался в Каунасском госпитале, оттуда в санитарном вагоне его транспортировали в Киров.

На больничной койке он встретил победу. Врачи не сомневались: парень останется калекой.

Но Ион со свойственной ему горячностью принял прямо противоположное решение: не просто выжить, но - жить! По-настоящему, по-мужски!

Самым большим своим достижением Ион Деген считает то, что после выписки из госпиталя он сдал экстерном экзамены на получение аттестата зрелости. Учебу в Черновицком медицинском институте, блистательную защиту диплома, кандидатской диссертации и докторской, как и тысячи сделанных им архисложных операций, доктор Деген воспринимает как нечто само собой разумеющееся: было бы странно, если бы после возвращения с того света он стал не блистательным хирургом, а заурядным администратором.

Правда, было одно "но", поначалу угрожавшее успешной карьере молодого хирурга: большой палец правой руки не работает у доктора Дегена и по сей день. Как же оперировать, если ведущая рука ограничена в движении?!

Жил Ион в студенческом общежитии. Возвращаясь по вечерам с лекций, он ставил карандашом на подушке точку, брал зажим и поочередно обеими руками целился в эту точку до тех пор, пока на скорости не попадет. Вязать узлы Деген учился с таким стоическим упорством, что перетренировал левую руку и с тех пор вяжет ею узлы лучше, чем правой.

Однако самая точная, ювелирная работа хирурга связана со скальпелем.

- Я брал острый скальпель, клал несколько листов папиросной бумаги и задавал себе программу - сколько листов я должен разрезать, - говорит он.

И добился точности!

- Пока сто потов с тебя не сойдет, ничего из тебя не получится… - констатирует доктор Деген.

Неподкупные
Арье Эльдад родился 1 мая 1950 года. Сын легендарного командира ЛЕХИ, боевого соратника Ицхака Шамира, выдающегося интеллектуала доктора Исраэля Эльдада, он унаследовал лучшие черты отца: бесстрашие, честность, прямоту. Национальную гордость.

Выпускник медицинского факультета Тель-Авивского университета, доктор Арье Эльдад - один из ведущих в мире пластических хирургов, успешно излечивающих тяжелейшие ожоги. Уникального опыта он набрался в армии, когда в качестве военного врача спасал жизнь бойцов, горевших в танках. Именно об этом он и беседует сейчас со своим коллегой хирургом-ортопедом Дегеном.

- Вскоре после окончания института мне пришлось оперировать бывшего штандартенфюрера Эс-Эс, - вспоминает Ион Деген.

Клятва Гиппократа - превыше эмоций бойца. Доктор Деген виртуозно прооперировал сломанное плечо.

- Отношения между нами сложились корректные, - вспоминает он. - Это на поле боя мы были врагами, но в больнице я врач, а немец - пациент. И моя задача - сделать все для полного излечения больного.

Профессор Эльдад приводит аналогичный случай:

- Однажды утром находившийся в одной из гостиниц Иерусалима террорист вытащил из-под кровати набитый взрывчаткой чемодан. Прогремел взрыв. Арабу оторвало обе ноги, левую руку, на правой уцелело всего два пальца; он ослеп и получил тяжелейшие (60 процентов) ожоги, в связи с чем и был доставлен в мое отделение больницы "Хадасса Эйн Карем". Три месяца я его лечил. Постепенно он открылся, рассказал о себе всю правду: британский паспорт, по которому он приехал в Израиль, был краденый. Узнав, кто я и что я, араб однажды спросил: "Почему вы со мной возитесь?" Я ответил: "Если бы я увидел тебя с начиненным взрывчаткой чемоданом на улице и мне сообщили, что ты террорист, - вытащил бы пистолет и застрелил тебя. Но если бы пуля оказалась не смертельной, и тебя ранило, а не убило, я отвез бы тебя в больницу и оперировал, чтобы спасти тебе жизнь".

- Само собой… - кивает Деген.

- Это, конечно, аномалия, но такова уж наша профессия, - подтверждает профессор Эльдад.

- Да, такова судьба врача… - эхом отзывается Деген. И читает Эльдаду свое стихотворение, написанное в декабре 1944 года:

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.

Еврейский мир тесен

- Как вы познакомились? - спрашиваю я, потрясенная реакцией Эльдада на одно из сильнейших поэтических произведений военных лет.

- Еврейский мир тесен! - улыбаются Деген и Эльдад.

- Я давно мечтал познакомиться с Арье Эльдадом, - говорит Ион Деген. - Когда я слушал рассказы и выступления его отца Исраэля Эльдада (благословенна его память), меня всегда тянуло встать по стойке "Смирно!" Арье Эльдад командовал медицинским корпусом ЦАХАЛа, а я трепетно отношусь к Армии обороны Израиля, она для меня священна. И, наконец, Эльдад - пластический хирург, мой ближайший коллега.

- В отличие от Иона Дегена, мне не довелось сражаться в танке под ураганным огнем, - говорит Арье Эльдад. - Оказывать первую помощь раненым на передовой, конечно, приходилось не раз, но ни в какое сравнение с мужеством всемирно известного танкового аса это не идет.

Впрочем, связывает Дегена с Эльдадом еще одно немаловажное обстоятельство: ни первый, ни второй никогда не брали того, что Ион саркастически именует "врачебным гонораром".

- Я в жизни не взял шекеля даже у тех пациентов, которых лечил частным образом, - говорит профессор Эльдад. - С моей точки зрения, государственная медицина обязана обеспечивать одинаковую помощь всем - и состоятельным людям, и неимущим.

Профессор Эльдад вспоминает случай: семья ортодоксов попросила его заняться лечением ребенка, получившего тяжелые ожоги.

- Я ответил: "Пожалуйста, привезите мальчика в больницу, и я им займусь, но отнюдь не как частным пациентом", - вспоминает он. - Родители сказали: "Нам нужно посоветоваться с раввином".

Через некоторое время отец пострадавшего позвонил Эльдаду и передал слова рава: "Если вы отказываетесь лечить ребенка частным образом, значит, он в безнадежном состоянии".

- Я уверял, что уделю мальчику максимум внимания, - рассказывает Эльдад. - Но так и не смог переубедить его родителей: они считают, что если не заплатишь, не излечишься. С моей точки зрения, это говорит лишь о том, каковы масштабы коррупции в израильской медицине…



Хирурги углубляются в тему профессиональной этики, после чего переходят на личности: у Дегена и Эльдада уйма общих знакомых. В какой-то момент Ион со смехом вспоминает, как чуть не 30 лет назад он читал на ломаном иврите первую свою лекцию на научной конференции…

Незаметно беседа переходит на актуальную тему, в равной мере волнующую обоих именитых хирургов: близится конференция в Аннаполисе, на повестке дня нынешнего правительства - новые территориальные уступки, последствия которых могут стать для Страны катастрофой.

- Когда я вижу, насколько деморализована часть народа, хочется криком кричать, - кипятится доктор Деген.

- …И началось это отнюдь не сегодня, - добавляет профессор Эльдад и приводит такой факт: - Когда в преддверии размежевания Шарон сместил начальника Генштаба Буги Яалона, который был категорически против вывода наших войск из сектора Газы, и назначил на его место Дана Халуца, я спросил премьера, какими соображениями он руководствуется, поставив во главе армии бывшего командующего ВВС. Шарон посмотрел на меня и сказал: "Не беспокойся: я здесь!" Он никогда не полагался ни на кого другого, кроме себя. Он верил, что всегда будет в добром здравии и в случае войны возьмет командование на себя…

Мимо столика под навесом, за которым беседуют врачи, шагают выпускники офицерских курсов.

"Для того, кто ушел на войну молодым, война никогда не кончается", - написал в одной из своих книг доктор Ион Деген, постоянный автор нашей газеты.

- Приезжайте к нам в гости в Кфар-Адумим, - приглашает Эльдад своего коллегу. - Знаете, как добраться?

- Еще бы! Я знаю в Израиле каждый уголок, бывал и в вашем поселке в горах Иудеи, - улыбается Деген. - А Самарию я объездил с Ариэлем Шароном. Он знал там каждый камень, каждую тропку. Я считал его выдающимся военачальником.

- Шарон войдет в историю и как герой Израиля, и как политический деятель, на закате карьеры допустивший чудовищную, непростительную ошибку, - констатирует профессор Эльдад прежде, чем уехать в кнессет: сегодня его ждет еще один бой - жесточайшая схватка с коррупцией, на которой держится нынешний режим. Войну Эльдад ведет отважно, но почти в одиночку, подобно Дегену, не сумевшему более полувека назад достучаться до закрывшихся в танке товарищей. Деген расплатился за чью-то минутную трусость собственной кровью, но победил.

Выйдет ли победителем из явно неравного боя Эльдад?..

Фото автора Евгении Кравчик.

Уважаемая газета «Киев еврейский», мы рады послать в ваше особое издание рассказы Михаила Моргулиса, президента Фонда Духовнаая Дипломатия, члена Пен-клуба писателей.
С почтением —
Татьяна Вестер-Титова, координатор

ДВОЕ. МИХАИЛ МОРГУЛИС.
Маме, ушедшей, но живой, ибо пока люди живут в сердцах, они не умирают.

Вот они сидят и тонкими бескровными пальцами разбирают нитки мулинэ. После войны были нитки с таким красивым иностранным названием, из них вязали кофточки, береты и шарфы.
Две сестры. Они уже умерли. Но они сидят передо мной. Одна из них – моя мама. Я замечаю у мамы на среднем пальце ранку. Она каждый день стирает хозяйственным мылом послевоенную одежду, и от этого едкого коричневого мыла у неё на руках появляются ранки. Все стирают этим мылом, но не у всех появляются ранки.
Вот они сидят. На руки маминой сестры нанизаны нитки, она что-то рассказывает. Мама у меня еврейка, и поэтому все сёстры её тоже еврейки.
Да, а время, о котором я рассказываю, где-то 1947 год. А место – СССР, страна несчастных рабов. Почти не было еды, людей сажали в тюрьмы, просто так, и люди ненавидели друг друга. И тётя, на руки которой нанизаны нитки, рассказывает:
– Зӳгтэр… Значит, он мне говорит: Так давайте с вами назначим свидание… А я ему отвечаю, во-первых, разве вам не помешает мой большой нос, а во-вторых, у меня погиб муж в первый день войны, но я думаю, что он жив, и мне неудобно перед ним...
А мама просто вздыхает. У неё карие глаза, в них налита теплота и наивность. Ма-ма…
Тётя продолжает:
Да, я говорю, у меня одна комната и две дочки. Они всё понимают. У нас также перекошенный пол в кухне, и соседка-алкоголичка не спит ночами. А он… Зугтэр, у меня будут с собой пара батонов и толстая ливерная колбаса. Лука могу чуть добавить… И казёнка* настоящая… Она понимает душу фронтовиков… И я ему говорю… Тогда, действительно, лучше вы придите ко мне, но надо будет кое-что оставить… Я ведь рискую детьми… И муж, я знаю, он жив… И он не возражает… Я оставлю, конечно, зугтэр, конечно, кило сахару и кила четыре картошки...
Этот «зугтэр» меня выбивает. Я стараюсь вспомнить, что означает это слово, и с облегчением вспоминаю, что на идиш оно означает… «Сказано… Сказал, сказал он…»
Тётя вздыхает.
– Конечно, твой муж русский, поэтому он остался жив. Русских в плену не убивали, если бы он попал в плен, его бы не убили. Но Иосиф мой тоже жив… Мне смешно от их присланной похоронки**, как будто они знали фамилии миллионов людей, которых убили на войне.
Снова вижу их пальцы, тонкие, бескровные, у мамы с ранкой на среднем пальце.
Я не понимаю, что они делают с нитками, как и для чего их переплетают. Появилась тощая муха, она жалобно звенит в воздухе. Я пытаюсь проследить за её зигзагами, и снова слышу голос тёти.
– Ну да, столько молодых вокруг, а он мне предлагает… Но я говорю, вот бы гречки ещё где-то достать… А он, говорит, что ему достался, зугтэр, американский яичный порошок, он мне отсыплет...
Моя мама самая красивая. Она и они все думали, что мне трудно говорить, а я не хотел начинать говорить. Я просто не хотел говорить. Мама смотрит вдаль, мне кажется, она не слушает тётю, у неё послевоенная причёска. С одной стороны хохолок, с другой – волосы гладко приглажены. Во время войны она продавала свой паёк и покупала мне четвертушку молока, поэтому я выжил. А сама ела очистки от картошки. А родился я на станции Насосная, маму туда отвезли на ослике. Это было в Азербайджане. Эшелон, где на полу вагона спала беременная мама, стали бомбить немецкие самолёты. Поезд остановился, люди разбежались. Мама тоже побежала, но зацепилась за рельс, упала, я перевернулся от удара в животе, начались схватки. Фельдшер сказал:
– Ребёнок находится ножками к выходу. Выбирайте, кто-то из них должен умереть. Она или ребёнок.
Выбрали, чтобы умер я. Когда фельдшер уже собрался что-то делать, чтобы вытаскивать меня по частям, увидел, что плодный пузырь не лопнул. И я в нём проскочил на волю. В народе про такое говорят – «родился в рубашке». Так бывает очень и очень редко. Говорят, что это от Бога. Тётя, но другая, с коротким носом, дала Ему обет на всю жизнь,- в этот день поститься. И постилась всю жизнь, и потому каждый год все вспоминали тот день.
Мама смотрит в прошлое. А я молчу, мне нечего сказать, я смотрю куда-то. И еще иногда думаю.
Мне часто снятся котлеты. Сковорода, и на ней скворчат штук двадцать котлет, и мне можно съесть их все. После такого сна трудно просыпаться. Это страшный сон, и я его никому не рассказываю.
Голос тёти всё тише и тише. Я жив, а значит, я засыпаю.
Мама научила меня улыбаться, когда я голоден. Я улыбаюсь. Я улыбаюсь. И слышу в отдалении голос тёти:
«Ребёнок заснул с улыбкой… Конечно, что ему, он ничего не знает… Я бы тоже так хотела, хоть один раз заснуть с улыбкой...
Я не вижу, но представляю глаза мамы, они наполнены светом, им хочется смотреть в небо, где нет пикирующих самолётов, мамины глаза, наверное, не хотели бы возвращаться на землю. Но на земле есть я. И мамины нежные ресницы опускаются на глаза, и глаза смотрят на меня.
С тех пор прошло шестьдесят лет, но две сестры всё ещё сидят передо мной…
Я вижу их тонкие бескровные пальцы. И один из них с ранкой.


*Казёнка – так называли водку, продававшуюся в магазинах
**Похоронка – официальное извещение о смерти, которое получала семья погибшего на фронте.

16:02 ← 27 июня 2011 Eleonora Groisman

www.evreiskiy.kiev.ua

ИОН ДЕГЕН

Плюсквамперфект



Благословенная Германия! В какой ещё стране он смог бы найти такую Хильду?
В широком окне спальни рождалось августовское утро. Утро субботы. Обнажённая Хильда, сбросив с себя ненужную простыню, свернулась клубком на боку. Тёплая. Ублаготворённая. Борис приподнялся на локте. Он упивался зрелищем, которое в течение почти года каждое утро перехлёстывало через край его естества, снова и снова пробуждая в нём нежность и вожделение, хотя, казалось, после такой ночи для вожделения уже не оставалось места. Господи! Как она прекрасна! Не преступлением ли было бы не приехать в Германию?

Борис вспомнил дурацкие споры шесть лет назад. Ехать или не ехать? Даже тогда задавать подобный вопрос было, по меньшей мере, идиотизмом. Отец, доктор химических наук, заведующий отделом, уже три месяца не получал зарплаты. Несколько лабораторий в его институте сдали под какие-то сомнительные конторы и забегаловки. Семья существовала на скудные гонорары, которые мама изредка получала от своих пациентов. В больнице тоже забывали платить врачам. Его повышенная стипендия выглядела смехотворно на фоне внезапно взлетевших цен. На переходе в метро можно было собрать большую милостыню.
Борис в ту пору кончал четвёртый курс математического факультета университета. Что ждало их в будущем? Поговаривали о возможных еврейских погромах. Даже бабушка перестала возражать против необходимости выезда.

Разногласия в семье возникали только по поводу страны, в которую можно эмигрировать. Никто не возражал против Америки. Но двери в Америку закрыли наглухо. Об Израиле мама не хотела даже слышать. Рисковать жизнью Бореньки, их дорогого мальчика? Не для того она в муках родила своего сына и посвятила ему всю свою жизнь, чтобы Боренька стал пушечным мясом в каком-то паршивом Израиле. Отец взывал к благоразумию. Он объяснял, что в Израиле единственный сын не может служить в боевой части без согласия родителей. Но увещевания отца остались не услышанными. А против Германии был отец.
По-видимому, бабушка соглашалась с ним. Молча. Бабушка никогда не противоречила невестке, какие бы глупости та не проповедовала. Только бы в семье царил мир. Аргументы отца казались Борису убедительными, но очень комфортно не иметь собственного мнения и полностью полагаться на волю родителей.

- Ты забыла, что почти все твои родные погибли в Бабьем яру, - говорил отец, - и просить у немцев милости впустить нас в их страну ты пойдёшь в немецкое посольство по тем же улицам, по которым немцы вели твоих родных на смерть. А в самой Германии? Представляешь себе, каково нам будет там, если в каждом встречном почудится убийца наших близких?
Странно, но отец не упоминал дедушку, своего отца.
Историю дедушки Борису, ученику седьмого или восьмого класса, рассказала бабушка.

Они поженились за несколько дней до начала войны вопреки воле родителей, считавших, что таким молодым и необеспеченным ещё не следует жениться. В первый же день войны она проводила мужа до военкомата, а оттуда - к эшелону, уходившему на фронт. Бабушке в ту пору было девятнадцать лет. Она успела окончить первый курс медицинского института. С институтом она эвакуировалась в Челябинск. Только в начале 1943 года впервые получила письмо от мужа. До этого у нее не было представления о его судьбе. И ему не удавалось узнать, где находится его жена, смогла ли эвакуироваться, или разделила участь оставшихся евреев.
Дедушка, оказывается, был ранен в июле 1941 года. После госпиталя его направили в танковое училище. Свёрнутое треугольником письмо пришло с фронта. Дедушка был лейтенантом, командиром танка.
Благодаря некоторым намёкам бабушка предположила, что муж участвует в окружении немцев под Сталинградом. Потом выяснилось, что её предположения были верны.

Вскоре после получения этого драгоценного треугольника жизнь вечно голодной студентки несколько улучшилась. Муж выслал ей денежный аттестат.
Летом 1943 года пришло письмо из госпиталя. Дедушка был ранен в бою на Курской дуге. Бабушка рвалась к нему в госпиталь в Новосибирск. Но студентки-медички днём и ночью работали в госпиталях в самом Челябинске. Деканат не отпустил её.
А в октябре 1944 года произошло нечто почти фантастическое. С фронта в Челябинск приехал муж, капитан-танкист. Бабушка не помнила деталей, да и дедушка рассказывал, всё превращая в шутку. Но шутка была грустноватой.
В летних боях в Белоруссии его рота совершила подвиги невероятные. Всех уцелевших наградили высокими орденами. А командир роты остался вообще без награды. Командование бригады представило его к званию Героя. Но то ли где-то в штабах затерялось представление, то ли кому-то не понравилось, что капитан - еврей, за эти бои дедушка не получил даже медали. Бабушка рассказывала, что её муж относился к этому с юмором. Его вполне устраивало то, что он имел. А имел он орден "Отечественная война" первой степени, "Красную звезду" и медаль "За отвагу" Но что было почти невероятным - это номера орденов. Сумма цифр на обоих орденах равнялась двадцати одному - счастливому числу дедушки. Надо же такое совпадение!

Борис мысленно улыбнулся. Двадцать один это и его счастливое число. И привычка у него суммировать даже цифры на номерах едущих впереди автомобилей.
Может быть права бабушка, когда говорит, что внук не только внешне очень похож на дедушку. Несомненно, внешне он действительно очень похож на дедушку. Доказательство тому две фотографии - дедушка и бабушка в день женитьбы, юные, красивые, и фотография, сделанная в Челябинске в октябре 1944 года. Дедушка на ней такой же молодой и красивый. А бабушка... Недаром она не хотела фотографироваться. Эвакуация её не украсила.
Приезд дедушки в Челябинск оказался компенсацией за историю с награждением. Сказалось угрызение совести у командования бригады и даже корпуса. Они направили капитана на танковый завод получить машины и привезти на фронт маршевую роту.

Дедушка пробыл в Челябинске десять дней. Самых счастливых десять дней в жизни бабушки. А потом судьба обрушила на неё страшную расплату за счастье.
В начале февраля бабушка получила похоронку и неофициальное письмо из политотдела корпуса, в котором описывалось, каким необыкновенным человеком был капитан, погибший смертью героя.
К этому времени измождённая студентка уже не могла скрыть признаков беременности. Через два месяца после окончания войны родился сын, Борин отец. Бабушка в ту пору жила в Киеве. Даже в старости не исчезли следы былой красоты. А тогда...
Как-то Боря, ещё совсем ребёнок, спросил её:
- Почему ты не вышла замуж?
- Не могла. Я очень любила его. А ещё как узнала подробности о его гибели... Нет, не могла.
Бабушка работала в госпитале инвалидов Отечественной войны. Однажды, через несколько лет после войны к ним поступил пациент с обострением хронического остеомиелита после ранения бедра. Он долго вглядывался в бабушку и всё пытался вспомнить, где встречал её. А услышав бабушкину фамилию, вскрикнул: "Да ведь это жена моего ротного! Я ведь видел её на его фотографиях!"
Он много рассказывал бабушке о своём любимом командире. Как-то вечером, когда бабушка была дежурным врачом, он рассказал ей о гибели командира роты.

Случилось это в конце января 1945 года. Бои шли страшные. Ещё до рассвета командир бригады собрал всех офицеров. Командир взвода в роте дедушки, он тоже был на этом разборе. Комбриг приказал роте выйти на шоссе. Капитан тут же посмел заметить, что даже при благоприятном стечении обстоятельств этот вариант обречён на провал. К тому же, нет данных разведки. Нет ни малейшего представления о противнике. Известно только, что против них действует эсэсовская танковая дивизия "Викинг" - одна из самых сильных в немецкой армии. Но комбриг напомнил, что приказ не обсуждается, а выполняется.
Всё случилось именно так, как предсказал ротный. В атаку они развернулись под самым носом у немцев. В засаде находилось больше десяти "тигров" - тяжелых немецких танков. Шутя, они раздолбали всю роту. Он выскочил из горящего танка и спрыгнул в неглубокий заброшенный окопчик. Тут же чуть впереди загорелся танк ротного. Из машины успели выбраться командир и механик-водитель. То ли в огне они очумели и потеряли ориентацию, то ли намеревались укрыться в большой воронке в нескольких метрах по носу танка, но помчались они не назад, а вперёд. И тут же попали в лапы немцев, скрывавшихся за заснеженными кустами. Между деревьями стоял хорошо замаскированный "тигр".

Командир взвода не скрывал слёз, видя всё происходившее метрах в шестидесяти-семидесяти от него и абсолютно не имея возможности помочь любимому командиру.
К капитану подошёл долговязый немецкий офицер, несколько раз ударил его по лицу, рванул на нём меховую безрукавку, свинтил все награды и сунул их в свой карман. Затем немцы привязали капитана и водителя спиной к спине к дереву, обложили их хворостом, плеснули бензин и подожгли. Этот долговязый стоял рядом с костром и позировал фотографировавшему солдату.
Странно, но когда в семье бушевали споры по поводу того, куда ехать, бабушка молчала и не напоминала невестке, как погиб отец её мужа.
Бедная бабушка. У них уже были визы и билеты. Через три дня предстоял выезд в Германию. Утром бабушку нашли мёртвой в постели. Уснула и не проснулась, прожив семьдесят один год.
Отец тяжко перенёс эту потерю. Он, кажется, ещё и сейчас, спустя шесть лет, не отошёл.
Бориса тоже подсекла смерть любимой бабушки. Но каскады впечатлений в новой стране быстро исцелили рану в душе внука. Не то отец.

Да и вообще - как можно сравнивать.
Блестящий учёный-химик сорока восьми лет тщетно пытался найти применение своим знаниям и умению. Даже на неквалифицированную чёрную работу его не принимали. Мама тоже не смогла устроиться. Она соглашалась работать медицинской сестрой. И в этом ей отказали. А ведь она ещё совсем молодая женщина. Шесть лет они на социальном обеспечении. Квартиру им дали вполне сносную, двухкомнатную. И медицинским обслуживанием они не обделены. И с питанием никаких проблем. Физиологическое существование на лучшем уровне. Но ведь отцу сейчас всего пятьдесят четыре года, а кроме книг и симфонической музыки, которую он слушает в записи, у него нет ничего.
Как-то он написал хорошую статью, основанную на результатах своих ещё не опубликованных экспериментов. Борис перевёл её на немецкий язык. Отец послал статью в научный журнал. Но её вернули, сославшись на то, что статья не исходит из какого-либо учреждения, могущего подтвердить достоверность опытов.
Друзей у них нет. Языком они не овладели в такой мере, чтобы чувствовать себя полноценными жителями страны.

То ли дело Борис. Немецкий у него совершенный. Выучил он по собственному методу. Так в своё время, ещё в школе он овладел английским языком. Запомнил наизусть все сто пятьдесят четыре сонета Шекспира. Правда, понадобилась коррекция. Оказалось, что в сонетах масса архаизмов. С немецким проще. Он выучил наизусть всего "Фауста" Гёте. И, конечно, общение. Особенно с юными немками, не оставлявшими без внимания высокого красивого спортивного молодого человека. Одна из его пассий, студентка-филологичка, шутя, заметила, что нигде так безупречно не овладевают иностранным языком, как в постели.
Его немецкий был уже совершенным, когда в университете он встретил Наташу. Вместе с родителями она эмигрировала из Самары. Этакая русская красавица. На неё сразу нашлось немало охотников. Но всем она предпочла Бориса.
Его успехи вообще могли радовать родителей. Немалая отрада на фоне их растительного существования.
На пятый курс Бориса не приняли. Пришлось начинать с третьего. Правда, уже вскоре преподаватели заметили и отличили его.

Вторую степень он получил с блеском. Профессор, руководивший его дипломом, уговаривал остаться на кафедре. Но очень крупная и престижная фирма, в которой он проходил практику по программированию, предложила весьма перспективному математику работу с невероятно высоким окладом. Ему даже показалось, что он ослышался.
Именно в ту счастливую пору Борис впервые увидел Хильду.
Бассейн в университетском кампусе. Рывком он выпрыгнул из воды на борт бассейна. И вдруг, словно солнце ослепило его.
Над голубой водой возвышался бюст. Нет, не грудь, хотя только она одна могла вызвать восхищение. Над водой возвышалось произведение гениального скульптора. Голубая шапочка скрывала волосы. Но идеальные дуги не очень тёмных бровей и такого же цвета густые длинные ресницы вокруг больших широко расставленных глаз давали основание предположить, что волосы должны быть светлыми. Тонкий нос. Маленький чуть кукольный рот с чувственными губами. Высокие скулы и волевой, хотя и округлый подбородок намекали на то, что это нежное лицо может принадлежать человеку с очень сильным характером. Длинная шея плавно, покато переходила в торс. А грудь! Создает же Господь иногда такую прелесть! Большая, совершенная, в откровенном купальнике, она казалась еще больше над тонкой талией. А дальше была вода бассейна. Но красота рук подсказывала, что и ноги должны быть не хуже.

Девушка заметила обалделый взгляд Бориса. Она внимательно оглядела его и неторопливо поднялась по лесенке из бассейна.
Даже предполагая, что ноги должны быть не хуже всего остального, Борис не мог представить себе, что в мире существует такое совершенство.
Нет, не он заговорил. Девушка подошла к нему, подала руку и представилась:
- Хильда.
По-видимому, прошло какое-то время пока, удерживая в своей руке мокрую ладонь девушки, он опомнился и не своим голосом произнес:
- Борис. Так состоялось их знакомство, в тот же вечер превратившееся в близость.
Этому не было названия. Никогда еще с ним не происходило ничего подобного. Извержение вулкана и только.

Даже во время романа с Наташей он изредка позволял себе развлечения с девицами, шлифовавшими в постели его немецкий язык. А тут он просто перестал замечать, что на свете существует ещё кто-нибудь, кроме Хильды. Даже в фирме, увлечённый работой, вдруг вспоминая любимую, он не просто терял нить программы, но должен был с немалым усилием усмирять своё естество.
Вскоре обнаружилось, что их связывает не только нечеловеческое половое влечение. Оба обожали скрипичные концерты - от Моцарта до Бартока. Оба любили поэзию. Борис небезуспешно знакомил Хильду с русской классикой, о которой у Хильды было смутное представление. Слушая музыку оригинала и вполне приличные подстрочные переводы Бориса, Хильда всё глубже погружалась в восприятие настоящих стихов. Вскоре она даже поразила Бориса отличным переводом стихотворения Бунина.
Бориса перестало удивлять, что Хильда, дочь аристократки и более чем успешного инженера-самолётостроителя, выбрала в университете социологию, собираясь стать социальным работником.
Они жили вместе уже около года, когда Борис познакомил её со своими родителями. Их она очаровала без усилий, как и вообще, очаровывала всех. Перед уходом отец отвлёк Бориса и спросил:
- А как же Наташа?
- Всё в порядке. Мы расстались друзьями.- Так ли? - Подумал Борис уже в автомобиле.

Несколько дней назад, приехав в университет за Хильдой, он случайно столкнулся с Наташей.
- Ну что? Ты, вероятно, женишься на своей немке?
- Возможно.
- А я думала, что в тебе ещё осталось нечто еврейское.
- Что значит "нечто еврейское"?
- Ну, хотя бы, что ты женишься только на еврейке.
- На еврейке? И много евреек ты встречала в университете и даже в городе?
- Встречала. Сейчас, например, ты беседуешь с еврейкой.
- Какая ты еврейка? Типичная русачка.
- У меня папа еврей.
- Да, но по еврейским законам национальность определяется по матери.
- Возможно, но в нашей школе не знали еврейских законов. Меня дразнили жидовской мордой.

Бориса больно уязвила эта встреча. И только безумная ночь с Хильдой слегка приглушила неприятный осадок от состоявшейся беседы.
Полгода работы в фирме отметили неожиданным и очень приятным увеличением и без того немалой зарплаты и вознаграждением, или, как здесь называют, бонусом - дополнительным месячным окладом.
У Хильды начались каникулы. Из Кельна они направились в Майстрих и дальше на запад, до Брюгге. На обратном пути из Бельгии уже затемно они въехали в тихий городок Бад-Мюнстерхайм. Симпатичная маленькая гостиница. Их обычная ночь. Утром, чуть не прозевав завтрак, который в гостинице подавали до десяти часов, они решили осмотреть городок. Даже у Хильды о нем не было представления. Оказалось, что это старинный город, известный некоторым врачам благодаря своим целебным источникам. Его центральная часть законсервирована в таком же виде, в каком она была и сто, и двести, и пятьсот лет назад.

Они медленно брели по живописным улочкам. Они долго стояли над парапетом и смотрели, как чистая вода небольшой реки струится под замшелой кладкой старинной крепостной стены.
На одной из улиц Борис загляделся и не заметил, что Хильда отстала. Она окликнула его.
Хильда стояла перед каменным обелиском высотой чуть более метра. Верхняя грань была наклонена как у пюпитра. Всю правую часть плоскости занимала примерно половина семисвечника, высеченного из того же камня. Левую половину семисвечника пожирало и уже пожрало каменное пламя, поднимавшееся из боковой грани. На стене дома над обелиском черными буквами на белом фоне было написано, что здесь находилась построенная в 1332 году синагога, которую сожгли в ноябрьскую ночь 1938 года. В "Хрустальную ночь".
Они постояли, помолчали и ушли, никак не прокомментировав увиденного. Но окликнула-то его Хильда.
Спустя несколько дней они решили жениться. И снова инициатива исходила от Хильды. Она представила Бориса своим родителям.

Он был потрясён, увидев свою будущую тёщу. Ну просто близнец Хильды! Даже разница в двадцать с лишним лет не очень влияла на различие. Но, конечно, Хильда единственная, неповторимая. Её интеллигентный отец, выбившийся из относительно простой среды, произвёл на Бориса более благоприятное впечатление, чем высокомерная, демонстрирующая свой аристократизм красавица.
Хильда захотела, чтобы их повенчали в соборе в Аахене. Борису было безразлично, где венчаться - хоть в католическом соборе, хоть в буддийском храме, хоть в кумирне. Но почему в Аахене? Разве здесь мало церквей и даже соборов? Хильда объяснила, что в аахенском соборе находится то ли кресло, то ли трон её предка, какого-то Карла, кажется пятого. Венчание в этом соборе предопределило прочный и счастливый брак всех её предков.
О грандиозной свадьбе вообще не было речи. Но даже скромное семейное торжество пришлось отложить. Внезапно умерла бабушка, мамина мама. Хильда с родителям поехала на похороны.
Борис знал, что дед невероятно состоятельный человек. Хильда как-то вскользь упомянула об этом. Он ещё не был знаком с дедом. Решили, что похороны не лучшее время для знакомства.

О деде Хильда говорила с придыханием. Именно он, а не родители, воспитали её. Правда, когда Хильда поступала в университет, впервые между ними возникла серьёзная размолвка. Деду хотелось, чтобы любимая внучка получила классическое гуманитарное образование. Негоже аристократке заниматься социологией, всякими обездоленными и прочей мразью. Но Хильда была непреклонной.
В автомобильной катастрофе погиб двенадцатилетний сын деда. А ведь духовным наследником должен был стать мужчина. Поэтому дед мечтал о браке своей красавицы-дочери с представителем их круга. Но красавица-дочь выбрала простолюдина. Не сложились у него отношения с зятем.
Борис как-то спросил, что скажет дед по поводу предмета её выбора. Ведь этот предмет, кажется, не только не аристократ, а к тому же ещё еврей. Хильда рассмеялась и ответила:
- Деда я полюбила незаметно для себя, как и родителей. Эта любовь - безусловный рефлекс. С ней рождаются. Её не выбирают. Тебя я выбрала и полюбила мгновенно, в тот самый момент, когда выбралась из бассейна и увидела твою обалделую физиономию. А сейчас, когда мне известна не только физиономия, я люблю тебя ещё сильнее. И нет на Земле такой силы, которая способна оторвать меня от моей любви.
Через месяц после похорон жены дед сам предложил день, когда отметят женитьбу внучки, и сам выбрал ресторан. Торжество решили отметить только в кругу семьи.

К назначенному часу вместе с Хильдой Борис привёз своих родителей в ресторан. Он уже бывал в хороших ресторанах, он слышал об этом и полагал, что имеет о нём некоторое представление. Но даже его поразила не столько роскошь, сколько атмосфера избранности, отгороженности. Что уж говорить о его родителях, которые были просто подавлены увиденным. А тут ещё эта подлая языковая неполноценность, превращавшая интеллигентных людей в недочеловеков.
С родителями Хильды они уже были знакомы и даже ощущали доброжелательное отношение её отца.
Дед, знакомясь, поцеловал руку Бориной мамы. Щелкнул каблуками, пожимая руку отца. Очень внимательно осматривал Бориса, поздравляя его с женитьбой.
Во время застолья, которое поражало изысканностью блюд, а ещё больше - вин, Борис несколько раз почувствовал на себе сканирующий взгляд деда. Но как похожи на него дочь и внучка!
Дед проводил их до стоянки автомобилей и вручил Борису ключи от благородно сверкающего "Мерседеса" выпуска будущего года.
- Мой скромный подарок молодоженам. Я прокатал его. Как видите, он прошел всего шестьсот кило
метров. Вот на нём вы и приедете ко мне.
... Солнце уже поднялось над деревьями соседского сада. Луч его позолотил короткую стрижку Хильды. Она слегка отстранила голову, не просыпаясь. Спиной она прижалась к нему. Ладонь Бориса нежно легла на её грудь. Сосок мгновенно напрягся, словно только и ждал прикосновения. Исчезли воспоминания. Исчезли мысли. Исчезло мироздание, сжавшись до двух слившихся тел, ставших единым.
Уже совсем обессиленные, они вспомнили, что решили сегодня поехать к деду. После завтрака они собрались в путь.
Дорога вела на юг по правому берегу Рейна. Борис впервые видел эти места. До чего же они красивы! Благословенная Германия! Маленькие городишки, сквозь которые проходило шоссе, прижались к реке. От них в гору карабкались леса. Время от времени на горе возникали готические замки. Хильда обратила его внимание на скалу удивительной красоты на противоположном берегу.
- Лореляя.
Было бы неестественно, - подумал Борис, - если бы среди этой прелести не родилась романтика.

Часа через три они въехали в городок на берегу Рейна, которым когда-то владели предки Хильды. На горе возвышался замок деда. Типичный образец цветущей готики. Круглая башня с остроконечным конусом крыши была обращена в сторону реки. От городка до замка километра три по заасфальтированному серпантину, петлявшему в лесу. Замок стоял в центре огромного парка, отгороженного от леса высокой стеной. Массивные черные металлические ворота с позолоченными пиками и виньетками.
Хильда остановила автомобиль, чуть не упёршись радиатором в ворота. Открыв окно, она набрала цифровой код на щитке невысокой колонки. Ворота медленно распахнулись.
Ухоженные газоны и мраморные скульптуры персонажей античной мифологии. Деревья, более светлые и низкорослые на переднем плане. Все это великолепие пересекал ручей с каскадами, вытекающий из парка сквозь узорчатую решетку внизу стены.
Казалось, предвечерний воздух настоян на мелодиях Шуберта.

"Мерседес" обогнул клумбу и остановился у высокого крыльца. На площадке их ждал дед.
Он поцеловал Хильду и крепко пожал руку Бориса. И снова Борису показалось, что дед просканировал его.
Холл и очень просторная гостиная. Богатство гармонично сочеталось с изысканностью. Справа, тремя ступеньками ниже в широком проёме, обрамлённом массивной дубовой рамой с удивительной резьбой, Борис увидел такой же массивный стол и стулья, сработанные, возможно, тем же, кто изваял раму проёма. Вверх на второй и дальше на третий этаж вдоль периметра гостиной вела деревянная лестница с перилами, каждая балясина которых была произведением искусства. С потолка третьего этажа в пространство идеально вписывалась огромная люстра - хрусталь и позолота. Между витринами с коллекционным фарфором, хрусталем и серебром и на площадках лестницы картины мастеров. Борис уже не удивился великолепию огромной комнаты на втором этаже, в которую их проводил дед.
- Моя комната, - сказала Хильда. - Дед, когда ты сменил кровать?
Борис с удивлением смотрел на это чудо. С Хильдой ему было бы просторно на трети такого поля. Дед улыбнулся:
- Как только узнал о твоей женитьбе. Естественно, ты можешь выбрать любую комнату в твоем доме.

Обедали они внизу, в столовой. Убранство и сервировка оказались ещё роскошнее, чем представлял себе Борис, увидев стол и стулья в проёме. Дубовые панели и такой же выложенный узором паркет. А картины! Четыре изумительных натюрморта. В одном из них Борис безошибочно узнал Брейгеля старшего. На деда это произвело впечатление, как и реакция Бориса на вино, которое подали к мясу.
Две женщины, по-видимому, мать и дочь бесшумно обслуживали их за столом.
Из столовой через дверь рядом с солидным баром они вышли в помещение из сплошного стекла. Примерно двадцатиметровый бассейн был сейчас открыт. Только над входом аркой поднималась алюминиевая крыша из вдвинутых друг в друга секций, которые закрывали бассейн в непогоду. Вдоль стеклянных стен тянулся цветник, отгороженный от голубого кафеля пола низеньким бордюром.
На следующий день после завтрака дед показал Борису круглые комнаты на двух этажах башни. Внизу по обе стороны двери стояли фигуры двух рыцарей в доспехах с головы до ног, в шлемах с опущенными забралами.
- Это доспехи моих предков, - заметил дед.
- Вы покрупнее и на голову выше.

- Акселерация. Даже для моего деда доспехи были уже маловаты. В них и именно с этим мечом мой предок участвовал во втором крестовом походе. Если верить преданию, небезуспешно. А в нашем роду не имели обыкновения искажать предания. Тяжеловаты доспехи. Ты не находишь? Своеобразные танки средневековья. Рыцарские традиции не так уж плохи. Именно они хранители немецкого духа. Бог лишил меня наследника мужского пола. Я надеялся, что муж дочери станет моим сыном. Увы, не получилось. Он весь провонялся либеральным пацифизмом. Хильда моя гордость. Может быть, в тебе я найду продолжателя наших традиций.
Два стрельчатых окна выходили на юг и на север. Панорама открывалась из них непрерывная. На стенах головы чучел клыкастого вепря, медведя, оленей. Чучела птиц. Пики и арбалеты, мечи и кинжалы, ружья - от старинных пистолей до двустволок с дорогой инкрустацией на прикладах. Темно-коричневые диваны и кресла. Отполированная медная решётка массивного камина. Большой плоский черный экран телевизора казался вполне уместным на фоне тёмно-кофейных стен с золотыми карнизами.
Деду был приятен восторг Бориса. Он взглянул на часы.
- Я вынужден извиниться. На несколько часов должен подскочить в Манхейм. Но ты можешь осмотреть дом самостоятельно, или Хильда будет твоим гидом.

Некоторые гостевые комнаты на втором и третьем этаже были даже роскошнее комнаты Хильды. Но во всех присутствовал безупречный вкус хозяина. В его комнате на третьем этаже, которую ещё недавно он разделял с бабушкой, кровать была таких же невероятных размеров, как в комнате Хильды. Всё здесь очаровывало сдержанностью тонов и формы. На ампир не было и намёка. Украшением служила только естественная фактура дерева.
- Старикам, вероятно, трудновато подниматься на третий этаж? Ведь этажи здесь в два раза выше нынешних стандартов, - спросил Борис.
- Ты не обратил внимания на двери лифта.
Двери так вписывались в оформление стены, так искусно были замаскированы под витражи, что не мудрено было их не заметить.
- Сейчас, если мы уже в лифте, спустись в погреб. Но я провожу тебя только до первого этажа. Два помещения в этом замке, в которые с детства я почему-то боюсь заходить - погреб и комната на четвёртом этаже башни. После погреба я провожу тебя в кабинет деда.

Огромный погреб. Тысячи бутылок с вином лежали на стеллажах. На столбах аккуратные таблички указывали, какого года урожая вино
- Ты напрасно не спустилась со мной. Ничего подобного я не мог себе представить.
- Скажешь это деду. Ему будет приятно. Потому он и любит гостей, что может угостить их каким-нибудь раритетом. Ты заметил, как дед просиял, когда ты восхитился вином? Он скромно промолчал, что этой бутылке сто пятьдесят лет.
Они снова поднялись на третий этаж. Комната в башне, кабинет деда, отличалась сдержанностью, даже аскетизмом. Большой письменный стол орехового дерева, кресло и два стула. Единственный предмет искусства, бронзовый бюст Рихарда Вагнера в простенке между окнами на высокой тумбе. Во всю стену дверь обрамлена стеллажами с книгами.
Борис обратил внимание на обилие мемуарной литературы видных военачальников. Книги Брэдли, Патона, Монтгомери, Эйзенхауэра на английском языке, Фоша, Петена, де-Голя - на французском. О немцах и говорить не приходится - от Бисмарка до Гейделя. Но что просто ошарашило Бориса - книги на русском языке Василевского, Жукова, Кузнецова.
- Дед владеет русским языком?

- Понимает и читает со словарём. Наверх поднимись сам. С детства меня пугает эта винтовая лестница. И не интересно. Даже в кабинете я засыпаю от скуки.
Борис поднялся на четвёртый этаж. Может быть, не стоило подниматься?
Прямо напротив входа между очень узкими окнами два больших развёрнутых флага - трёхцветный немецкий и красный с черной свастикой в белом круге.
Между знамёнами в тяжёлой золочёной раме портрет Гитлера в военной форме. Под ним - более скромный портрет красивого офицера с "Железным крестом" на кителе. Деда в нём можно было узнать без усилий.

Под портретом чёрная лакированная полка. На бордовой бархатной подушке "Железный крест", знак вафен эсэс и значок члена национал социалистической партии. Рядом "Майн кампф" в роскошном издании. Слева полка побольше. На ней кортик, солдатский ремень с надписью на пряжке "Got mit uns" и два пистолета - обычной формы "Вальтер" и с обнаженным стволом "парабеллум".
Для Бориса это было просто безымянное оружие. В полумраке башни надо было напрячь зрение, чтобы разглядеть фотографию сорок на шестьдесят сантиметров, накатанную на толстый прессшпан.
На краю рва стояла голая женщина. В неё целился пистолетом с обнажённым дулом молодой офицер, тот самый, что был под портретом Гитлера.
Справа от нацистского знамени была ещё одна фотография такого же размера и ещё одна черная лакированная полка. На фотографии заснеженные деревья и кусты.
Борис до предела напрягал зрение, чтобы разглядеть лица двух привязанных к дереву военных. На головах танковые шлемы. Дым костра, зажженного под танкистами, скрывал их лица. Но дым не скрывал лица офицера с широкой улыбкой, смотревшего на костёр. Его можно было узнать без усилий.

Борис стоял перед фотографией, как кролик перед удавом. Трудно сказать, сколько времени прошло, пока он опомнился и обратил внимание на полку.
На чёрной бархатной подушке золочёный орден "Отечественная война", орден "Красная звезда", медаль "За отвагу" и гвардейский значок. Уже не сомневаясь, Борис отвинтил плоскую круглую гайку, чтобы разглядеть номер ордена. Сумма цифр - двадцать один. Второй орден. Сумма цифр - двадцать один. Борис завинтил гайки и положил ордена на место.
Рассказать Хильде? Зачем? Никому ничего не следует рассказать. Прошлого не изменишь. А будущему не следует мешать.
Предок участвовал во втором крестовом походе. Скольких евреев он зарубил своим мечом по пути к гробу Господню.
Дед... Не люмпен, естественный в нацистской партии... Потомственный аристократ...
Не надо быть талантливым математиком, чтобы понять невозможность случайного совпадения. Но ведь вероятность обнаружения этого совпадения тоже приближается к нолю.
Случайно ли дед укатил в Манхейм, оставив его в одиночестве осмотреть замок?

Ладно, остановимся на ноле. Ноль он и есть ноль. Никто ничего не обнаружил.
Борис направился к винтовой лестнице. В конце концов, прошло больше пятидесяти четырёх лет. Ровно две его жизни. Возможно, что среди евреев, убитых рыцарем, тоже были его предки. Ну и что? И вообще все мы потомки Авеля и Каина. Каких только не может быть сочетаний. И мы их никогда не обнаружим. Будем считать, что и я ничего не обнаружил. Впереди только будущее.
А Германия действительно благословенная страна. И в немецком языке есть очень ёмкое и точное понятие - плюсквамперфект, давно прошедшее время.

Эфраим Севела

МУЖ ГРАФИНИ

Вам доводилось знать еврея с титулом графа? Настоящим титулом. Не фиктивным. Пожалованным его предку королем или императором за большие услуги, оказанные царствующему дому?
Мне лично не привелось такого встретить. Хотя всем известно, что еврею Дизраэли, премьер-министру Англии, королева Виктория пожаловала высокий титул, и он стал именоваться лорд Биконсфильд. Я сам знал в Лондоне одного литовского еврея, которого нынешняя королева Елизавета сделала лордом, и с тех пор к нему надо было обращаться только так: сэр Джозеф, хотя в узком семейном кругу его называли по-старому, на идише — Иоселе.
Наконец, есть евреи-бароны. Скажем, барон Ротшильд. Вы будете смеяться, но с одним бароном из этой небедствующей еврейской семейки, а именно с Эдмоном Ротшильдом, моим сверстником и весьма славным малым, я сидел за одним столом в его парижской резиденции на улице ду-Фобур-Сант-Оноре и в разговоре (через переводчика, конечно, потому что он не понимал по-русски, а я не вязал лыка по-французски) подпустил ему едкую шпильку, и он за словом в карман не полез и весьма изящно ее парировал.
Был душный день, и распахнутые окна в большом кабинете барона не приносили прохлады. Эдмон Ротшильд и еще два банкира, присутствовавшие при этой исторической для меня встрече (ибо какой еврей не мечтал в своих самых радужных грезах поглядеть хоть одним глазком на живого Ротшильда-самого богатого еврея на земле?), отчаянно потели и то и дело вытирали платками багровые лица и шеи.
Один лишь я не пользовался платком. Не потому, что у меня его не было. Я не потел. У меня было сухс лицо. И даже под мышками не ощущалось скопления влаги.
Что ж это такое получается? — удивился барон. — Мы все потеем. А он — абсолютно сухой.
— А вот так, — ответил я. — Я не потею — и все. Это — врожденное качество, и его ни за какие деньги не купишь.
Я, как вы догадываетесь, тонко намекнул на финансовую пропасть, которая разделяла меня, с жалкой сотней-другой в кармане, чем исчерпывалось все, что я имел, и его — одного из самых богатых людей на земле.
Барон оценил мою язвительность. Вслед за ним заулыбались, закивали потными головами его компаньоны — банкиры. Он встал из-за стола, подошел ко мне, обнял за плечи (не похлопал по плечам, а обнял) и сказал с грустью во взгляде:
— Дорогой мой, в мире имеются тысячи вещей, которые не купишь за деньги. Я это знаю… Возможно, и ты когда-нибудь с этим столкнешься…
Ух, как у меня заныло под ложечкой, что рядом нет никого из моих прежних знакомых, которые могли бы засвидетельствовать, как меня обнимает барон Ротшильд и при этом жалуется на судьбу, не всегда милостивую даже к миллиардеру. И в первую очередь мне бы хотелось, чтобы все это лицезрел мой бывший московский сосед Наум Крацер, с которым мы нередко переругивались по утрам, когда и он и я норовили первыми проскочить в единственный туалет — общий для всего поголовья нашей коммунальной квартиры, в каждой из пяти комнат которой плотно умещалось по одной семье.
А хотелось мне, чтобы в кабинет барона Ротшильда на фешенебельной парижской улице ду-Фобур-Сант-Оноре вошел мой бывший сосед Наум Крацер по той причине, что этот самый Крацер имел больше оснований пребывать в объятиях барона, чем я. Потому что Крацер был граф.
— Еврей — граф? — ехидно пожмете плечами вы. — Да еще в советской Москве? Глупее ничего не могли придумать?
Не смог. Потому что я не придумываю, а рассказываю, как оно было в жизни. А жизнь, как известно, богаче фантазии.
Я допустил неточность лишь в одном. Наум Крацер, конечно, не был подлинным графом. Он был мужем графини. Чистопородной русской аристократки, отпрыска одной из самых знаменитых дворянских фамилий государства Российского. Ее то ли дед, то ли прадед был тот самый фельдмаршал Кутузов, одноглазый портрет которого вплоть до наших дней знаком каждому школьнику, граф Голенищев-Кутузов, под чьим командованием русские войска разбили в 1812 году французского императора Наполеона Бонапарта.
Как мог случиться такой мезальянс? Если б я сказал, что местечковый полуграмотный еврей женился на такой родовитой графине до революции 1917 года, то вы могли бы мне плюнуть в глаза и поступили бы абсолютно справедливо. Но дело-то в том, что эта женитьба состоялась после революции. Ясно? То-то.
Молоденькая графиня Голенищева-Кутузова, непонятно каким чудом уцелевшая в гражданскую войну, потеряв, естественно, все, что имела: и имения, и фамильные ценности, и деньги до последней копейки, ютилась в Москве у своей бывшей няньки, ходила в старой ветхой одежде, по-крестьянски повязав голову платком, и, как вся Москва, пухла от голода и замерзала зимой в неотапливаемой комнатке. Революция лишила ее не только имущества, но и всех прав, положенных гражданину. Таких, как она, называли «лишенцами», т. е. лишенными всех прав, кроме, пожалуй, одного права — трястись от страха перед рабоче-крестьянской властью и ждать с замиранием сердца, когда ночью явятся чекисты в кожаных куртках и уведут из дому насовсем.
Но, лишив прав одних, революция наделила правами других, кто прежде был обделен. Рабоче-крестьянское происхождение стало лучшим пропуском по пути наверх. И к этому пропуску потянулись тысячи рук, мозолистых, не привыкших держать пальцами перо.
Из нищего украинского местечка добрался на крышах вагонов до Москвы молодой еврей Наум Крацер. Он с детства вместо школы ходил в учениках столяра, пилил и строгал доски и брусья, заливал пазы столярным клеем, вгонял гвоздь по самую шляпку одним ударом молотка и, не случись революции, до конца своих дней зарабатывал бы на жизнь этим ремеслом и дальше соседнего местечка не знал бы, как выглядит мир, он жил в черте оседлости, откуда еврею было законом запрещено выезжать, а уж о Москве и Петербурге не приходилось и мечтать.
В голодной Москве Крацер, едва умевший вывести на бумаге свою фамилию, решился штурмовать науку. Для таких, как он, рабоче-крестьянская власть создала рабфаки, рабочие факультеты, где они проходили ускоренный курс за всю гимназию, чтобы подготовиться к экзаменам в университет.
Вот на этом-то рабфаке и скрестились пути местечкового еврея Крацера и графини Голенищевой-Кутузовой. Он, неуклюжий и малограмотный, был там студентом, а она, образованная и прекрасно воспитанная, работала уборщицей, своими нежными ручками смывала с холодных каменных полов густую грязь, нанесенную сапогами и лаптями жаждущего знаний пролетариата.
В ту раннюю пору советской власти нравы были пуританскими и крутыми. Влюбленность, поцелуи, вздохи при луне причислялись к буржуазным пережиткам и подвергались публичному осмеянию. А связь с человеком из разгромленного революцией класса эксплуататоров считалась страшным грехом и изменой своему рабоче-крестьянскому классу.
Студент рабочего факультета Наум Крацер воспылал страстью к худенькой бледнолицей уборщице. И когда под строгим секретом она призналась ему, что она — бывшая графиня и ему никак не стоит с ней связываться, он, вместо того чтоб отступить, воспылал еще большей страстью.
У Наума Крацера закружилась голова. Подумать только: у него есть шанс стать мужем графини. Десятки поколений его предков, презираемых и преследуемых евреев, покоящихся на местечковом кладбище в бывшей черте оседлости, перевернулись бы в могилах от этой новости и категорически отказались бы поверить, что такое может случиться. Не хотели верить этому и коммунисты — товарищи Наума. Его вызвали в партийный комитет и строго, без церемоний, предупредили, чтоб опомнился и не марал чести пролетария, а не то он горько пожалеет.
Женитьба действительно подорвала карьеру Наума Крацера. В инженеры он выбился. Но дальше не пустили человека с подмоченной пролетарской репутацией.
Он поселился со своей тихой, робкой женой в маленькой комнате нашей большой коммунальной квартиры, и графиня старалась как можно реже появляться на общей кухне, чтоб соседки, прослышавшие о ее родовитом происхождении, не смеялись и не подтрунивали над ней. Зато муж ее не только не стыдился, а где только мог похвалялся своей женой-графиней. И в доме и на службе. Соседи прозвали его «местечковым графом», а на службе сделали организационные выводы и не давали повышения, как бы старательно он ни работал.
И все равно Крацер извлекал немало наслаждения из своей роли мужа графини. Он получал неизмеримое удовольствие от того, что обед ему подавала графиня, и подавала так, словно она — лакей, а он — граф. Когда он натирал мозоли, графиня подносила ему горячую воду в тазу, и он опускал в этот таз свои несвежие пахнущие ноги и блаженствовал, пока она, стоя на коленях, намыливала каждый его пальчик и безопасной бритвой «Жиллетт» срезала с размякшей ступни наросты.
У них родился сын, вылитый еврей, но графский титул матери, как клеймо, омрачал его детство. Во дворе мальчишки часто били его и окрестили прозвищем «графеныш». В те годы в Москве антисемитизм строго преследовался, а классовая ненависть, наоборот, поощрялась. Поэтому мальчика изводили не из-за семитских печальных глаз, а за происхождение по материнской линии от графов Голенищевых-Кутузовых. Наум Крацер выбегал во двор с ремнем в руке и разгонял обидчиков сына, называя их «босяками», «голытьбой» и «хамами». В эти моменты он сам чувствовал себя если не графом, то, по крайней мере, представителем дворянского сословия.
Во вторую мировую войну, когда в России надо было вызвать патриотические чувства, вспомнили великих предков, некогда прославивших русское оружие, и имя фельдмаршала Кутузова замелькало в газетах и на красных транспарантах, и даже был выпущен ор— ден Кутузова, которым награждали высших офицеров за боевые заслуги, и на этом ордене сиял серебром одноглазый, с повязкой через лоб, профиль дальнего родственника Наума Крацера. Вспомнили и жену Наума, правнучку фельдмаршала, и выдали хороший, по тем голодным годам, персональный продовольственный паек. А когда хватились, что у фельдмаршала имеется праправнук, сын Крацера, потребовали, чтоб он немедленно поменял фамилию отца на мамину и восстановил на благо отчизны славное имя Голенищева-Кутузова. Но опоздали. Сын графини и Крацера успел попасть на фронт рядовым солдатом и очень скоро погиб. В похоронном извещении, полученном родителями, он все еще значился Крацером.
Они оплакали сына, и остались вдвоем.
Но жену Крацера, графиню Голенищеву-Кутузову, уже не оставляли в покое. Ее приглашали в президиум, когда в Москве собирались важные совещания, и докладчики с трибуны каждый раз поворачивались к ней и даже указывали пальцем, когда говорили о патриотизме, любви к Родине и преемственной связи славного прошлого русского народа с еще более славным настоящим. В паспорте она была записана по мужу— Крацер, но этим именем ее не называли. А только девичьим — Голенищева-Кутузова. Потому что к тому времени к евреям стали относиться в Советской России примерно так же, как сразу после революции относились к свергнутому классу, к дворянам и буржуям.
И однажды ее, бывшую графиню, а по мужу — Крацер, вызвали к очень высокому советскому начальству и без обиняков сказали:
— Гоните вы этого еврея к чертовой матери. Вы же-русская. Гордость нашего народа. Зачем вам этот грязный жид?
Графиня побледнела и, ничего не сказав, покинула кабинет, хлопнув дверью.
С тех пор она стала чахнуть и скоро скончалась.
Наум Крацер похоронил ее на еврейском кладбище. И на все деньги, которые он собрал за долгие годы семейной жизни, заказал и поставил на могиле жены мраморный памятник. Проект памятника разработал он сам. Скульптор лишь старательно воплотил в камне его замысел.
На гранитном пьедестале в натуральный человеческий рост сидела в кресле покойная жена Крацера, а сам он, тоже в полный рост, стоял перед ней, опустившись на одно колено, и лобызал протянутую ему руку.
На черном цоколе золотом горели слова:
«Графине Голенищевой-Кутузовой от скорбящего мужа Наума Крацера».
Этот необычный для еврейского кладбища памятник и по сей день стоит среди каменных плит с древнееврейскими надписями и шестиконечными звездами Давида под Москвой, в Востряково.
А гипсовая модель его в натуральную величину много лет стояла в нашей коммунальной квартире, совсем загромоздив и без того тесную комнату Наума Крацера. Он так и жил в этой комнате вдвоем с памятником. Гости к нему перестали приходить. Даже соседи испытывали неловкость, заглянув в приоткрытую дверь: то ли музей, то ли часовня.
Потом умер и он. Муж графини. Где он похоронен, я не знаю. В его комнате поселились новые жильцы, и куда они выставили громадную гипсовую модель надгробия, я тоже не знаю.
Зато евреи, приезжающие на кладбище в Востряково по разным невеселым делам — или хоронить родных, или навестить могилу, — сначала с недоумением, а потом с почтением останавливаются перед мраморным памятником и с уважением повторяют имя Наума Крацера, ничем не выдающегося еврея, которого будут помнить, пока стоит это кладбище. Потому что он умудрился достигнуть недостижимого и навечно утвердить себя в камне как мужа графини.

Враждебность и ненависть в людях посеяв
Не ждите в народе желанных ростков;
Чем меньше в стране остаeтся евреев
Тем больше становится новых врагов.

Когда читаешь Владимира Орлова, в сознании возникает образ автора - неистощимого весельчака и юмориста. Однако при случайной встрече с ним я увидел нечто противоположное - человека мрачного, больного, с трудом передвигавшегося.
Многим, вероятно, довелось видеть добрый мультик "Цветное молоко", в основу которого положено одно из стихотворений Орлова, читать его веселую книгу "Прочтите взрослым", смотреть орловские пьесы в кукольных театрах СССР и СНГ, слушать передачи "С добрым утром", привлекавшие остроумными миниатюрами поэта, наслаждаться песнями на его слова в исполнении Валентины Толкуновой.
А его яркие смешные выступления в "Литературной газете", где фигурировала вымышленная, но тем не менее знаменитая личность шутника Евгения Сазонова, над созданием которой немало потрудилось и острое перо Орлова.
Были у Орлова и "крамольные" произведения. В дни подавления Пражской весны советскими танками в Чехословакии (август 1968 года) он написал для "Литературки" эпиграмму: ""Мы все друзья, и все мы братья", - сказал Удав, раскрыв объятья". Эпиграмма пошла в номер. Когда главный редактор с опозданием обнаружил "опасную крамолу", он схватился за голову. Удалось уничтожить только часть тиража.
Многие сатирические произведения поэта решительно отвергались редакциями. Внешность его тоже не всегда благоприятно воспринималась редакторами-юдофобами. "Стихи ваши хороши, но нам не подходят"... По этому поводу поэт с печальной иронией писал: "С годами я мучительно старею, хирею, пропадаю ни за грош. Я стал похож на старого еврея, а был на молодого я похож".

Но почему исконная русская фамилия Орлов? Псевдоним?
Нет, фамилия подлинная. Ее поэт унаследовал от отца, а тот - от своего деда-кантониста, получившего за солдатское усердие участок земли в Крыму и в придачу - громкозвучную фамилию своего полкового командира. Земледелие пришлось старому солдату по душе.
Обладая феноменальной способностью "смотреть в корень" и рифмовать на ходу, Орлов нередко веселил своих товарищей неожиданными и довольно смешными репликами.
Однажды в дружеском кругу, наслаждаясь арбузом, он вдруг спросил:
Какая примечательная особенность арбуза?
- Сладкий, - ответил один.
- Бывает и кислый, - парировал Орлов.
- Сочный, - сказал другой.
- Бывает и жесткий.
- Какая же? - допытывались.
- Все просто: у арбуза - всюду пузо.
- А ведь верно! - восхищались друзья. - Юморист, мудрец, настоящий тебе Спиноза!
- Всем юдофобам в задницу заноза, - прибавил Орлов.
Афоризм об арбузе стал крылатым, как и многие миниатюры Орлова. Читайте, улыбайтесь на здоровье.

С годами я мучительно старею,
хирею, пропадаю ни за грош.
Я стал похож на старого еврея,
а был на молодого я похож

ТРЕТИЙ
Подрастали у царя
Три сынка-богатыря:
Пантелей и Никодим, третий - вовсе был Рувим.
Ведь из трех богатырей , кто-то должен быть еврей.
Двое пьют, едят, храпят, третий - всюду виноват.

Покуда
Никто себя, наверно не осудит
За неудачи родины своей.
За все грехи, покуда жить в ней будет
Всего один-единственный еврей.

После исхода
У жителей печальных Спросили как-то раз:
- Ну, как у вас, нормально с евреями сейчас?
-И сразу же печальный услышали ответ:
-С евреями нормально, а без евреев нет!

Конспиратор
Считался верноподданным и чистым,
Ни в чем властями не подозреваемый,
Но был в душе отважным сионистом -
И раскололся лишь в Израиле.

Тут и там
Тут плохо говорили об Ароне -
Мол он плохой трудяга и солдат,
А там о нем сегодня говорят:
"Арон готов к труду и обороне

В Чем суть
Шел Василь с тоской своею ранним утром в тишине,
"Бей жидов - спасай Расею!" - Прочитал он на стене.
У стены стоял он тихо, вдруг усы расправил лихо
И сказал, вникая в суть:- Hi, нi, нi! Нехай живуть!

Господам Макашевым
Враждебность и ненависть в людях посеяв
Не ждите в народе желанных ростков;
Чем меньше в стране остаeтся евреев
Тем больше становится новых врагов.

Под общей крышей
Под общей крышей небосвода,
Враждой своею знамениты,
Живут на свете два народа:
Евреи и антисемиты.

Фаршированная рыба
Призвав на помощь шутку и улыбку,
И женскую фантазию свою,
Eврейка может маленькою рыбкой
Почти досыта накормить семью.


Очень жаль
Бывает очень жаль, ей-богу,
И очень грустно, что пока
Не водят женщин в синагогу
Для обрезанья языка.

Старческие изменения
Внешне мы меняемся, старея -
Лица все печальней и добрее,
На моих глазах антисемит cтал похож на старого еврея.

ШАЛОМ
Mой внук живёт за рубежом.
Он в трубку мне кричит: - Шалом!
- Шалом! - кричу я удивлённый.
А сам сижу ошаломлённый.

ПОКА
Мы пьём, влюбляемся, жуём
В лихие дни и в светлые.
Пока на свете мы живём,
Мы временно бессмертные.

РАССТАВАНИЕ
Давно не курю, позабыл о вине,
Любовь улетела свободною птичкой.
Дышу потихоньку. Но, видимо, мне
Придётся проститься и с этой привычкой.
Под красным знаменем старик
По улице идёт.
Исаак не просто большевик,
Он просто идиот!

ЗАМЕНА.

На днях позвонил старый кагэбэшник Юрий Тарасович и спросил в лоб:
- Ты же историйки пописываешь, нужно еще? Я тут как раз вспомнил одну свою старую душевную, вот звоню, пока не забыл.
Дело было во Львове в самом конце 70-ых. Жил-был уличный шалопай, ПТУшник по кличке Череп. Парень отпетый, имевший судимость за кражу и целый ворох “приводов” за драки. Все соседи только и ждали, когда же его уже наконец законопатят по-серьезному. В один прекрасный день все и началось…
Пьяненький Череп зашел в продуктовый магазин под домом и без очереди полез за сигаретами, очередь заволновалась и выдвинула из своих недр самого свирепого
покупателя. Череп послал его куда подальше и тут же получил от мужика по морде. Встал, помотал башкой и вместо того, чтобы с позором убраться, вытащил перочинный
нож и вставил мужику в брюхо… Бросил орудие, выскочил на улицу и побежал куда глаза глядят.
Но его проблема заключалась в том, что в той очереди находились человек десять знавших его с детства. Поимка Черепа была делом нескольких часов. Дома, в гараже, у многочисленных друзей и во всех злачных местах ждали милицейские засады.
Но наш паренек был не так глуп, чтоб на них нарываться, домой даже не пошел, только позвонил маме, чтоб спрятала паспорт. Беглец переночевал две ночи в подвале, размышляя как и куда податься дальше. Пока было не ясно: умер подрезанный мужик, нет ли? (На самом деле потерпевший быстро поправился, повезло.) По идее светила Черепу “вышка” для малолеток - 10 лет.
Думал он, думал, сидя в подвале, перебирал все варианты и вдруг вспомнил про одного знакомого, которому когда-то продал краденный мопед. Хоть и не друг никакой, но там точно засады не будет, а вдруг удастся пару рублей срубить у старого “приятеля”.
Глубоким вечером Череп позвонил в дверь, открыл пьяный, недовольный “друг”, звали его Богдан. Богдан долго вспоминал Черепа, с трудом вспомнил. Выслушал историю его злоключений и отрубил:
- Ты знаешь, Черепан, мне не до твоей х.рни, у меня заботы похлеще, я завтра в армию ухожу. В 6:00 с ложкой и кружкой в военкомат, так что заходи через два года. Пока.
И тут Черепа пробило…
На следующий день в Райвоенкомат, явился по повестке Богдан Дурко, с кружкой и ложкой, но без паспорта. Разумеется, за паспортом его домой не отпустили. Пожурили только. Сфоткали нашего Черепа, выдали военный билет на фамилию Дурко и отправили служить.
План у Черепа с Богданом был незамысловатый, но беспроигрышный: Череп идет в армию (хоть и было ему всего 16, зато выглядел на все 19), а Богдан с утра сел в поезд и укатил в Херсон к своему глухонемому деду-рыбаку. Дед был контуженный с войны и не вдавался в подробности. Приехал любимый внук к нему жить, ну и хорошо, милости просим…
Продумали ребятки и систему связи: Богдан пишет письмо домой, отправляет его к Черепу в часть, тот пересылает во Львов. Так же и в обратном порядке: получил
письмо из Львова от родителей Богдана, послал в Херсон. Правда, таким образом каждое письмо шло целый месяц, но что тут такого?
Прошло полгода, Череп отслужил в учебке и послали его, 16-летнего пацанчика в Афган со всеми вытекающими последствиями в виде контузии и пулевого навылет… Нужно отдать Черепу должное, воевал он никак не хуже товарищей и даже заслужил две боевые награды. Пролетели два года службы.
Череп и дезертир встретились в Москве, Богдан взял военную форму и награды, отдал Черепу его паспорт и парни разошлись как в море корабли, не пожав друг другу руки…
“Воин-интернационалист” Дурко прибыл в военкомат становиться на воинский учет, заявив, что военный билет украли в поезде, военкомат послал запрос в часть: действительно ли у вас служил Богдан Дурко? Часть ответила, что да, этот геройский парень действительно воевал у них в Афганистане. ТЧК. Богдану выдали новый “военник” и пожелали успехов в труде.
Прошло месяца два, и Череп случайно попался на проверке документов.
СИЗО. Следователь стал наваливать на него кучу разных “висяков”, а главное - грабеж с убийством, произошедший через месяц после того, как он два года назад подался
в бега. Там даже и “свидетели” нашлись. Хочешь - не хочешь, а Черепу все пришлось рассказать и про Афган и про Херсон. А поскольку дело зашло так далеко, то подключили КГБ, так оно и попало в поле моего зрения.
Мы быстро выяснили “кто есть кто”, и я подключил все свои связи, в лепешку разбился, но исхитрился, чтобы Череп получил меньше меньшего - всего один год общего режима,
а вот его “подельник” Богдан загремел на четыре за злостное уклонение от исполнения воинского долга. Мне его как раз было ничуть не жаль, но вот Череп, другое дело.
Я не припомню, чтоб мои сотрудники, повидавшие за годы службы всякого, собирали для подследственного харчи, вещи и деньги, жали ему руку на прощание и желали
удачи. Не знаю, каким он был раньше, но тогда он очень нам всем приглянулся.
Хоть и был в бегах, но бега бегам рознь: честно воевал, заработал награды, пулевое ранение и дикие головные боли в плохую погоду до конца своих дней. А ведь пацану
едва стукнуло 18…
P.S.:
Я как-то спросил Черепа:
- Что самое тяжелое было в Афгане?
Он, не задумываясь, ответил:
- Когда нам вручали боевые награды. Все пацаны радовались, а я один плакал…

Автор: Артем

СЕКРЕТНАЯ ПАПКА ИОСИФА СТАЛИНА. СКРЫТАЯ ЖИЗНЬ.
Автор - Роман БРАКМАН .

Перевод с английского.
Оригинальное издание: Roman Brackman
The Secret File of Joseph Stalin. A Hidden Life.

В этой книге читатель найдет наиболее полное и убедительное обоснование гипотезы о том, что Иосиф Джугашвили (Сталин) в течение многих лет сотрудничал с царской охранкой, а затем еще дольше стремился скрыть следы своего предательства, уничтожая людей и документы, создавая фальшивые свидетельства. В результате любой, кто сегодня захочет докопаться до истины, вынужден проводить не просто глубокие исторические исследования, но очень осторожно выискивать зерна и крупицы правды в грудах лжи и обмана, мистификаций и умолчаний. Именно такое исследование в течение многих лет проводил журналист и историк Роман Бракман. Его результаты были опубликованы в 2001 г. на английском языке, а теперь они доступны и в русском издании.

То, что Сталин был равнодушен к человеческой жизни, уничтожая ее, как только возникает нужда, не возникает сомнений. В ранний период, когда репрессивный аппарат ему не полностью подчинялся, он действовал скрытно. Широко известно, что так были убиты Фрунзе и Бехтерев. Менее известно, что также были убиты Котовский, назначенный Фрунзе только что зам наркома вооруженных сил, как бы из-за ревности, но убийца понес незначительное наказание, и был назначен Ворошилов, и Слуцкий, как бы случайно утонул в США. Потом, когда были созданы репрессивные органы, подчиняющиеся лично Сталину, волна репрессий стала настолько большой, что стало совсем непонятно, зачем было нужно перебить столько кадров. В книге дается объяснение этому.


«Уже в отставке, уже оторванная от своего дела в 64 томах, Шатуновская страстно собирала информацию о связях Сталина с царской охранкой. Я охотно допускал, что после кровавого ограбления тифлисского банка у Сталина просто не было другого выбора, иначе повесили бы. Симулировать безумие, как Камо, он не был способен. Но, скорее всего, он обманывал охранку так же, как пытался обмануть своего заклятого друга Гитлера. Второе ему не удалось, но от охранки он, скорее всего, отделался пустяками. Для его гигантского честолюбия роль агента была слишком мелкой. Революция обещала больше. И он ставил на революцию. А при этом кое-кого предавал. Еще в 1918 году Шаумян, получив телеграмму Ленина о помощи из Царицына, воскликнул: "Коба мне не поможет!". И на вопрос Оли Шатуновской, почему, рассказал ей, что в 1908 г. был арестован на квартире, о которой знал только Коба, и Коба прямо заинтересован в смерти неприятного свидетеля. Тогда все перевесил авторитет Ленина, который Сталину доверял. Но на Колыме и в ссылке старое всплыло, и в уме Шатуновской сложилась концепция Сталина-провокатора, сознательного разрушителя партии. Однако, прямых доказательств не было».
(Г. Померанц, Следствие ведет каторжанка.)

Оказывается, в самом начале своего пути к вершинам власти этот человек совершил целую цепочку подлых, гадких поступков. И потом большую часть своей жизни посвятил уничтожению всех вольных и невольных тому свидетелей. Размах, беспощадность, а главное - неуловимость подлинного мотива содеянного наводили оторопь не только на мало что знавших современников, но и на гораздо более информированных исследователей поздней поры. Впрочем, самые внимательные из них кое-какие закономерности в этой кровавой вакханалии угадывали. Например, то, что в годы сталинского правления самая стремительная смерть настигала не его врагов и критиков, а друзей юных лет и верных соратников, хорошо знавших будущего Вождя по совместной дореволюционной деятельности. Вслед за ними "вдруг" начинали вымирать косяками их родные, близкие, сослуживцы, большая часть которых являлась абсолютно верными, неоднократно проверенными в классовых боях бойцами за светлое коммунистическое будущее.

Следующим шагом всех "задержанных" настигал карающий меч революции в лице компетентных органов ВЧК-ОГПУ-HКВД-КГБ. Далее тот же меч обрушивался на самих карателей. А точнее, на тех чекистских начальников, следователей, оперов, охранников и т.п., которые в силу своей специфичной "работы" с арестованными слишком близко подходили к информации, о которой никто не должен был даже догадываться. Наконец, в результате следующего захода навсегда немели те, кто чисто гипотетически, хоть намеком мог что-либо услышать. И так годами, и даже десятилетиями...
Сегодня, даже вынужденно поднаторевшие на просмотрах бесчисленных теледетективов дошколята знают, в каком случае прибегают к тотальному "выкашиванию". Однако при Сталине в стране было репрессировано такое количество граждан, что объяснить этот форменный геноцид только интересами революции или "обострением классовой борьбы" было затруднительно даже для людей несравненно более зрелого возраста. Отсюда популярность и долгий век версии, что единственный вдохновитель и организатор этих массовых расправ был не совсем психически нормальным человеком. А точнее - незаурядных качеств великим политическим маньяком.

О том, так это или нет, а главное - о самой тайне читатель узнает из многочисленных, доселе малодоступных для него фактов, в изобилии представленных в русском переводе английского оригинала книги Романа Брахмана "Секретная папка Иосифа Сталина. Скрытая жизнь". Этот фундаментальный, основанный исключительно на документальном материале труд был подготовлен московским издательством "Весь Мир".

В невероятном обилии посвященных Сталину книг, заваливших сегодня прилавки, немало таких, в которых основное место занимает рассмотрение параноидального недуга Вождя. О том, что он страдал психическим расстройством данного типа, в котором устойчивые бредовые идеи преследования, ревности и т.д. вполне уживаются с сохранением во всем остальном стройной логичности мышления, первым сказал великий русский ученый в области исследований мозга В.М. Бехтерев. В народе про такой тип личности обычно говорят: "Псих то он псих, но мыла, однако не ест. И об стенку головой не бьется...". Сталин, конечно, мыла не ел. Да и к стенке ставили совсем других. Причем именно по его указке. И преимущественно как раз тех, кто даже под пытками не изменял своей убежденности, что "параноики" водятся где угодно, но только не в Кремле.

Профессор Бехтерев же оказался по-научному объективен. За что почти сразу же после личного обследования Вождя и оглашения диагноза "скоропостижно скончался".

Роман Брахман тоже в своем исследовании идет по объективному пути. И тоже за это право заплатил очень дорого, В начале пятидесятых годов студент 2-го курса Института востоковедения Роман Брахман получил в родных сталинских застенках свою "десятку". Скорая смерть Отца советских народов счастливо сократила этот срок до пяти лет. Однако мало что изменила в сталинистском сознании тех, кто заполнил освободившуюся в Кремле вакансию. Поэтому Брахмана выпихнули в Соединенные Штаты. Где для удобства произношения на английском языке он стал Бракманом. И наконец-то смог удовлетворить свой давний интерес к странной, связанной с именем Сталина загадке, взявшись исследовать эту тему на основе уникальных, совершенно недоступных на бывшей Родине документов и свидетельств.

Весь этот воплотившийся, в конце концов, в многостраничную книгу труд объективно подводил к выводу, что почти 30 лет нашей страной управлял не просто неуправляемый "параноик", а настоящий государственный преступник, сознательно затопивший страну кровью еще и для того, чтобы скрыть от современников и потомков отвратительные следы своего темного, позорного прошлого.

"Скелет" из Кремлевской стены

Темнота эта вылезала, словно шило из мешка, неоднократно. Однако самый серьезный по последствиям случай произошел примерно через полгода после смерти Вождя. Во время ремонта в кремлевской квартире Сталина, где тогда собирались сделать музей, в одной из стен был найден тайник с документами. Бумаги доставили Хрущеву. Потом в своих воспоминаниях он писал, что был поражен, когда обнаружил в них письмо Ленина о разрыве отношений со Сталиным. Хрущев не стал распространяться, какие еще документы были в том тайнике. Hо, судя по дальнейшему, самое ошеломляющее на него впечатление произвели именно эти документы, а не ленинское письмо. Конечно, в интересах горячо любимой КПСС и всей Советской власти Хрущеву было бы удобней все бумаги уничтожить. Hо были вещи, которые без пяти минут новый лидер партии и страны не мог Сталину простить. Он не мог забыть, как любил Вождь чистить свою дымящуюся трубку, стуча ею по хрущевской лысине. Да еще при этом и приговаривать: "Дурачок ты Hикитушка, дурачок!". Или как для увеселения своих гостей заставлял его тучного, уже немолодого человека - глушить водку и танцевать гопак. Когда Сталин агонизировал на своей "ближней" даче, Хрущев, на глазах остальных соратников упав на колени перед умирающим диктатором, безутешно рыдал. Теперь, когда тайна приоткрылась, за эти слезы ему было тоже мучительно стыдно. Потому что, оказывается, Великий Вождь и Учитель начинал "свой путь в революцию" рядовым агентом царской охранки. И по ходу внедрения в партийные верхи вырос в незаурядного провокатора, без малейшего колебания предававшего и губившего даже самых близких ему товарищей по партии...

Импульсивным по натуре Хрущевым овладела непреодолимая потребность разоблачения. Он просто не в силах был себя преодолеть. И 24 февраля 1956 г. в докладе на закрытом заседании XX съезда партии нанес, вероятно, самый мощный удар по ореолу Сталина.

Вербовка Рябого

Однако ошеломившая Хрущева находка в кремлевском тайнике была лишь малой частью того собрания документов, которое автор книги объединяет понятием "секретной папки Иосифа Сталина". Как ни старался все перехватить воцарившийся в Кремле Вождь, но многое в багаже вынужденных эмигрантов и перебежчиков проскочило за рубеж. Чтобы, в конце концов, осесть там в хранилищах исторических документов. Пожалуй, самый взрывоопасный набор документов царской охранки, связанный с началом XX века, когда она чрезвычайно успешно внедряла в революционные партии и рабочие профсоюзы своих агентов и осведомителей, оказался в архиве Гуверовского института при Стэндфордском университете (США).

Первый документ, который Р. Брахман извлекает для нас из этого кладезя, датирован 17 июня 1902 года. Как раз в это время Сталин, занесенный в историю большевизма под псевдонимом Коба, вместе со своим подельником Камо "засветился" на вооруженных грабежах (Ленин, частенько использовавший такой источник для пополнения "партийной кассы", стыдливо называл это "экспроприациями", или сокращенно "эксами"). В уголовном мире у Кобы имелась другая кличка - Чопур или Чопка, в переводе с грузинского Рябой. Именно под этой кличкой он впервые "выплывает" в документе от 17 июня, под которым стоит подпись тогдашнего начальника Батумского Охранного отделения полковника С. Сабельского.

Дело в том, что примерно за два месяца до этого батумская криминальная полиция во время облавы задержала "проживающего без паспорта и определенного адреса" Иосифа Джугашвили (такой была настоящая фамилия будущего Вождя). Оказавшись впервые за решеткой, Коба почти тут же снова оказался на свободе. Что он предложил в обмен на свободу - в резолюции полковника Сабельского, которую тот наложил на рапорт работавшего с Рябым следователя. Резолюция гласит: "Освободить, если согласен дать Жандармскому Управлению информацию о деятельности социал-демократической партии". В результате никакого "если" не было. А было дело в охранке, которое полковник Сабельский завел 17 июня 1902 года на "крестьянина Тифлисской губ. и уезда, Диди-Лиловского сельского общества Иосифа Виссарионовича Джугашвили". Одной из первых акций новичка стало изготовление запрещенных листовок. В подвале дома на улице Лоткина был сооружен примитивный типографский станок производительностью до 700 листовок в сутки.

Печатал листовки друг Кобы, уже упоминавшийся безграмотный молодой "братан" по кличке Камо, который потом неоднократно сдавался своим молодым руководителем жандармам, а в советское время в одночасье закончил свою жизнь под колесами грузовика. Похоже, что не только тогда, но и много позже горячий, но, как теперь говорят, "безбашенный" Камо даже не подозревал, что участвует в "мероприятии" охранки. Организация подпольных типографий для печатания листовок была в те годы вообще одним из излюбленных приемов этого ведомства. Она позволяла выявлять активных революционеров. А после их ареста и ссылки в Сибирь продвигать своих людей на освободившиеся руководящие партийные и профсоюзные посты...

Стукачок становится аналитиком

Именно такую карьеру, сдавая авторитетных партийцев и продвигаясь к руководству, проделал Коба-Рябой в рядах ленинской партии, которая не просто кишела агентами охранки, а годами находилась у нее под плотным "колпаком".

Понимаю, что для многих читателей такое может показаться просто немыслимым. Hо факты - упрямая вещь. Понимая это и сведя почти к минимуму комментарии, Р. Брахман главное место в своей книге отдает именно фактам. Оставим это потрясающее, несравнимое ни с каким детективом путешествие по документальным россыпям "Секретной папки Иосифа Сталина" самому читателю. Для иллюстрации же приведем лишь еще один документ, бесстрастно хранящий на себе реквизиты охранки. Датирован он 1913 годом. К этому моменту Коба-Рябой (он же Иванов, Василий, Васильев и еще около трех десятков кличек) из заурядного "стукача" вырос в агента "высокого полета". Что стоит только одно его относящееся к тому времени донесение, в котором он информирует жандармское начальство о положении в российском социал-демократическом движении. С какой аналитической глубиной анализирует утвердившийся в рядах РСДРП Коба ее состояние! Как точно характеризует "полный раскол всех составных частей", с одной стороны, и "организационное укрепление одной из них, наиболее сильной" (большевистской, ленинской) - с другой!

А, собственно, что удивляться? Коба-Рябой давно обласкан и приближен самим Лениным. Он член ЦК и редактор "Правды", в которой впервые опубликовал материалы под именем Сталин, с которым через какой-то десяток лет станет Вождем и Учителем. Уже далеко позади и возня с "эксами", и грязноватые провокации с организацией контролируемых охранкой "выступлений товарищей рабочих", и фантастически удачные "побеги" с царской ссылки по якобы "выкраденным у жандармов удостоверениям", которые, как потом выяснилось, в данной "конторе" являлись документами исключительно строгой отчетности. В процессе превращения в Сталина Иосиф Джугашвили все больше приходит к выводу, что в охранке его недооценивают. Особенно после того, как той удается внедрить в ЦК, "прямо под бочок Ильичу", своего суперагента - Р. Малиновского. После нескольких неудачных попыток самому утвердиться в этом звании сильно разобиженный Сталин решает выскользнуть из-под опеки "конторы", чтобы сделать карьеру в партийных верхах.

После этого обеспокоенный директор Департамента полиции г-н Белецкий запрашивает информацию о нем в Охранных отделениях Санкт-Петербурга, Москвы и ряда других городов. И в июле 1913 г. получает ответ от полковника Еремина, бывшего начальника Тифлисского отделения, который в январе 1910 г. был переведен в Санкт-Петербург на должность начальника Особого отдела Департамента. Вот что строго конфиденциально сообщает Еремин своему шефу:

"Милостивый Государь Степан Петрович! Административно высланный в Туруханский край Иосиф Виссарионович Джугашвили, будучи арестован в 1906 году, дал Hачальнику Тифлисского Г.Ж. Управления ценные агентурные сведения. В 1908 году Hачальник Бакинского Охранного отделения получает от Джугашвили ряд сведений, а затем, по прибытии его в Петербург Джугашвили становится агентом Петербургского Охранного отделения. Работа Джугашвили отличалась точностью, но была отрывочная. После избрания его в Центральный Комитет Партии в г. Праге Джугашвили по возвращении в Петербург стал в явную оппозицию Правительству и совершенно прекратил связь с Охранкой. Сообщаю, Милостивый Государь, об изложенном на предмет личных соображений при ведении Вами разыскной работы.
Примите уверение в совершенном к Вам почтении..."

Hеуловимое досье

Розыск дал довольно быстрый результат. Член ЦК и Русского бюро ЦК РСДРП был сослан в село Курейка Туруханского края.

Прекращение одновременного карьерного роста будущего Вождя и в партии и в Охранке состоялось. Далее Р. Бракман исследует прихотливый маршрут его "агентурного дела". Оказывается, Белецкий собрал все бумаги, включая тюремные фотографии Кобы, его доносы в охранку (в том числе оригинал доклада в июне 1912 г. о положении дел в партии с указанием имен и адресов ее ведущих членов), расписки в получении денег, отчет Еремина и другие документы, в папку со штампом "Совершенно секретно" и "Hе открывать без высочайшего повеления". Эта папка благополучно пролежала в строго охраняемом помещении Особого отдела, где хранились "мертвые" дела бывших агентов, вплоть до февральской 1917 г. революции. Тогда вместе с частью архива она чуть не попала в Чрезвычайную следственную комиссию Временного правительства, созданную для расследования преступлений высоких должностных лиц, замешанных в провокациях охранки. С подачи этой комиссии списки секретных сотрудников в марте 1917 г. публиковались в газетах, в том числе и большевистской "Правде". Имени Иосифа Джугашвили в опубликованных списках не было. И это вселило в Сталина надежду, что его охранная папка сгорела во время беспорядков в первые дни революции. В результате, несколько успокоившись, но не теряя бдительности, он двинулся дальше сначала по партийной, а потом и государственной лестнице.

Специфичный опыт, накопленный им во времена сотрудничества с охранкой, оказался для этого хорошим подспорьем. Из этого опыта, в частности, Сталин взял за правило подстрекать других на совершение преступлений, которые были для него выгодны, а затем шантажировать убийц, привязывая их к себе узами "совместно пролитой крови".

Между тем после Октябрьского переворота все материалы бывшей царской полиции и Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства были перевезены в Москву. Теперь этими бумагами занялась созданная большевиками Комиссия по разбору архивов. Досье Сталина среди них она не обнаружила. И это было неудивительно. Потому что папка с именем "Иосиф Виссарионов Джугашвили" осталась в петроградском отделении комиссии и хранилась среди бумаг, "до которых руки еще не дошли". Из-за разразившейся Гражданской войны ящики с этими бумагами были доставлены в Москву только в 1926 году. Как раз к этому времени, замечает Бракман, положение Сталина в партийно-правительственном аппарате значительно укрепилось благодаря его ставленникам на ключевых постах.

Грозный руководитель ВЧК Феликс Дзержинский его ставленником не был. Hо с первых дней советской власти хитрый Иосиф поддерживал с Железным Феликсом весьма близкие деловые отношения. Дзержинский передавал Сталину найденные в архивах документы, уличающие членов партии и советских чиновников в сотрудничестве с царской охранкой.

Постепенно Сталин собрал свой личный секретный архив, благодаря которому мог шантажировать очень многих, превращая их в своих рабов.

По странной иронии судьбы, именно на стол Дзержинского 18 июля 1926 года легла неуловимая досель папка, которую так аккуратно скомплектовал 14 лет назад г-н Белецкий...

Находка 1926 года

Дальнейшее известно. Дзержинский двое суток потрясенно изучал содержимое папки. Потом спрятал ее среди личных документов в своем кабинете на Большой Лубянке, 13 и отправился на Пленум ЦК. Больше он эту папку не видел, так как с Пленума живым не вышел. Доложил ли кто-то Сталину о находке или сработала его дьявольская интуиция - не суть важно. Hо реакция была мгновенной. Единственно, о чем не догадался страшно спешивший Вождь, это где Дзержинский спрятал его "агентурное досье".

В июле 1926 года при разборе документов перевезенного из Петрограда Историко-революционного архива была найдена папка агента Охраны Иосифа Виссарионовича Джугашвили. Та самая папка, которую директор Департамента полиции С. П. Белецкий хранил в сейфе Особого отдела. Работник архива, обнаруживший эту папку, тайно передал сообщение о своей находке в Берлин Давиду Шубу, редактору меньшевистского журнала "Социалистический вестник", но ни самих документов, ни их копий не переслал. Для Шуба такое обвинение, выдвинутое против генсека ЦК ВКП(б), выглядело совершенно фантастическим.

Сообщение об обнаруженной папке Сталина совпало по времени со странными обстоятельствами смерти Феликса Дзержинского, которому принесли папку 18 июля. В тот день Дзержинский остался на всю ночь в своем кабинете на Лубянке

На следующий день он уехал домой в 3 часа ночи. На третий день, 20 июля, он утром приехал на Лубянку, но пробыл там недолго, затем поехал в Кремль на пленум ЦК. На пленуме Дзержинский поразил присутствующих своим странным, чуть ли не истерическим поведением.

Конечно, это сразу же заметил Сталин, отличавшийся особой подозрительностью. Не исключено, что тайные агенты донесли ему об информации, поступившей в "Социалистический вестник". Двухчасовая речь Дзержинского оказалась не менее странной, чем его поведение. Во время речи он несколько раз пил воду из стакана, в который ее периодически подливали. Вдруг он побледнел, потерял сознание и упал с трибуны. Его вынесли в вестибюль, где он умер на глазах у собравшихся вокруг делегатов. Перед тем как отправиться на пленум, он спрятал папку среди личных бумаг в своем кабинете на Лубянке.

Среди делегатов, а позже и по Москве, поползли слухи об отравлении. Однако следствия и вскрытия не проводилось, труп был кремирован, а пепел, возможно, не имевший никакого отношения к Дзержинскому, замурован в Кремлевской стене. Дезинформация началась сразу же после похорон. По официальной версии, "вечный труженик и бесстрашный солдат великих сражений скоропостижно скончался от сердечного удара. Товарищ Дзержинский умер внезапно, вернувшись домой после своей речи - как всегда страстной - на Пленуме Центрального Комитета. Его больное, полностью перегруженное сердце отказалось работать, и смерть в один миг скосила его. Славная смерть на передовом посту"

Дзержинский стал первой жертвой агентурной папки Джугашвили. Сталин не догадался, что Дзержинский спрятал папку среди своих личных бумаг на Лубянке, иначе он изъял бы ее. Интуитивно угадав причину истерики "железного Феликса" и испугавшись разоблачения, он действовал импульсивно, отправив Дзержинского на тот свет, не выведав у него, где же папка. Мысль о том, что папка сохранилась и может быть в любой момент использована против него, не давала ему покоя.

Папка у Якова Блюмкина

Летом 1929 года Сталин распорядился назначить Якова Блюмкина резидентом ГПУ в Турцию, вместо бежавшего на Запад Г. Агабекова, и поручил ему посетить Троцкого, поселившегося на Принцевых островах в Мраморном море недалеко от Стамбула. Сталин рассчитывал, что Блюмкин сможет завоевать доверие Троцкого и убить его. Свою способность совершить убийство Блюмкин доказал еще в 1918 году, когда он, в то время левый эсер, участвовал в убийстве германского посла в России графа фон Мирбаха. Его приговорили к расстрелу, но благодаря вмешательству Троцкого помиловали, чтобы он мог "искупить свою вину в битвах, защищая революцию".

В Гражданскую войну Блюмкин служил в штабе Троцкого, где вступил в партию; в 20-е годы часто выезжал в разные страны по заданию ГПУ. Троцкий, находясь в ссылке в Турции, просил выделить ему агентов ГПУ для охраны (он боялся покушения на свою жизнь со стороны белогвардейцев, вроде бы хотевших ему отомстить за поражение в Гражданской войне).

Но незадолго до его отъезда один из друзей Блюмкина, заместитель начальника секретно-политического отдела ГПУ Рабинович, разбирая личный архив Дзержинского, обнаружил среди бумаг ту самую папку Сталина. Для коммунистов его поколения даже мысль о том, что лидер коммунистической партии и вождь мог быть агентом Охраны, казалась верхом кощунства. В 1929 году разоблачить Сталина было уже нелегкой задачей: ГПУ с множеством агентов и осведомителей, охрана, армия и партийный аппарат были полностью в его руках. Он решил, что сама судьба дает ему возможность свергнуть подлого ставленника Охраны, узурпировавшего наследие революции.
Рабинович понимал, что, если Сталин узнает, где его агентурная папка, он легко ею завладеет, а всех, кто о ней знает, беспощадно уничтожит. Убедившись в том, что найденные документы подлинные, Рабинович предложил Блюмкину вывезти их за границу и передать Троцкому.

Однако Блюмкин не смог сохранить свою миссию в тайне. Он поделился информацией с Карлом Радеком, в прошлом сторонником Троцкого. Но в это время Радек уже переметнулся на сторону Сталина, который разрешил ему вернуться из ссылки в Москву и допустил к "партийной кормушке". Неизвестно, что точно Блюмкин сказал Радеку о своих планах по поводу документов агентурной папки, но точно известно, что Радек помчался в Кремль и передал Сталину все, что узнал от Блюмкина. Сталин отложил убийство Троцкого: необходимо было заманить Блюмкина в "ловушку" и получить папку.

Чтобы не вызвать у Блюмкина подозрений, Сталин приказал Менжинскому, Ягоде и Трилиссеру арестовать Блюмкина на вокзале, когда тот будет уезжать за границу. Было организовано наблюдение за всеми, c кем Блюмкин встречался. Он должен был уехать 21 декабря, в день рождения Сталина. Получив фальшивый паспорт и чемодан с иностранной валютой, он положил папку на пачки с валютой. Заметив по дороге на вокзал слежку, Блюмкин стал лихорадочно соображать, как поступить. Ему пришла в голову идея достать чужой паспорт с фотографией похожего на него человека, и он вспомнил о художнике Фальке, незадолго до этого вернувшемся из Парижа. Дома была жена Фалька, Раиса, его знакомая с гимназических времен. Получив категорический отказ дать ему паспорт мужа, Блюмкин попросил ее спрятать чемодан и вышел из квартиры.

В подъезде Блюмкина схватили агенты ГПУ и повезли на Лубянку. Несколько агентов постучали в квартиру Фальков. После краткого допроса Раиса указала на чемодан. Агент, вскрыв отмычкой чемодан и приподняв папку он увидел пачки валюты: "Вот чем занимался Блюмкин!" В тот же день были арестованы Рабинович и Силов, участвовавшие в провалившейся попытке вывезти папку.
Чемодан был доставлен главе ГПУ Менжинскому, который, просмотрев документы в папке, сразу понял, почему Сталин охотился за Блюмкиным. Он понял и то, что, если он отдаст папку Сталину, тот его уничтожит. И решил спрятать ее подальше. Менжинский немедленно выполнил приказ Сталина - расстрелять Блюмкина, Рабиновича и Силова.

Теперь необходимо было убедиться, что Раиса Фальк ничего о папке не знает. Ее допрашивал сам Менжинский, не называя себя. Она не видела его лица, но хорошо запомнила подчеркнутую вежливость. Раиса сказала ему, что знала Блюмкина с гимназических лет и ничего не знает о его "контрреволюционной деятельности". Этот вежливый собеседник не спросил ее о чемодане.
Через много лет, после смерти Сталина Раиса Фальк рассказала своему сыну и нескольким близким друзьям о визите Блюмкина и о том, что он ей рассказал об агентурной папке Сталина.

Большая зачистка

Вся дальнейшая история переходившей из рук в руки папки и смертельная для ее временных хранителей охота гнавшегося по следам Сталина - один из самых захватывающих сюжетов в книге Р. Бракмана. По существу это подлинная "История КПСС", вместо той фальсификации, которую нам десятилетиями скармливали и отчасти продолжают скармливать с помощью "политкорректных" учебников в школах и вузах. Многие предъявленные автором документы неожиданно бросают новый свет на, казалось, уже вроде бы вдоль и поперек исследованные страницы отечественной истории.
Одна из них - невероятный размах репрессий в высшем и среднем командном составе Красной Армии в 1937-1940 годах. Оказывается, этот учиненный буквально накануне гитлеровской агрессии разгром собственной армии Сталин тоже устроил во многом из-за этой проклятой папки.

Далее приключения этой папки - похлеще детектива. Пока она не оказалась у военных. Автор считает, что заговор Тухачевского - не вымысел.

В ходе подготовки процесса над Зиновьевым и Каменевым зам начальника Секретного Политического отдела НКВД Штейн получил указание Ягоды разыскать в архивах НКВД документы о бывших офицерах Охраны, которых предполагалось использовать в качестве свидетелей. Разбирая личный архив Менжинского, Штейн неожиданно наткнулся на папку с надписью «Иосиф Джугашвили». Он начал ее читать. Вскоре восторг сменился ужасом. Особенно его поразило письмо полковника Еремина директору Департамента Белецкому с описанием карьеры Сталина в Охране. В его глазах Сталин внезапно превратился из «друга и ученика Ленина» в ставленника Охраны, омерзительного предателя и злодея, уничтожающего настоящих революционеров, сподвижников Ленина. Довериться непосредственному начальству Молчанову и Ягоде Штейн не мог – оба были карьеристами, лакеями Сталина. Но в Киеве жили близкие друзья, с которыми его связывали многие годы работы еще со времени Гражданской войны: Начальник НКВД Украины Балицкий и его заместитель Зиновий Кацнельсон. Взяв с собой папку Сталина, Штейн поехал в Киев.

Балицкий и Кацнельсон были совершенно ошеломлены находкой Штейна и вначале заподозрили, что папка сфабрикована. Они подвергли все документы тщательной экспертизе и, убедившись в их подлинности, приняли решение сделать все, чтобы спасти страну от пробравшегося на самую вершину власти агента Охраны. Они понимали всю трудность стоящей перед ними задачи. В распоряжении Сталина был аппарат НКВД. Единственной силой, способной противостоять Сталину, была Красная Армия, среди руководящего состава которой у Балицкого были близкие друзья: маршал Тухачевский и первый зам наркома обороны, кандидат в члены ЦК партии Ян Гамарник. Балицкий ознакомил их с этими документами. Одними из первых были вовлечены командующий киевским военным округом Якир, командующий белорусским военным округом Уборевич и начальник Главного управления Красной Армии комкор Фельдман. Комкор Фельдман уговаривал убить Сталина немедленно, ибо любое промедление опасно. Но Тухачевский и Гамарник были за принятие плана приглашения Сталина на маневры в Белоруссии, и там его арестовать и судить закрытым военным судом, поскольку обнародование факта сотрудничества Сталина с Охраной дискредитирует не только его лично, но и все достижения Советского Союза.

Таким образом, планировали обнародовать папку при подходящих обстоятельствах и сбросить тирана, но Сталин «подходящих обстоятельств» никогда не ждал. Он знал, что папка где-то есть, но не знал у кого. Поэтому хватали и пытали всех подряд.

(Суворов усмотрел в чистке командного состава Красной Армии глубокий смысл – замену старых бездарных кадров новыми и талантливыми. Но цель была совершенно другая, к боеспособности страны отношения не имевшая).

В ночь на 19 мая 1937г. копия ранее упомянутого доклада жандармского полковника Еремина была обнаружена во время обыска в квартире одного из арестованных офицеров Красной Армии. Пробежав глазами текст, Сталин мгновенно все понял: армейская верхушка в курсе его тайны. И вполне способна его арестовать. Перепуганный Вождь, объявив, что "раскрыл колоссальный заговор с целью убить главу HКВД Ежова", немедленно поднял тревогу, приказал отменить все пропуска в Кремль, окружить его войсками HКВД и поставить вооруженную охрану у его квартиры и кабинета. Самому Ежову, выставленному им в качестве "ложной мишени", Сталин приказал немедленно арестовать, а затем и расстрелять М. Тухачевского, И. Якира, И. Уборевича, Я. Гамарника и других командиров сначала высшего, а затем и среднего звена. Запаниковавший Вождь решил не оставлять в живых ни одного из тех, кто знал или что-либо мог знать об уличающих его документах. И ему наконец-то повезло. Hеизвестно, кто, но кто-то из арестованных под пыткой признался, что папка Сталина находится в сейфе в кабинете Гамарника...

Вот почему Сталин устроил буквально накануне гитлеровской агрессии разгром собственной армии.
Это был очень рискованный шаг, остаться накануне войны без руководства армии, но он выполнен был под угрозой собственного ареста, оставался шанс, что народ победит немцев ценой многочисленных жертв, как это собственно и произошло.

В конце концов, папка нашлась. Сталинской холуй Карл Паукер, веселивший Вождя, изображая со знанием дела карикатурных евреев, радостно принес ее Хозяину и, понятно, был тут же расстрелян. Чувство благодарности за верную службу, равно как и родственные или дружеские чувства Иосифу Виссарионовичу были просто неведомы.

Началось уничтожение людей, знавших, или которых можно было подозревать, что они знают про секретную папку.

В сентябре 1937 года недалеко от Лозанны швейцарская полиция нашла труп резидента НКВД в Швейцарии Игнаца Рейсса. Незадолго до этого он написал письмо Сталину, обвинив его в контрреволюции, и заявил, что возвращается к «Ленину, его трудам и делу». Из письма было ясно, что Рейсс знает о связи Сталина с Охраной и что именно он сообщил об агентурной папке сыну Троцкого, Льву Седову. Сталин приказал уничтожить Рейсса, Седова и двух сотрудников Троцкого, Вульфа и Клемента, также знавших о папке.

Вскоре после этих убийств резидент советской военной разведки в Гааге Вальтер Кривицкий принял решение не возвращаться в Советский Союз, не без оснований полагая, что ему грозит та же участь, что и Рейссу, так как он не выполнил приказ убить Рейсса (Рейсс был убит другими). Кривицкий попросил правительство Франции предоставить ему политическое убежище. Правительство Франции пригрозило порвать дипломатические отношения с Кремлем, если преступления агентов НКВД на территории страны не прекратятся. Кривицкий был убит советскими агентами в 1941 году в США.
В октябре 1937 года заместитель начальника иностранного отдела НКВД Шпигельглас поехал в Испанию, где должен был, по заданию Сталина, совершить несколько убийств. Там он встретился с Александром Орловым, советником испанского республиканского правительства по делам разведки. Они знали друг друга много лет, и Шпигельглас поделился с Орловым информацией о массовых арестах и расстрелах в СССР. Орлов, в отличие от Шпигельгласа, знал причину этого из рассказов своего двоюродного брата З. Кацнельсона об агентурной папке Сталина.

Когда спустя некоторое время Орлов был вызван в Москву, он понял, что его ждет расстрел. Ему удалось с семьей выехать в США, где под другой фамилией он прожил долгие годы. Он сразу же написал письмо Сталину и предупредил о том, что если пострадает его мать, оставшаяся в Москве, то он расскажет всю правду. Тиран хорошо понимал, о чем обещал рассказать Орлов. Только после смерти Сталина Александр Орлов написал книгу «Тайная история сталинских преступлений». Орлов был чуть ли не единственным из оставшихся в живых сотрудников НКВД, знавших о папке Сталина.


Процесс над Бухариным открылся в Москве 2 марта 1938 года. На следующий день в газете была опубликована статья американского журналиста И. Левина под заголовком «Сталин подозревается в устройстве судилищ с целью скрыть свое прошлое». Далее следовал подзаголовок: «Левин расследует сообщение о секретной папке, доказывающей, что вождь красных был царским шпионом». Это обвинение казалось тогда невероятным. Но убийство И. Рейсса, Л. Седова, Э. Вульфа и Р. Клемента, от которых Левин слышал об этой папке, окончательно убедили его в правдивости невероятного сообщения.

окончание http://jennyferd.livejournal.com/2182640.html

Ещё в 90-х годах я об этом читала в газете "Аргументы и факты ",
главным редактором, которой был сначала известный писатель
Юлиан Семёнов, а затем Генрих Боровик.
Думаю, тайна сталинских злодеяний ещё надолго останется
закрытой. В сегоднешней России Сталин - "эффективный менеджер",
который выиграл войну. Так написано в учебниках истории для
средней школы.

Почитайте ! Это уместно и сегодня.

Когда жена Джорджа Гарлина умерла, Гарлин, известный острослов и сатирик 70-80-х годов, написал эту невероятно выразительную статью,уместную и сегодня.

"Парадоксом нашего времени является то, что мы имеем высокие строения, но низкую терпимость, широкие магистрали, но узкие взгляды. Тратим больше, но имеем меньше, покупаем больше, но радуемся меньше. Имеем большие дома, но меньшие семьи, лучшие удобства, но меньше времени. Имеем лучшее образование, но меньше разума, лучшие знания, но хуже оцениваем ситуацию, имеем больше экспертов, но и больше проблем, лучшую медицину, но хуже здоровье. Пьем слишком много, курим слишком много, тратим слишком безответственно, смеемся слишком мало, ездим слишком быстро, гневаемся слишком легко, спать ложимся слишком поздно, просыпаемся слишком усталыми, читаем слишком мало, слишком много смотрим телевидение и молимся слишком редко. Увеличили свои притязания, но сократили ценности. Говорим слишком много, любим слишком редко и ненавидим слишком часто. Знаем, как выжить, но не знаем, как жить. Добавляем года к человеческой жизни, но не добавляем жизни к годам. Достигли Луны и вернулись, но с трудом переходим улицу и знакомимся с новым соседом. Покоряем космические пространства, но не душевные. Делаем большие, но не лучшие дела. Очищаем воздух, но загрязняем душу.Подчинили себе атом, но не свои предрассудки. Пишем больше, но узнаем меньше. Планируем больше, но добиваемся меньшего. Научились спешить,но не ждать. Создаем новые компьютеры, которые хранят больше информации и извергают потоки копий, чем раньше, но общаемся все меньше. Это время быстрого питания и плохого пищеварения, большихлюдей и мелких душ, быстрой прибыли и трудных взаимоотношений. Время роста семейных доходов и роста числа разводов, красивых домов и разрушенных домашних очагов. Время коротких расстояний, одноразовых подгузников, разовой морали, связей на одну ночь; лишнего веса и таблеток, которые делают все: возбуждают нас, успокаивают нас, убивают нас... Время заполненных витрин и пустых складов. Время, когда технологии позволяют этому письму попасть к вам, в то же время позволяют вам поделиться им или просто нажать < >... Запомните: уделяйте больше времени тем, кого любите, потому что они с вами ненавсегда. Запомните: скажите добрые слова тем, кто смотрит на вас снизу вверх с восхищением, потому что это маленькое существо скоро вырастет и его уже не будет рядом с вами. Запомните и горячо прижмите близкого человека к себе, потому что это единственное сокровище,которое можете отдать от сердца, и это не стоит ни копейки. Запомните и говорите <<люблю тебя>> своим любимым, но сначала действительно почувствуйте. Поцелуй и объятия могут поправить любую неприятность, когда идут от сердца. Запомните и держитесь за руки и цените моменты, когда вы вместе, потому что однажды этого человека не будет рядом свами. Найдите время для любви, найдите время для общения и найдите время для возможности поделиться всем, что имеете сказать. Потому чтожизнь измеряется не числом вдохов-выдохов, а моментами, когда захватывает дух!" --

Любовь.

Однажды я шел по местным магазинам, делая покупки, и вдруг я заметил,как кассирша разговаривает с мальчиком не больше 5 или 6 лет.
Кассирша говорит: Мне жаль, но у тебя не достаточно денег, чтобы купить эту куклу.
Тогда маленький мальчик повернулся ко мне и спрашивает: Дядя, а вы уверены, что у меня не достаточно денег?
Я пересчитал деньги и ответил: Дорогой мой, у тебя не достаточно денег чтобы купить эту куклу.
Маленький мальчик все еще держал куклу в своей руке. После оплаты своих покупок я вновь подошел к нему и спросил, кому он собирается дать эту куклу…?
Эту куклу моя сестра очень любила и хотела ее купить. Я хотел бы подарить ей на ее день рожденье! Я хотел бы дать куклу моей маме, чтобы она смогла передать это моей сестренке, когда она уйдет к ней!
…Его глаза были грустными, когда он это рассказывал.
Моя сестра ушла к Богу. Так мне отец сказал, и сказал, что вскоре мама тоже уйдет к Богу, поэтому я подумал, что она может взять куклу с собой и передать ее моей сестренке!? ….
Мое сердце внезапно остановилось.
Маленький мальчик посмотрел на меня и сказал: Я попросил отца, чтобы мама пока не уходила, пока я не приду с прогулки.
Затем он мне показал свою фотографию, где он счастлив и улыбается.
Я хочу чтобы мама взяла мою фотографию с собой, чтобы моя сестренка не забыла меня.
И он добавил: Я люблю свою маму и не хочу чтобы она меня покидала, но отец говорит, что она должна идти к моей маленькой сестре.
Затем он посмотрел снова на куклу своим печальным взглядом…
Я быстро взял свой портмоне и сказал мальчику: Может мы еще пересчитаем твои деньги, если ты считаешь, что их достаточно чтобы купить куклу??…
Да, я думаю, что у меня хватит денег чтобы купить куклу!
Не показывая ему я добавил из своих денег и мы заново начали считать. Было достаточно, чтобы купить куклу и еще даже осталось немного денег.
Маленький мальчик сказал: Спасибо Господи за то, что ты мне дал денег!
Затем он посмотрел на меня и добавил: Вчера перед сном я просил у Бога дать мне деньги, чтобы купить куклу для моей сестренки, чтобы передать её через мою маму! Он услышал меня!
Я так же хотел бы иметь немного денег, чтобы купить белую розу для моей мамы, но я не спрашивал об этом у Бога. Но он мне дал достаточно денег, чтобы купить куклу и розу.
Моя мама любит белые розы!…
Я закончил свой шоппинг в задумчивом и странном состоянии. У меня из головы не выходил этот мальчик.
Затем я вспомнил - в местной газете была статья два дня тому назад о пьяном мужике в грузовике, который сбил женщину и маленькую девочку.
Маленькая девочка погибла сразу же на месте, а женщина была в критическом состоянии.
Семейство должно решить отключить аппарат, который поддерживает в ней жизнь, так как молодая женщина не способна поправиться от комы.
Неужели это семья того мальчика, который хотел купить куклу для своей сестренки?
После двух дней в газете была опубликована статья, где говорилось, что та молодая женщина скончалась…
Я не сдержал слезы… Я купил белые розы и пошел на похороны… Молодая девушка лежала в белом, в одной руке была кукла и фото, а на другой стороне была белая роза.
Я ушел весь в слезах, и чувствовал, что жизнь моя теперь изменится…
Я никогда не забуду любовь этого мальчика к своей матери и сестренке!!!

Ваня Солнцев, "Сын полка" Катаева. Неожиданная правда и печальный конец легенды.


http://magazines.russ.ru/slovo/2010/66/tr35.html

Невыдуманные рассказы о невероятном
РАСПЛАТА

Ион Деген

Телеграмму вручили Ярону во время ужина. Для солдат телеграмма - явление необычное. Но и Ярон отличался от всех остальных во взводе. Самый старый - ему уже двадцать два года, обладатель первой степени по физике, да еще из Гарвардского университета, и вообще не израильтянин, а американец.

Солдаты с интересом смотрели, как Ярон достает из конверта бланк. Возможно, это от его подружки, и перед отбоем появится занятная тема для беседы? Должны ведь происходить какие-нибудь события, способные скрасить тяжелую армейскую рутину. Но сдвинутые брови Ярона и недоуменно полуоткрытый рот сразу же лишили солдат надежды на развлечение.

Ярон медленно сложил бланк, спрятал его в карман и, не проронив и слова, покинул столовую.

Звезды щедро украсили небо. Далеко внизу, в прибрежном кибуце лаяли собаки. В нескольких километрах к югу от их базы место, где восемнадцать лет назад погиб отец. Он командовал ротой в этом полку. Ярон здесь не случайно.

Он нащупал в кармане телеграмму. Он не мог понять, что произошло. "Йоси подох устрою дела возвращаюсь Израиль мама". Мама не могла написать "Йоси подох". Мама, вероятно, любит своего Джозефа. Возможно, не так, как Джозеф любит ее, но любит. Без этого они не могли бы прожить в согласии шестнадцать лет. Текст телеграммы не мог быть таким, если бы Джозеф действительно умер. "Подох"! Немыслимо, чтобы мама написала такое. Но кто, кроме нее, называет Джозефа "Йоси"? Кому еще известно это имя?

Ярон не любил Джозефа. Но терпел. Что это? Ревность, эдипов комплекс и прочие психоаналитические штучки? Но ведь и Далия не любила Джозефа и в отличие от него не терпела отчима. Когда мама вышла замуж за Джозефа, Далия уже была четырехлетним разумным человеком. У нее-то не было эдипова комплекса. И не воспоминания об отце, погибшем за два года до этого, были причиной неприятия Джозефа. Его почему-то недолюбливали все дети, которые приходили к Ярору и к Далии, хотя Джозеф всегда был добродушный, приветливый, ровный и изо всех сил старался быть приятным. Ярон не мог вспомнить случая, чтобы Джозеф повысил голос даже тогда, когда Далия или он заслуживали наказания.

Еще днем сломался хамсин, и, хотя был всего лишь октябрь, здесь, на высотах, ощущалась прохлада. А может быть, Ярона передернуло от воспоминания о постоянном беспричинном страхе, который ему, ребенку, внушал Джозеф? Этот страх подстегивал его в школе. Ему неприятно было сознавать, что он существует на деньги отчима.

Недюжинные способности в математике и физике, умноженные на желание побыстрее вырваться из капкана опеки, привели семнадцатилетнего Ярона в Гарвард на престижную университетскую стипендию. Он не брал у отчима ни гроша. Более того, подрабатывая репетиторством, он помог Далии поступить и учиться в Южно-Калифорнийском университете.

Ярону пророчили блестящую научную карьеру. Он не отвергал ее. Но решил прийти к ней путем необычным для американского юноши.

Он никогда не забывал, что родился в Израиле, и будущее связывал со страной, которую всегда ощущал своей. В прошлом году он вернулся в Израиль, сразу же пошел в армию, категорически отказался от службы, связанной с его специальностью, потому что в полку, и котором служил и погиб его отец, нужны не физики, не математики, а воины. После армии он продолжит учение в университете, вероятнее всего - в Тель-авивском. Хорошо бы убедить Далию вернуться в свою страну. Он знал, что мама недоступна его убеждениям из-за Джозефа, который, всегда горячо поддерживая Израиль, почему-то ни разу не поехал туда даже туристом.

И вдруг "...устрою дела возвращаюсь Израиль мама"

Безответные вопросы, такие же многочисленные, как эти звезды, продырявившие черный бархат неба, вихрились в отяжелевшей голове Ярона. Он знал историю их женитьбы. Возможно, не все детали. В памяти его осталось то, что услышал шестилетний ребенок. Потом, словно в детской книжечке, уже существующий контур надо было только закрасить цветными карандашами.

Два года после гибели мужа Мирьям находилась в сомнамбулическом состоянии. Она была лишь частицей мира, в котором жили ее дети. За рамками существования детей зияла черная пустота. Родные опасались за ее рассудок, хотя внешне она вела себя вполне благоразумно. Тетка, сестра Мирьям, несколько раз приглашала ее приехать в Лос-Анжелес. Не могло быть и речи о том, чтобы оставить маленькую Далию с бабушкой, а взять ее с собой Мирьям не решалась. Они полетели в Лос-Анжелес, когда Далии исполнилось четыре года.

Ярон вспомнил, как на него низвергнулась лавина новых впечатлений. Перелет в Нью-Йорк. Потом - из Нью-Йорка в Лос-Анжелес. Встреча с ватагой троюродных братьев и сестер. Отсутствие общего языка и общность интересов. Новый, непривычно огромный мир. Даже океан отличался от такого знакомого моря, хотя и там и здесь вода в одинаковой мере была ограничена горизонтом. И Диснейленд, который заворожил его и при следующих посещениях оставался таким же чудом, как и тогда, увиденный впервые. Они прилетели в Лос-Анжелес незадолго до Йом-Кипур. Только в семье Ярон узнал, что наступил этот день. Дома, в Израиле, он чувствовал его приближение повсюду. А когда наступал Йом-Кипур, еще на вчера оживленных улицах замирало движение транспорта и мостовые переходили в полное владение детей на велосипедах, роликах, педальных автомобилях, детей даже таких маленьких, как Далия.

Мирьям ушла в синагогу. В Израиле она тоже посещала синагогу только раз в году, в Йом-Кипур. Даже после гибели мужа она не стала молиться чаще. Вопросы веры никогда не занимали ее. В день замужества, восемь лет назад, впервые за двадцать два года своей жизни она соблюла ритуал иудейской веры. Потом была "брит-мила" Ярона. Но Мирьям как-то не осознала, что "брит-мила" - это символ веры.

Синагога в Лос-Анжелесе не была похожа на израильские синагоги. Нет, не архитектура. Богослужение шло на английском языке и почему-то больше походило на театральное представление, чем па молитву. Женщины в бриллиантах и жемчугах сидели рядом с мужчинами. Почти у всех мужчин головы не покрыты. Даже лысина раввина отражала свет канделябра, напоминая ореол вокруг лика христианского святого. Поэтому так отличался от других мужчина, сидевший рядом с Мирьям. На его начавшей седеть голове была красивая вязаная кипа. Может быть, именно эта кипа в чужой отталкивающей обстановке непривычной синагоги оказалась проводником, по которому внезапно прошел ток симпатии к незнакомому мужчине.

В течение двух лет, прошедших после гибели мужа, Мирьям вообще не замечала мужчин. Тем более невероятным оказалось то, что пожилой человек привлек ее внимание. От остальных в синагоге его отличало еще то, что он был единственным, кто серьезно относился к богослужению в этой ярмарке тщеславия. Он не разговаривал с окружающими, не реагировал на шутки и анекдоты, сыпавшиеся вокруг. Он молился, внимательно вчитываясь в текст и перелистывая страницы молитвенника.

Когда закончилось богослужение, и посетители стали расходиться, пожимая друг другу руки, он тоже, почтительно поклонившись, протянул Мирьям свою длинную холеную кисть. В поклоне, в рукопожатии, во взгляде ощущалась такая деликатность, такая утонченность, что, когда он представился - Джозеф Кляйн, - всегда настороженная Мирьям, с озлоблением воспринимавшая любую попытку ухаживания, сейчас улыбнулась и назвала свое имя. Джозеф заметил, что у нее не американский акцент. Мирьям объяснила, что она израильтянка, что она в гостях. Кстати, его английский тоже отличается от привычного для ее уха. Да, действительно, он эмигрант из Европы. В Америке он уже двадцать два года, но не может отделаться от немецкого акцента, и, поскольку ему уже сорок девять лет, он, по-видимому, уйдет в лучший мир с этим акцентом.

Оказалось, что в отличие от большинства, забывших о том, что в Судный день нельзя пользоваться транспортом, он пришел в синагогу пешком, хотя до его дома около трех километров. Выяснилось, что им по пути, - Мирьям жила недалеко от синагоги, - и она не отказалась от того, чтобы Джозеф проводил ее.

Он расспрашивал об Израиле. В его вопросах ощущалась любовь к этой стране, что немедленно нашло отклик в сердце Мирьям. Он выразил ей искреннее соболезнование, узнав, что два года назад в бою погиб ее муж.

Удивительно, но Мирьям не возразила, когда, прощаясь у входа в дом, он попросил разрешения навестить ее в ближайшее время.

Ближайшим временем оказался следующий вечер. Семья тети собралась за праздничным столом. Огромный букет красных роз, естественная утонченность, а главное - скупо рассказанная трагедия его жизни снискали ему симпатию всей семьи. Впрочем, не всей. Дети почему-то предпочли оставить стол и вернуться к играм, хотя обычно с интересом прислушивались к беседам взрослых.

Джозеф сперва неохотно отвечал на вопросы, но, потом, словно прорвало плотину, загораживавшую русло повествования, коротко, но очень эмоционально рассказал о себе. Родился он в 1923 году в Кобленце. Это был, можно сказать, еврейский город, один из красивейших в Германии. Счастливое детство в состоятельной семье. Красивый дом на берегу Мозеля, в полукилометре от впадения реки в Рейн. Но день его пятнадцатилетия ознаменовался еврейским погромом.

Родители, которые даже после этого отказались покинуть любимую Германию, погибли в Треблинке вместе со всей многочисленной семьей. Он чудом уцелел, пройдя семь кругов ада. Вероятно, потому, что, работая на военных заводах, проявил себя хорошим механиком. После войны он вернулся в Кобленц. Он и здесь оказался нужным. Но не мог оставаться в родном городе, где все будило в нем болезненные воспоминания. И вообще в Германии ему нечего было делать. Вся Европа огромное еврейское кладбище. Он хотел уехать в Израиль, но его пугало то, что у власти там социалисты. Может быть, это звучит смешно, его отец всегда твердил, что социалисты приведут Германию к гибели. Социалисты, национал-социалисты... Подальше от этого.

В пятидесятом году он приехал в Америку. Вот уже двадцать два года он тут. Преуспел. Его образ мышления и руки механика оказались нужными и доходными. Нет, у него не было семьи. Может быть, это симптомы травмированной психики, но после всего пережитого он боялся будущего и не хотел больше терять близких. А может быть, Всемогущий сделал так, чтобы он оставался свободным до вчерашнего вечера. И ведь как знаменательно! Судный день! Именно в этот день на небесах решаются наши судьбы. Мирьям почему-то густо покраснела при этих словах.

Тетка и ее муж буквально влюбились в Джозефа, Он стал желанным гостем в их доме. Мирьям тоже неудержимо тянуло к нему. Необыкновенный мужчина! А много ли она видела мужчин на своем веку? С будущим мужем она познакомилась во время службы в армии, когда ей едва исполнилось девятнадцать лет. Он был у нее первым и единственным. Два года горечи и пустоты. И вдруг здесь, в чужом для нее мире, встреча с человеком, таким необычным не только для израильской девушки, но даже для ее повидавших мир родственников. Правда, разница в возрасте. Но постепенно Мирьям перестала замечать эту разницу. Вот только Ярон и Далия никак не приближались к нему, хотя Джозеф окутывал детей своей добротой.

Через полтора месяца после приезда Мирьям стала собираться домой. Джозеф отговаривал ее, предлагая немедленно пожениться. Мирьям объяснила, что не может совершить такой важный поступок, не познакомив Джозефа с мамой. Дела не позволяли Джозефу даже на несколько дней покинуть Калифорнию. В конце концов, тетка настояла на приезде сестры.

Джозеф был еще более очаровательным и утонченным, чем обычно. Но, в отличие от сестры и шурина, мама не раскрыла Джозефу своих объятий. Впрочем, она не стала возражать против женитьбы, только благословение ее было холодноватым. "Не я выхожу замуж, - сказала она, - а ты. Тебе и решать".

Свадьбу отпраздновали скромно. Джозеф все же сумел освободиться от дел, и они провели медовый месяц на Гаваях. Вскоре они поселились в Санта-Барбаре, в красивом доме с ухоженным субтропическим садом, с захватывающим дыхание видом на океан. А дальше пошли будни. Джозеф оказался образцовым семьянином. Его устраивала система двух детей, и он не собирался обзавестись собственным ребенком. За шестнадцать лет у них не было серьезных разногласий. Только с поездками в Израиль никак не ладилось. Ну, просто необъяснимые невезения. Всегда в последнюю минуту оказывалось, что дела не позволяют Джозефу отлучиться, и Мирьям летела одна или с детьми.

Правда, через год после женитьбы, когда Египет и Сирия напали на Израиль, Джозеф хотел поехать воевать. Но Израиль не был заинтересован в добровольцах.

Вопреки опасениям бабушки, Йоси, как называла его Мирьям, оказался идеальным мужем, и не его вина, что он не стал таким же отцом.

И вдруг "Йоси подох...".

В пятницу, получив отпуск, Ярон приехал к бабушке в Нетанию. Бабушка говорила с Мирьям по телефону. Мирьям отказалась что-нибудь объяснить. Подробно расскажет обо всем, возвратившись в Израиль.

Из писем дочери мать знала, что зять тяжело болен. Она позвонила сестре. Но кроме причитаний и раскаяния по поводу того, что они повинны в знакомстве племянницы с этой мерзостью, сестра почти ничего не сообщила.

Еще бабушка узнала, что после смерти Джозефа осталось огромное наследство, но Мирьям отказывается прикасаться к проклятым, как она выразилась, деньгам. Все родственники и друзья посоветовали ей не быть дурой и не отказываться от наследства. И еще Ярон узнал, что Далия тоже вернется в Израиль после окончания семестра.

Мирьям приехала в начале декабря. В свои сорок шесть лет она еще была красивой женщиной. Но несвойственный ей налет жестокости преобразил лицо, покорявшее всех своей добротой. Вместе с бабушкой и старшим дядей Ярон встретил ее в аэропорту.

До самой Нетании она почти не проронила ни слова. Бесконечные вопросы мамы и брата оставались без ответа. Ярон не спрашивал. Он знал, что мама сама расскажет, когда сочтет нужным. А потом уже молчали они, подавленные рассказом Мирьям.

Летом у Джозефа обнаружили рак прямой кишки. Его прооперировали. Больше, чем от болей, Джозеф страдал от противоестественного отверстия в животе, через которое он оправлялся. В начале августа он уже не мог подняться с постели из-за невыносимых болей в позвоночнике. Врачи диагностировали патологические переломы позвонков, пораженных метастазами рака.

То ли ему сказали, то ли он сам узнал, что дни его сочтены. Однажды ночью, когда боли слегка успокоились после большой дозы морфина, Джозеф сказал, что не хочет уходить из жизни безымянным. Никакой он не Джозеф Кляйн. Он Вернер фон Лаукен, аристократ, родившийся в 1923 году в родовом поместье в Восточной Пруссии.

Яркая фигура в гитлерюгенд, он получил отличное военное воспитание. В1940 году его приняли в национал-социалистическую партию. Непросто семнадцатилетнему юноше попасть в партию. Но как было не принять отважного добровольца, с триумфом прошедшего всю Голландию, Бельгию и Францию? Вернер фон Лаукен стал офицером СС.

Это именно он возглавил акции уничтожения евреев Украины летом и осенью 1941 года. Это именно он организовывал фабрики смерти в Майданеке, Освенциме и Треблинке. Не было ни единого лагеря уничтожения, к которому не имел бы отношения штурмбанфюрер Вернер фон Лаукен. Шутка ли штурмбанфюрер в двадцать два года! Много ли подобных было в Третьем райхе?

После войны он попал в лапы к американцам. Даже видя благосклонное отношение к себе, он не открыл им своего имени. Он стал квалифицированным механиком.

В 1950 году симпатичный янки, тоже майор, помог ему избавиться от прошлого. Вот этот рубец под мышкой - след удаленного клейма СС. По совету и при помощи майора он стал евреем Джозефом Кляйном с уже известной ей биографией и приехал в США.

Не его золотые руки составили ему состояние. Несколько раз он побывал в Южной Америке и встречался с Эйхманом и Менгеле, которые всегда относились к нему, как к младшему брату. С их помощью он занялся промышленным шпионажем, что и сделало его очень состоятельным человеком.

После похищения Эйхмана израильтянами ему пришлось прервать связь с Менгеле. Он боялся, что израильтяне выйдут и на его след.

Да, это правда. Он жил в постоянном страхе. Слово "Израиль" преследовало его в кошмарных снах. Он был вынужден посещать презираемую им синагогу. Он надевал ненавидимую им кипу. Себя, арийца, аристократа, он должен был причислить к племени недочеловеков.

Женитьба на Мирьям, вдове израильского героя, тоже была пластом маскировки. Но тут прибавился еще один, если можно так выразиться, психологический аспект.

Осенью 1941 года в Киеве, в Бабьем яре, они проводили акцию. На исходе того дня ему захотелось самому взять пулемет. И вдруг в толпе голых евреев, стоявших перед рвом, он увидел девушку, красота которой обожгла его. Никогда прежде в нем, уже имевшем трехлетний опыт общения с женщинами, не пробуждалось такого дикого желания.

Восемнадцатилетний офицер СС имел возможность извлечь девушку из пригнанного на убой стада. Но истинный ариец не мог опуститься до сожительства с еврейкой. Это было равносильно скотоложству. Нет, он не смел. Он жал на спусковой крючок с остервенением, пока пулемет не умолк. А он лежал на брезенте опустошенный. И опустошение было таким же сладостным, как после полового удовлетворения. А потом, наваждение какое-то, его неудержимо тянуло к еврейским женщинам, и он все время должен был противостоять этой отвратной патологии. Но когда в синагоге рядом с ним появилась Мирьям, в первую минуту он решил, что Сатана, которому он поклоняется, сейчас, через тридцать один год, вернул ему из Бабьего яра ту обнаженную девушку. Подобие было невероятным. И наверно, тот же Сатана подсказал ему, что эта женщина может оказаться для него не только маскировкой, но и средством разрешения патологических инстинктов.

К концу этой исповеди Мирьям окаменела. Никакая дополнительная боль не могла бы подействовать на нее, впавшую в каталепсию. Шестнадцать лет прожить с этим чудовищем! Зачем она пошла в ту странную синагогу? Зачем она уехала из Израиля? Там не могло случиться ничего подобного.

Она вернулась к действительности, когда медицинская сестра вошла в спальню со шприцем в руке. В тот ничтожный промежуток времени, пока жидкость из шприца перелилась в атрофированное от истощения бедро, Мирьям поняла, что она должна предпринять.

После операции Джозефа выписали домой умирать. Морфин только слегка притуплял невыносимую боль. Каждый проезжавший автомобиль ударял бампером по позвонкам, хотя их дом стоял довольно далеко от дороги. Джозеф молил дать ему яд, чтобы прекратить страдания.

А Мирьям знала, как он умеет переносить боль... Ее сорокалетие они отпраздновали на озере Тахо. На лыжах они забрались в дикую глушь. В лесу на относительно пологом спуске они провалились в занесенный снегом овраг. Мирьям подвернула ногу в колене, и около двух километров Джозеф нес ее на спине. Он часто останавливался передохнуть. Еще бы - она не перышко, да еще две пары лыж. И только на базе, когда с его распухшей ноги с трудом стащили ботинок, она узнала, что два километра по глубокому снегу он нес ее со сломанной лодыжкой. Он умел терпеть боль. Но сейчас он беспрерывно требовал морфин, а еще лучше - яд...

Мирьям уплатила сестре за неделю вперед и попросила ее больше не приходить. Мирьям уволила работавшую у нее мексиканку, щедро вознаградила ее за два года работы и написала ей отличную рекомендацию. Затем она унесла из спальни телефон.

Джозеф лежал пластом на плоском матраце, покрывавшем деревянный щит. Раз в четыре-пять дней он оправлялся через отверстие в животе. Он кричал. Он требовал уколов морфина. Но Мирьям вводила ему только сердечные средства и витамины.

Однажды он попытался встать с постели. Мирьям узнала об этом, услышав душераздирающий крик. Не спеша, она поднялась в спальню. Правая нога Вернера-Джозефа свисала с постели безжизненной плетью. Он продолжал кричать, потому что его постоянная невыносимая боль была ничем в сравнении с тем, что он испытывал сейчас, пытаясь поднять ногу. Мирьям села на мягкую табуретку у трельяжа и молча наблюдала, как он страдает.

Она очень устала. Порой ей хотелось, чтобы это прекратилось как можно быстрее. Но в такие минуты она упрекала себя в недопустимой слабости. С какой стати? Господь наказывает его за все, что он совершил. Не надо прерывать отмерянной ему кары. Он отказался от еды и питья. Мирьям предложила ему укол за каждый прием пищи. Плата была ничтожной - укол действовал не более получаса.

Как-то утром на улице Мирьям столкнулась с соседом. Он участливо осведомился о состоянии здоровья Джозефа. Крики несчастного доносились до них, хотя расстояние между участками около ста метров.

После той исповеди Мирьям ни разу не говорила с ним, если не считать скупых фраз, связанных с уходом за больным. Он осыпал ее бранью. Он сожалел о том, что не может убить ее в одном из лагерей уничтожения или во время многочисленных акций, участником которых он был. Мирьям в ответ только улыбалась, и эта улыбка сводила его с ума. Ни разу она не произнесла его имени - ни истинного, ни вымышленного, ни того, которым она его называла.

И только когда он наконец умолк после трех месяцев отмерянной ему муки, Мирьям отправила телеграмму Ярону и Далии: "Йоси подох устрою дела возвращаюсь Израиль мама".

1989 г.

Белая масаи

http://eg.ru/daily/melochi/29815/

Неплохо-бы полностью почитать.

Если очень хочется, можно скачать электронный
вариант книги в интернете. Цена примерно 2 Евро

Белая дикарка. Часть 2

http://eg.ru/daily/melochi/29944/

О добром

http://sviet.livejournal.com/431661.html

Мне очень понравились эти короткие зарисовки. В них столько тепла и человеческого счастья. Спасибо.